Сознательно перефразирую название давней пьесы английского драматурга Джона Осборна «Оглянись во гневе». В тех случаях, о которых пойдет речь, лучше не спешить гневаться. Лучше задуматься. Авторы фильмов «Клетка для канареек» (режиссер Павел Чухрай поставил его по мотивам пьесы Анатолия Сергеева), «Оглянись» (режиссер Аида Манасарова, сценарий Эдуарда Володарского) пытаются хоть что-то понять в этой ранней ожесточенности, в этих странных играх, когда проигравший, хочет он того или нет, грабит квартиру, а квартира оказывается бедной, и вещи двух стариков, нажитые всей жизнью, этим мальчикам вовсе не нужны, как не нужна клетка с канарейками, которую они выбрасывают в воду...
Мы знакомимся с героями, когда одни, как в «Клетке», в свои пятнадцать семнадцать лет уже ушли из дома, а другой, хоть и продолжает жить с матерью, но отношения их зашли в тупик. Обе матери говорят о своей вине. Обе в тот момент, когда мы их видим, вызывают жалость и сострадание.
Виновата ли мать Олеси («Клетка для канареек»), что недопонимала мужа, который был умен и талантлив, но никуда не рвался по службе, не был той опорой, о какой мечтает каждая женщина. А дочери невозможно понять, что мать устала всю жизнь «вкалывать», за все отвечать сама.
Алиса Фрейндлих в двух эпизодах сумела отыграть всю жизнь этой растерянной, нервной женщины... Все ее стирки, уборки, стояние у плиты на общей кухне в коммуналке и, наконец, въезд в долгожданный кооператив, который она сама «выбила» и где сама вбивала каждый гвоздь, ненавидя мужа за то, что он не умеет вбить этот проклятый гвоздь, как не умел «выбить» должность, оклад, место и эту квартиру... «Ты все это поймешь... когда-нибудь», — оправдывается мать перед дочерью.
Может, и поймет. Когда-нибудь... Но сейчас — нет, это невозможно. И мать, хоть и пытается оправдаться, но самой себе выносит приговор — виновна. Ей хотелось обыкновенного счастья, как у всех, а у нее был, по-видимому, необыкновенный муж, который полагал, что у каждого (каждого!) человека должна звучать в душе не общая, а своя музыка. Он, может, не вбил гвоздь и не занял места по службе, зато сумел воспитать хоть одного человека, свою дочь, заложив в нее такой фундамент человеческой надежности, который сразу почувствовал расхристанный, дерганный парень, случайно встретивший Олесю ночью на вокзале, где она ждала отца, не зная, что его больше нет в живых, а он никого не ждал — он бежал от наказания за эту глупую кражу.
Вокзал — не метафора, а просто жизнь, как она есть. Здесь, как и в жизни, свои свалки и свои светлые площадки. Холодные скамейки, каменные ступеньки, но и маленький костер, который кто-то для тебя разжег.
Умело пользуясь изобразительными возможностями места действия (а оно не выходит за пределы вокзала), режиссер вовсе не хочет привести зрителя к достаточно примитивной мысли, что все пути перепутались, поезда проходят мимо, а билет на твой поезд давно продан... Он хочет сказать другое — нет идеальной жизни, а есть нормальная, и в ней человеку надо сохраниться, не потерять свое направление.
Герой фильма семнадцатилетний Витя (первая большая роль Вячеслава Баранова) не потому мечется, что не знает, кто его отец, а потому, что обездолена его душа — не знает, к кому приткнуться. Вот он и говорит, что не хочет жить, как взрослые, а как именно хочет, не знает. Точнее, не знал до встречи с девочкой Олесей, которая знает (дебют школьницы Евгении Добровольской).
В этой случайно встреченной на вокзале девчонке он находит то, за чем собирался бежать на край света. Он, парень с окраины, из дома, где тупой пьяница-отчим и крикливая, всегда недовольная, всегда поучающая мать, сначала не может понять эту девчонку, которая только и говорит, что о своем отце — папа сказал, папа думал, папа объяснял... Он привык, что все эти — сказал, учил, говорил — одна липа, «капанье на мозги». А тут вдруг понял, что слова могут не бить по душе и не лезть в душу, а взывать к ней.
Папа сказал... Все говорят... Но именно потому, что этот неизвестный ему «папаша» сумел внушить дочери веру в добро, она, к удивлению Виктора, дает ему, незнакомому, трешку на дорогу, а у самой — последняя. Говорит-то она как раз мало, но ей веришь. В ней есть та самая подлинность, за которой он хотел бежать то на север, к матросам, то к соснам, в Прибалтику. И так ему страшно ее потерять, что он готов быть для нее хоть кем, только бы она не уходила. .
Но она уходит. Потому что должна помочь матери. «Я должна, — спокойно и веско говорит Олеся, — понимаешь, должна...» Наверное, он не раз слышал про то, что должен — учиться в школе, например, быть благодарным, что его поят и кормят, обокрасть квартиру—оказалось, тоже кому-то должен... Однако сам-то он еще никогда в жизни не сказал свое, выстраданное — я должен. Но еще скажет — вот сейчас, через минуту, быть может, в ту самую, когда неизвестный ему парень из другой картины, по случайному совпадению тоже Виктор, встретившись глаза в глаза с такой же натуральностью правды, скажет: «Прости».
(...)
Задумавшись, мы выходим из кинотеатра. И нет у нас желания гневаться. Одного хочется — оглянуться. И не вокруг, а на себя. С собой остаться — в тишине горького, но необходимого для каждого (о нас, о детях наших) размышления.
Гербер Алла. Оглянись в тишине. М., Известия, 1984, 22.10