Не люблю вспоминать свою кине­матографическую молодость, а часто приходится. Недаром Лариса Ше­питько говорила — ты еще «вспом­нишь про этот ужас, когда будешь мемуары писать». Так и случилось.

Но вот исключение: с оператором Игорем Слабневичем связана свет­лая полоса и очень для меня важная. То была моя первая картина и первая долгая киноэкспедиция. Осенью, в Севастополь. Лариса, наконец, «за­пустилась» (уже чудо!) после всех по­правок и худсоветов — с нашим — с Валентином Ежовым — сценарием про бывшую летчицу. Он назывался сначала «Гвардии капитан», потом «Повесть о летчице», а в результате стал кинофильмом «Крылья», и у него оказалась нелегкая судьба. Впрочем, и запуск полтора года висел на волоске.

С Ларисой мы дружили еще со ВГИКа, учились на параллельных курсах. Сценарный марафон — четы­ре варианта — проходили вместе, и вот наконец — «приказ!» — и надо вырваться в экспедицию на юг — до­гонять лето.

Севастополь — с белокаменной сталинской архитектурой — выбран давно. Сокращенный подготови­тельный период, одновременно — актерские пробы, поправки в режиссерском сценарии и подбор группы. Две смежных комнаты на «Мосфильме», нервозность, спешка. Ларису разрывают на части, четвертый по счету редактор — на новенького — во все вмешивается. Лариса, естественно, не отпускала меня ни на день, требовала новых эпизодов или включить в ткань готового сценария те, что ей вот только что пришли в голову. Записать и включить. Это были хорошие эпизоды. Я их вклю­чала, но, как известно, любая по­правка в сценарии влечет за собой еще две, три и больше. А режиссер­ский сценарий уже принесли из типографии.

Но главная беда — у нас не было оператора. То есть они были и очень хорошие, помню, по крайней мере, троих. Они приходили в наш штаб, прочтя сценарий, и опытным взгля­дом оценивали готовность группы. И через пару дней под разными пред­логами от нас отказывались. Это было не только обидно, но просто — катастрофа! Выезд в экспедицию назначен, при «неготовности» нас законсервируют, а то и вовсе закро­ют. Задним числом понимаю, что их, профессионалов, пугала и сама Ла­риса, ее командирский тон, ее амбиции — ее устраивало только фестивальное кино, высокое искусство, как их учил Довженко, а не «отлудить» — как она выражалась — чего-нибудь попроще. Бывалых операторов пугала перспектива застрять с неопытным режиссером в тяжелой,      конфликтной экспедиции. Кто-то, может, и жаловался на неготовность группы.

Но — как в пословице — жизнь всегда вовремя посылает нам нужно­го человека: судьба нам назначила Игоря Слабневича. В суете сует, на грани нервного срыва, в группе вдруг появился спокойный, улыбчивый, рассудительный военный человек. Он выглядел моложе своих лет, не верилось, что воевал под Сталинградом.

Офицер-танкист, но это позже, в редкие севастопольские выходные, мы расспрашивали Игоря про его личную войну, а тогда он не хотел те­рять времени, задавал деловые во­просы, не боялся ни Ларисы, ни бед­лама в группе, знал, что «все образу­ется, бывает и хуже». Он снял уже несколько заметных картин, и его оптимизм заражал всех, и Лариса немного расслабилась, почувствова­ла себя «как за каменной стеной».

Игорь Михайлович голоса не по­вышал, но любил порядок и уважал субординацию: каждый должен знать свое место и отвечать за свой участок, а не врываться, хлопая дверьми, со своей срочной жалобой или ценным советом, когда режис­сер обсуждает фотографии артистов на эпизод, и надо срочно принять ре­шение — кому оформлять команди­ровку, а кого — найдем в Севастопо­ле. Про сценарий он пока ничего не говорил, подчеркивая, что режиссер всему голова, а он — с его оператор­ской командой — готов подчиняться. В наши разногласия с редакторами, с дирекцией не вмешивался, хотя мне, конечно, было важно, что он думает про очередной эпизод и почему во­обще пустился в эту авантюру. Ведь он был ровесником нашей главной героини и при этом — полная ей противоположность.

