Беседовала Надежда Рогожина; 2016 год

— А как получилась «Римская комедия» в «Моссовете»?

Хороший спектакль. Позволю себе даже сказать — отличный. Павел Осипович Хомский превосходный спектакль поставил. Он большущий молодец. Я ему безмерно благодарен.

— Хомский говорит: «Когда я что-то хочу ставить, никогда не смотрю чужие спектакли». Интересно, видел ли он, помнит ли ту великую постановку? Несостоявшуюся...

Не знаю. Не уверен. Надо его спросить. Но тот товстоноговский спектакль, он и прошел-то всего один раз.

— Это были шестидесятые годы, сегодня пьеса по-другому читается?

Я автор, мне сложно сказать. Хомский поставил этот спектакль спустя пятьдесят лет после написания пьесы. Пьесы столько вообще не живут в наш динамичный век. У пьес, как у людей, свои судьбы. Бывают с удачной судьбой, бывают — с трагической.

— А как это было в БДТ?

Пролегло огромное количество лет между этими премьерами. Товстоногов поставил свой спектакль в 1965 году. Была допущена тактическая ошибка. Он поторопился, надо было дать выпустить спектакль сначала в Москве. Придержать немного. Рубен Симонов через пять месяцев выпустил «Диона» в Вахтанговском. Но Симонов — это другое дело. Я ему, конечно, очень обязан, но у него были другие возможности. Он дошел до самых больших кабинетов и спас спектакль. А у Георгия Александровича не получилось.

Я не изменил к нему отношения. Абсолютно. Он был режиссер гениальный, и я к нему сохранил огромную симпатию и благодарность за то чудо, которое он создал. Правда, его видели один раз, это чудо. Но видели все-таки. На том спектакле была Ахматова. Она сразу сказала одному театроведу, нашему общему знакомому, что спектакль не пойдет. Тот — простодушный человек, у нее спрашивает: «Почему, Анна Андреевна?! Вы же видите, какой успех!» — «Вот потому и не пойдет». Так она ему сказала. (Смеется.) Ну, она была очень умная женщина. <...>

— Более поздний период тоже не очень ясен, мне вот совсем непонятно, почему в Москве «Дион» шел с успехом несколько лет, а в Ленинграде сняли после первого спектакля?

Так сложилось. Товстоногов уступил. Но, повторяю, он поставил незабываемый спектакль. Про который он мне потом написал: «Прошло восемнадцать лет, рана не зарастает и не зарастет никогда».

— Кстати, ваша фраза: «Пьесы должны иметь сценическую историю, тогда складывается сценическая судьба». Так вот она — история, судьба пьесы — от ее запрета в Питере до триумфа в Москве. Спустя пятьдесят лет. И пьеса-то абсолютно сегодняшняя, не стареет, не становится менее актуальной.

К сожалению, да. Не устаревает. Держава многое для этого делает. (Смеется.) Тогда, в шестидесятых, ее без конца стригли. Стригли, стригли, неутомимо. Товстоноговский спектакль просто закрыли, а в Москве все резали.

Однажды вызывают, чтобы я выкинул у Сервилия: «...варвары придут. Временно, до стабилизации положения». А в решении о вводе войск в Прагу было: «Временно до нормализации положения». Тут я зашелся, сказал: «Закрывайте спектакль. Закрывайте! Каждый раз держава будет что-нибудь подкидывать, а я должен переписывать? Не буду! За вами не угонишься». Они были шокированы этой фразой. Такое тогда не говорилось, но я уже не мог себя контролировать.

— А «Медную бабушку» еще когда-нибудь кто-нибудь после Ефремова ставил?

Никто. Больше ни разу. Ее поставили тогда в Москве, во МХАТе. И всё.

— Как это возможно? Такая чудесная пьеса! Моя любимая.

Тоже драматическая история. Ставил Козаков, репетировал главную роль Быков. Он сыграл изумительно. Сняли после прогона. Это была трагедия. Он рыдал тогда ночами напролет. Однажды сказал мне: о петле задумался. Удивительно сыграл. Да, искусство жизнеопасно.

