Беседует Софья Шигина:

Наталия Борисовна, в своих мемуарах вы пишете, что вы и ваши однокурсники по сценарной мастерской пришли во ВГИК, «не вкусив плодов мировой культуры». Как вы справлялись с дефицитом информации?

Дело не в том, что мы были плохо образованы, — вся страна так жила. Но при этом простая грамотность — грамотно писать — была, нас хорошо учили. И математике хорошо учили, а вот в программу по литературе, например, Достоевский не входил. Никогда про Гумилева ничего не слышали. Блок только факультативно где-то размещался. Я-то пришла из литературного кружка, поэтому знала больше других. Мы были дикие совершенно, и особенно те, кто приезжал; у нас с Украины были ребята, взрослые ребята. И все пришлось усваивать уже в институте. Здесь были очень хорошие преподаватели по всем предметам.

А когда прежде запрещенное искусство открылось, это как-то повлияло на ваше сознание? Может быть, что-то стало настоящим откровением для вас?

Понимаете, в то время, когда мы во ВГИК приходили, все были очень политизированы: в 1956 году произошли первые протесты — Венгерские события. Тогда появилась некоторая свобода; доклад Хрущева знаменитый (доклад «О культе личности и его последствиях» на закрытом заседании XX съезда КПСС) который всем читали, и нам читали тоже — в большом зале института собирали даже. И решили, что теперь свобода, оттепель. Это совпало вообще с «оттепелью», знаете ведь, почему «оттепель» называется? Ну вот. Книжка Эренбурга вышла, когда я еще в школе училась. Помню, как учитель математики меня спросил, что это я читаю под партой, и я сказала, что досталась мне откуда-то эта «Оттепель». А он, Виктор Соломонович, сказал: «Дайте почитать». Я прочла и дала ему почитать, точно помню, что это было в школе, в девятом, кажется, классе.

Ну а здесь, во ВГИКе, решили, что все позволено, стенгазету выпускали огромную, какие-то пародии, какие-то шутки, капустники — вообще ВГИК полной жизнью жил. Но потом разогнали наш курс. Наш курс пострадал в первую очередь. Причем мы были уже на четвертом курсе, когда разгон произошел — из комсомола, из института. Про это хорошо написал Володя Валуцкий. Он вел тогда дневники. Его первым делом возили на Лубянку и потом выгоняли из комсомола и из института, но он записывал каждый день этой битвы, записи потом нашел, в журнале «Сеанс» их напечатали в прошлом году, кажется. Очень интересно читать.

Сейчас у студентов есть доступ к любой информации, но почему мы не стали лучше?

Потому что когда нет доступа, тогда ценишь и действительно читаешь. Позже возник самиздат. Про Солженицына мы услышали, когда институт окончили. В «Новом мире» был напечатан, сразу про это начали много говорить, но еще основных вещей не было, «ГУЛАГа...» еще не было. И, конечно, все «делились»... очень все это делило пополам студентов: на тех, кто что-то понимает, и на тех, кто ничего не понимает. Ну и без стукачей не обошлось...

Я встретила как-то Алешу Симонова, и мы с ним обсуждали, потому что до сих пор неизвестно, кто стукнул (имеется в виду донос, который спровоцировал разгон курса Н.Б. Рязанцевой). Я про это писала, рассказывала в «Киноведческих записках», а потом кто-то написал, что нет, Анчаров не мог стукнуть, и так далее... Это длится, собственно, всю жизнь. Алеша комментировал, поскольку он «по правам человека», и доступ к разным документам есть. Но так и не узнали...

Какой подход к обучению студентов был у вашего мастера Евгения Иосифовича Габриловича?

К Габриловичу мы попали на втором курсе, когда умер Туркин. К нам, по счастью, пришел Габрилович. Во-первых, он замечательно, подробно рассказывал, как работает — а он много работал тогда, и мы прекрасно знали весь его трудовой процесс; тогда он «Коммуниста» писал и с удовольствием рассказывал. Он обычно хотел поговорить, расспрашивал всех про личную жизнь, пытался как-то вытащить... (Смеется.) С ним было очень занятно, он не стеснялся...

Были и другие преподаватели, не только Габрилович преподавал: один — большой гад, а потом пришел Семен Фрейлих, что уже хорошо было.

Евгений Иосифович про прошлые времена нам мало рассказывал, хотя много знал и помнил. Шпаликов его расспрашивал. Провожал домой, хоть у него и не учился. Просто как-то проводил домой, они долго сидели, и ему старик рассказывал... Старик... Он не был стариком! Ему еще и шестидесяти не было, когда он наш курс взял, и прожил девяносто четыре года.

Мы дружили, много ездили — у меня все смешалось. И с Лешей Габриловичем дружили, я его знала, еще когда в школе учились. Леша приезжал и рассказывал, как поступать во ВГИК.

А чем отличается ваш подход к обучению студентов?

Здесь есть программа, обязательные какие-то работы. Единственное...

Вообще с Габриловичем я со­гласна во всем, он говорил нам мудрые, умные вещи, хотя иног­да странными нам казались его представления о жизни. Но это всегда интересно было. Он спрашивал то, что его самого интере­совало. И я тоже никогда не задаю вопросы, только чтобы проверить студента, не владею таким педагогическим приемом — спрашивать, когда сама знаю, как правильно ответить. Только когда на приемных экзаменах хочется кого-нибудь отсеять, можно позволить себе. Но обыч­но, если я сама в чем-то уверена, об этом не спрашиваю. Спраши­ваю, когда накапливается недоу­мение. И оно все чаще накапли­вается.

Рязанцева Н. Мы пришли во ВГИК совершенно дикими (беседовала Софья Шигина // Экран и сцена. 2016. № 23.