Наша неприкаянная Надежда Пе­трухина, как ни старалась вписаться в мирную жизнь, эта жизнь ее оттор­гала. Она оказывалась неуместной, смешной, неуклюжей со своей то­ской по героическому прошлому. Напомню, что тогда еще не вышла знаменитая книга Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо», где собраны воспоминания женщин, прошедших войну, и далеко еще было до книги Бориса Васильева «А зори здесь тихие». Так что в каком-то смысле мы были первыми, кто осме­лился нарушить традицию и вдуматься в личные драмы поколения победителей.

В западном кино эти темы давно звучали, мы любили «Пепел и алмаз» Вайды, видели и средние, но правдивые фильмы про людей, вернувшихся с войны, и — что еще важ­ней — воспитанных при тоталитаризме. Мы и сами изживали в себе ле­нинско-сталинских пионерок. И ка­залось нам — уже изжили, то и дело бунтовали против родителей и дедов, закосневших в «культе личности». Водораздел проходил по 53-му и 56-му году. Институт наш кипел политическими страстями.

Первый глоток свободы принес свои плоды в литературе, даже и в кино, но быстро захлебнулся. Уже Хрущев устроил свой разгром всем видам искусств, уже и Хрущева сняли. Тревога и неопределенность передавалась (шепотом) с верхних этажей власти до любого рядового редактора. Опасение, что снова «за­винчивают гайки», лихорадило сту­дию, как и всю думающую, читаю­щую, напуганную публику. Каждый день где-то за кулисами решалось быть или не быть нашему фильму, стало быть, и нам в профессии.

Слабневич сознательно держался над схваткой, «говорильню» не любил, жил по принципу: «Собаки лают, а караван идет». Он хорошо знал «Мосфильм», не только опера­торскую технику, но и все цеха, что очень важно для начинающего ре­жиссера. Не любят у нас «молодых да ранних», да еще и требовательных, да еще и женщин. Ты бы пока поб­егала лет пять в ассистентах, потом вторым лет десять... Среди режиссе­ров-постановщиков женщин тоже почти не было, да и сценаристок — человек пять на всю страну. Вот на таком историческом фоне начиналось это кино...

В Севастополе мы жили с Ларисой в одном двухкомнатном номере, там же по вечерам продолжался рабочий день — разговоры с артистами, об­суждение завтрашних съемок. К Игорю Михайловичу, которого на досуге мы звали без отчества, прие­хала его жена Кима. Взяла отпуск — в октябре в Севастополе еще можно окунуться в море, и мы с ней, свобод­ные от съемок, проводили много времени вместе. Ходили на базар, чтобы к вечеру организовать уютный ужин в номере — не любил Слабневич эти перекусы в кафе. А съемоч­ные смены почти всегда затягива­лись, и мы с Кимой приезжали на площадку и подглядывали издали, потому что — нечего делать посто­ронним на площадке! Мы показыва­ли пример — и группе, и уличным зе­вакам — близко не подходили.

Кима была врачом, работала в по­ликлинике МГУ, общалась с молодежью, и с ней было легко и просто обсуждать даже деликатные вопросы и будущего фильма, и семейной жизни. Я ведь в то время была буду­щей женой будущего режиссера и бывшего врача Ильи Авербаха. И ему еще предстояло снимать первую кар­тину про врачей — по книге Амосова «Мысли и сердце». А тогда он сер­дился, что я засиделась в экспеди­ции, что фильм Ларисы для меня важней его. Сохранились его письма из Питера в Севастополь, я их пере­читала после смерти Ильи, припом­нила буквально по дням ту севастопольскую осень.

