В моем восприятии он единственный киноактер, которому каким-то непостижимым образом удалось невероятное: с его черно-белым, плоским киноизображением, растиражированным в сотнях копий, общались так, как если бы он выходил на сцену во плоти, и подобно театральному артисту, делал своих зрителей свидетелями единственного, неповторимого, сиюминутного творческого акта.
<...>
Постоянная готовность видеть актера вновь в уже знакомых ролях сегодняшнему зрителю может показаться неправдоподобной. Между тем это отнюдь не свидетельство индивидуальной памяти, а устойчивая часть эмоциональной биографии нескольких поколений.<...>
Громадная любовь, которую Алейников так легко, словно играючи, поселил в народном сердце, была чувством достаточно сложным, с оттенками, обертонами, неожиданными поворотами. <...> Восхищение актером, его индивидуальностью, мастерством, техникой, пожалуй, не входило в комплекс зрительских симпатий. <...> Объектом любви был персонаж.
Почти все, сыгранное Алейниковым до «Неба Москвы» Юлия Райзмана, зрительское восприятие свело в некий единый образ и нарекло этот образ — Ваня Курский (фильм «Большая жизнь»).
Петр Алейников, несомненно, был актером перевоплощения. А рецензенты — с изрядной долей неодобрения — числили его типажом. Кажется, что именно это расхождение из занятного недоразумения весьма скоро в сознании актера перешло в досаду непонимания, чтобы в конце его в общем-то короткого пути вырасти в драму недовоплощения — самую мучительную для художника драму. <...>
«Сюжет» Вани Курского — объекта миллионной зрительской любви — никак не совпадает с тем, как жили на экране положительные герои тех лет. Персонаж молодого Алейникова совершал героический рывок строго один раз, обычно в финале ленты. Правильно поступать всегда — у него не выходило.<...> Счастливая находка Пырьева состояла в том, что тема роста, исправления проигрывалась в «Трактористах» и «Большой жизни» в двух параллельных и одновременно контрастных социальных и психологических вариантах.
По сценарно-режиссерскому замыслу Ваня Курский подлежал исправлению. <...> Но с особым актерским материалом Алейникова в канонический сюжет перевоспитания входило нечто неожиданное — некий подспудный призвук неокончательности обращения. <...> Персонажи Алейникова состояли из ртути, такая в них была текучесть, изменчивость, неостановимая переменчивость. Как актер Алейников идеально соответствовал драматургии открытых финалов, но в ту пору кино на открытые финалы еще не решалось.<...>
Ваня Курский или Савка были не в меньшей степени артистами, чем сам Петр Мартынович Алейников. Зерно их комедийности — в игровом качестве их натуры. <...> Именно это и создавало чарующее впечатление текучести, переливчатости, неожиданности проявлений персонажей.
С роли Пушкина в фильме Лео Арнштама «Глинка» начинается закат творческой славы Алейникова. Первое появление Пушкина — кадр-повтор портрета Ореста Кипренского. Сходство и с изображением, и с оригиналом — поразительное. Роль строилась не столько как интерпретация <...>, сколько как тщательнейшее восстановление привычек, особенностей поведения, портретных — живописных и словесных — зарисовок. С Пушкина могла начаться новая глава художнической биографии Алейникова. В этой роли, направляемой умной, интеллигентной режиссурой, был «задействован» богатейший арсенал возможностей актера — широта и раскованность психоструктуры, ее тончайший артистизм и изощренность, пластичность, совершенная податливость техники.<...> Но зрители решительно не хотят его новых воплощений. От него ждут двойников и повторов Вани Курского. Безмерная народная любовь оказалась любовью деспотической. Его восторженно встречали в образе весельчака-бузотера, но при этом хорошего, свойского парня, и не признавали в нем актера, который менялся вместе со временем и новое в себе жаждал отдать людям.
Кинематографисты уловили перемену в зрительном зале. Наиболее чуткие из них расслышали новые драматические ноты в актерской палитре Алейникова — словно бы хрупкость, полудетскость души его молодых героев опалило страшным пламенем. Герой Алейникова, гипотетический, несыгранный его герой, приобрел сложность, противоречивые черты <...> В довоенные годы ему было приписано место напарника, после войны он все неотвратимее удалялся в эпизод. <...>Человеческие и художнические накопления могли обрести разнообразные воплощения, но кинодраматургия, да и режиссура не готовы были их ему предложить.
Рубанова И. Присутствие Алейникова // М.: Искусство кино, 1984 — № 8. С. 76 —85.