Ефремов просто спас спектакль тем, что сам сыграл. Хотя Пушкин он был другой, конечно. Быков играл поэта, паломника. Олег сыграл иное — миссионера, не столько поэта, сколько деятеля. Сознававшего свое величие. Такой был у него Пушкин.

— Высокого роста...

Быков мне все говорил: «Как же вы разрешили после меня?» Он этого не смог мне простить. Выступал по радио (причем было это спустя четыре года после запрета спектакля). Я слушал. «Я спросил его (меня значит): „Как же вы могли?!“ (то есть разрешить Ефремову играть). И он („он“ — это я) мне сказал: „Судьба пьесы!“ Пауза. Такая насыщенная, долгая пауза. „Может быть, он прав“. Пауза еще более длинная. „А может быть, и неправ!“ Совсем длинная пауза. „Но в его кабинете (крепнущий голос, драматическая интонация) на стене висит мой портрет!“» Это правда. Портрет Быкова в роли Пушкина у меня в кабинете висит до сих пор...

Очень дорога мне эта пьеса. Я помню, когда уже заканчивал ее, написал последние слова Пушкина: «Куда же мне деться, я сам не рад». Оставалось дописать три или четыре строки. Вдруг у меня хлынули слезы. От жалости к нему! Не могу этого забыть. Это было в Ялте, в Доме творчества, расположенном на горе. Я бежал вниз, в город, ходил по берегу моря, пытаясь успокоиться, прийти в себя. И сердце разрывалось от жалости. Это и рассказать невозможно, скажут: «Ну, совсем свихнулся! Пожалел Пушкина». А ведь правда! Действительно, продолжать было невозможно. Ходил, ходил по берегу моря, голова горела... Потом вернулся, дописал. <...>

Самый главный человек в моей жизни, самый любимый, значительный, перед которым я благоговел, — Андрей Михайлович Лобанов. И по сути дела из-за меня он потерял театр. А без театра жить не мог и умер очень быстро. Ему не было шестидесяти. Сын мой назван в его честь, его крестник. То был великий человек. Понимаете, мало того что это был великий режиссер — великих режиссеров я встречал и кроме него, — но он великая человеческая личность. Это было чрезвычайно редкое соответствие таланта и личности.

— Вы корите себя, что сократили ему жизнь. Так что произошло? Вы написали пьесу «Гости». Ее разрешили?

Разрешили, иначе он не мог бы ее играть. Она даже успела пройти в Ленинграде, в БДТ. Ее ставили там два талантливых человека: замечательный, выдающийся артист Меркурьев — ну конечно, режиссер он был условный, — а вот жена его, Ирина Мейерхольд, она, с одной стороны, режиссер, а с другой — прежде всего ее весомость определялась тем, что она дочь гения. Дочь Всеволода Эмильевича. И жена Меркурьева. Они поставили «Гостей». Они первые. Премьера состоялась 23 февраля 1953-го. Спектакль прошел, чтоб не соврать, раз тридцать пять. Был бешеный успех. Еще успел пройти в нескольких городах. Власти не сразу расчухали. Дело в том (я не говорю об этом как о своей заслуге, но так вышло), что в пьесе впервые было сказано о перерождении, о появлении в СССР нового класса. Мне выпала сомнительная честь первому сказать, что государство, образованное в семнадцатом году, переродилось, возникла новая буржуазия. Главным героем был заместитель министра юстиции. И была в пьесе такая Варвара, в конце акта она произносила: «Господи, до чего ненавижу буржуев». В то время это прозвучало как бомба, дальше некуда. Сегодня она бы не произвела никакого впечатления. Но тогда произошел взрыв. Что творилось далее, я вам не могу передать.

— Проблемы начались только после лобановской постановки?

Да, да. Лобанова закрыли сразу. После первого спектакля.

— Почему? В этот раз все наоборот: в Питере можно, в Москве нельзя?

В Москве нельзя. Скандал произошел в столице нашей родины.

— Это была единственная ваша совместная работа?

Да. К моему глубочайшему сожалению. Лобанов хотел ставить и моего «Алпатова», и «Светлый май»... Он хотел, но у него отняли театр. <...>

Писатель Леонид Зорин: Литератор – это характер (беседовала Надежда Рогожина) // Сноб. 14 марта. 2016