Но почему же все-таки вы отдаете предпочтение женщинам? Они что, вам ближе, доступнее, понятнее? Или вы считаете, что сегодня женщина — это тот клубок, размотав который мы хоть что-нибудь поймем о времени и о себе?

Не знаю, так получилось. Что ни сценарий, то женский портрет, за исключением Кузяева, но он — несовершеннолетний, да и у него не слишком мужской характер. А вот почему так получилось? Может, пора и подумать. Героини на меня непохожи. Ничего личного. Но попытаюсь ответить. Придется решиться на одно признание. Мы все, то есть женщины, изо всех сил охраняем в себе почтение к мужчинам, доставшееся от предков. А вот еще ответ: женская жизнь естественней, природней, проще. Не легче, отнюдь, но проще, в том смысле, что для большинства женщин сам собой решается вопрос главного дела в жизни. Дети. Есть точка опоры, когда пишешь о женщинах. Всем понятная и гуманная. Можно заниматься какими угодно сложностями и подробностями ее психологии (вовсе не обязательно на темы семьи и воспитания), но первооснова женских эмоций и всяческих противоречий в общем-то проста — защита жизни, творчества, любви, защита лучшего из возможного. 

Да, думаю, что героем философской драмы женщине не стать. Ни «Гамлета», ни «Фауста» про нас не напишут. Мы почему-то рождаемся с заранее решенным вопросом: «Быть или не быть?» «Как быть?» — вот чисто женский вопрос, который мне хочется вам задать в связи с сегодняшними проблемами кинематографа.

Кино открыло такие неправдоподобные возможности эмоционального воздействия, что мы (главным образом, режиссеры) увлеклись своим могуществом. Воздействие на нервы зрителя, помимо смысла, помимо души и ума, — вот что меня на самом деле тревожит, если говорить о кино в целом. Дефицит мысли. А соотношение на экране и в жизни мужчин и женщин — это, в конце концов, вне нашей власти, сколько там ни говори, ни сетуй, что мужчины, мол, стали женственней, а женщины мужественней и кого беречь в первую очередь. Эта проблема из всех выдуманных проблем кажется мне самой выдуманной.

Может, нам следует притормозить наше движение к равенству, чуть поотстать, что ли? Но как?

Об этом часто говорят. Но тут, я думаю, жизнь безразлична к теориям. Конечно, приятно, чтобы мужчины слушали наши умные речи, а потом не забывали пальто подать и руку поцеловать. Но сколько бы мы ни кричали, что они перестали в нас видеть женщин, а мы хотим, чтобы видели, войдет однажды тихая девушка такой походкой, что все кинутся снимать с нее пальто и целовать руку. Может, дело в походке? И наоборот: можно каждый день поминать свое равенство и требовать его, и прожить унизительнейшую жизнь. Мы выбираем то, что нам по душе и по силам. Ошибаемся, преувеличиваем, недооцениваем — словом, живем и творим свою жизнь. Наверно, поэтому я писала все про женщин, даже экранизации — про женщин. Новизна и неосвоенность наших прав и мощный груз традиций — не вне, а внутри нас — дают не только толчки и взрывы, но непредсказуемость, любопытную для меня незаконченность всякого женского типа. Женщины гибче, приспособленнее, что ли. Они легче смиряются с тем моментом зрелости, когда жизнь подсказывает твой истинный масштаб в этом мире, и начинают заново в этом своем новом масштабе. А мужчины часто тут и ломаются. Что же мне еще сказать за здравие женщин, чтобы не запутаться? Когда писали вместе с Владимиром Валуцким сценарий под ироническим названием «Умная женщина», мы ежедневно рассуждали на эту тему, то обличая нашу бедную умную женщину, то жалея ее, — и запутались. Жизнь перехитрила нас. Видимо, задача была ложной и поверхностно-актуальной.

Что, «умных женщин» стало меньше?

Наоборот. Они совсем неплохо справляются со своей жизнью, и ни жалеть их, ни разоблачать больше не хочется.

Опять «за здравие женщин»?

Больше не буду. Недавно я первый раз в жизни сказала тост. И как раз за мужчин. За то, что они так долго, веками, старались, придумывали, изобретали чудеса техники, чтобы создать эту нашу цивилизацию — цивилизацию, где женщина может быть равной. Они были великодушны. Но... немного опрометчивы. Теперь разводят руками и не знают, что с нами, освобожденными, делать. Может, что-нибудь придумают.

Боюсь, что придумывать придется опять женщине, чтобы спасти и себя, и мужчин.

Это смешно, что мы так волнуемся. У того вечера было продолжение: на следующий день грузинский режиссер (по-моему, очень хороший) Лана Гогоберидзе, произнесла тост примерно на ту же тему. Мужчины даже забеспокоились: где это видано, чтобы грузинским столом руководили женщины?

Кстати, фильмов на эту женскую тему предостаточно. Но все они мне кажутся какими-то напыщенно серьезными...

Чего никак не скажешь о последней картине Ланы Гогоберидзе «Несколько интервью по личным вопросам». Вот там как раз есть та мера иронии, без которой вообще, по-моему, невозможна проблемная картина о женщине. Ирония освобождает ее от ненужной тяжеловесности, не снижая при этом серьезности проблемы. Фильм очень личный, но с той мерой отстраненности от себя, что становится ясно — это главное, но и не главное. Есть еще и другая жизнь. Просто жизнь, и потому, несмотря на печальный конец, фильм оставляет ощущение праздника.