Вот прислали первый материал. Мы смотрели его ночью, в огромном кинотеатре, впятером, строго при закрытых дверях, чтобы никто из группы не проник, отбирали дубли. Один эпизод был удачный, даже мне понравился. Остальные три — ужас! — глаза б мои не глядели. Автор мало что может изменить в разгар съемок, он должен помалкивать и врачевать. У Слабневича была Кима — настоя­щий доктор, у Ларисы — мне отводи­лась терапевтическая роль. Я могла сказать Ларисе все, что я думаю, но выбирая момент и слова, чисто кон­фиденциально. Она была уязвима, как любой еще несостоявшийся в профессии режиссер. А Слабневич был состоявшийся, и с ним было проще. Здоровый образ жизни в экспедиции, не травить душу полноч­ными спорами, главное — выспаться, завтра две смены, утро вечера мудре­нее.

Я долго его побаивалась, хотя знала к тому времени многих операторов, в том числе и фронтовых, и многих ветеранов войны. Мне каза­лось, а вдруг он скажет: «Да что вы, девчонки, вообще знаете про войну, вы еще пешком под стол ходили!» Были у нас и такие разговоры, но в шутку, когда группе, наконец, дали выходной, и он пошел с нами в лет­ний ресторан с танцплощадкой, чтобы прикрывать женский состав от нахальных морячков.

А потом вдруг нагрянул редактор, писатель Николай Агаров, милейший господин, «новомирский» автор, но пуганый, и привез нам кучу бумаг со студии — с предписаниями и опасениями. Лариса встретила его в штыки — он был у нас четвертый, и опять объясняться про нашу нети­пичную героиню и невнятный финал не было никаких сил. Материал она не показала, объяс­няться с надзирающей инстанцией оставила нас со Слабневичем. Тут уж его военное прошлое пригодилось. Агаров был сильно близорукий, глубоко штатский человек, чуть старше Слабневича, но он не воевал, и перед нашим ветераном как-то стушевал­ся. «А кто типичный? — защищала я нашу нетипичную летчицу. — И вот мы потому и рассказываем про нее, что она нетипичная, в истребитель­ной авиации, в мужском полку, их было всего две за всю войну. Разве вот Слабневич типичный? Мог бы жить припеваючи, а ввязался с нами в нашу нетипичную картину...»

Хорошо помню тот литературный спор за бутылкой водки. Редактор наш немного погулял у моря и уехал. Картину нашу ждала трудная и нети­пичная судьба. Сперва ее расхвалили в серьезной прессе, назначили боль­шой тираж, а потом вдруг положили на полку, тираж урезали и нигде не показывали, кроме ВГИКа.

Я приезжала в Москву из Ленин­града, когда картину коверкали и сдавали. Мы с Элемом Климовым и Ларисой бывали в гостях у Слабневичей. Игорь купил музыкальный центр с колонками, что тогда было большой редкостью. Он настроил эти колонки и долго рассаживал нас наилучшим образом, чтобы прочув­ствовать настоящий звук. Он оказал­ся еще и меломаном. Мы слушали классическую музыку, не шелохнув­шись, как в консерватории, пока Кима готовила ужин.

А потом они приехали на «Волге» на ленинградскую премьеру «Крыльев». Фильм имел успех в Доме кино, и мы весело гуляли по При­морскому шоссе светлым июньским днем, и Климов все расспрашивал Слабневича про качества «Волги», они еще только готовились завести машину.

Вот такое светлое воспоминание. Нетипичное — поэтому и пишу так подробно. Мне много приходилось уже вспоминать — и устно, и пись­менно. Уроки кинематографической жизни, как правило, жестоки, через много лет — смешны. Тот Севасто­поль был полезным уроком. Сейчас вдруг услышала по радио смешное выражение — «участник прошлого». Сперва послышалось «участок». Тот участок прошлого, что я старалась тут описать, невелик и далек даже для меня, а уж для Слабневича, с его огромной биографией, и вовсе проходной момент, но, думаю, ему при­ятно было бы узнать, что он такой важный участник моего прошлого. На фоне моря и мраморных колон­над в лучшие годы нашей жизни.

Рязанцева Н. На фоне моря // Экран и сцена. 2017. №9.