Не такое уж это частое ощущение. Мне, признаться, надоело спрашивать моих собеседников, что они думают о сегодняшнем состоянии нашего кинематографа, а точнее — о его завтрашнем дне. Но без этого вопроса бессмысленно было бы затевать эту книгу. Так все-таки, что же?

Я не очень-то люблю руководящие выводы, но думать об этом думаю. Я работаю в кино, люблю кино. Я уже внутри этого быстро несущегося поезда, называемого кино, который так заманчиво мелькал нам в детстве, о котором каждый из нас мечтал со своего 
полустанка.

Но, согласитесь, этот поезд давно набрал скорость и даже силу инерции. Он громыхает все уверенней и безостановочней...

Да, снимают больше, снимают лучше... Но не заметили, как прогрохотали через мост, через большую реку, а в ней два рукава. Один — телевидение. Там сидят с удочками бывшие наши зрители, и пусть себе сидят. Они добились своего заслуженного уюта. А вот второй рукав, мимо которого пронеслись, не заметив этого, — средний возраст. Было детство, была тщеславная юность, когда кино осмелилось назвать себя «великим немым»... Были поиски, порывы, метания, кризисы, завихрения...

Вам кажется, что все это кончилось? Разве среднему возрасту несвойственны неожиданность, неосмотрительность?

Куда реже, куда расчетливее, чем в молодости.

Ну а опыт, зрелость, мудрость среднего возраста?

Так ведь не у всех зрелость. И не всем опыт прибавляет мудрости. Но я не о том. Я об инерции успеха. О том, что кино, как стареющая красивая дама, по привычке, рассчитывает на априорный успех раз она — «кино». За ней еще бегут отдельные мальчики. Ей еще пишут письма отдельные девочки. Но уже есть люди, и будет их все больше которые вообще никогда не ходят в кино. Да, зрителей будет все меньше, а кино будет все старше.

Ну и как ведет себя при этом наша стареющая дама?

— Делает вид, что ничего не происходит и раздает всем одинаковые улыбки. У нее сложилось, я бы сказала, средне-улыбчивое выражение лица, и поэтому многих больше не привлекает ее поверхностное, усредненное обаяние.

Все очень точно, но где же выход? Может, кино спасет женщина? Смешно, конечно. Но ведь она еще не успела в нем постареть, она еще только пробует (и очень удачно) в нем свои силы. Она еще сохранила ту искренность, порыв, эмоциональность, страстность, которых так не хватает этому усредненно-увядающему кино.
 

Женщины в кино пока еще не халтурят — это точно. Но ведь и они могут устать. А что касается самой профессии, то права и возможности и у нас, и у мужчин — одинаковые. Нет, если кто и поможет кино, так не вообще женщины и не вообще мужчины, а дифференциация, индивидуализация и тех, кто делает, и тех, для кого делают. Кино для зрителей? Безусловно. Без зрителя оно абсурдно. Но для разного зрителя — разное кино. Нельзя приспосабливаться ко всем одновременно. И ко всем жанрам сразу в одном фильме. И ко всем зрителям сразу на одном просмотре. Мне одна читательница написала, после того, как я выступила в прессе с этими скромными мыслями: «Еще чего доброго, повесите над кассой табличку: «Для просвещенных» и «Для непросвещенных». Таблички не надо, но что-то придумать необходимо.

Мне тоже кажется, что кино должно перестать бояться быть
кем-то непонятым, впрочем, как и не страшен, в определенных жанрах, массовый успех, — тут снобизм неуместен. Но, чтобы это произошло, режиссеру, по-видимому, необходимо услышать свой голос и поверить в него. Помните, у Мартынова, были такие стихи: «Мой голос... велик он или мал... но все же он звучал... Он мой! Он мой! Он мой!».

Мой последний сценарий так и называется «Голос»... Героиня — актриса. Это сценарий о неповторимости личности, о работе и неудачах, о счастье собственного голоса, о том, что ничто не пропадает, о творчестве, как о первой необходимости для человека, — независимо от результата. Сюжет рассказывать не стоит. Это о кино, но без съемок — только запись речи. Потому и «Голос».

Кстати, слышите ли вы свой голос в фильмах, поставленных по вашим сценариям?

Что-то знакомое улавливаю иногда... Но ведь сценарист — это профессия без выхода, у нее нет конца. Окончательные качества фильма зависят от режиссера, даже при строгом следовании тексту сценария. Хорошо, если остается твое начало, тот импульс, который привел к сценарию. Ну, может, особенности диалога изредка обнаруживают автора. Впрочем, только диалог Шукшина и Володина я бы взялась отличить с экрана с завязанными глазами. Только очень резкую индивидуальность. Хотя многие сценаристы владеют живой и достоверной речью. Фильм обычно, не проявляет, а усредняет особенности речи. Режиссерская и актерская интонация слышнее нашей. Иногда к лучшему.

У вас были такие союзы с режиссерами, которые бы вас, по крайней мере, не огорчали?

Ну конечно. Мне повезло. Кстати, два моих сценария ставили женщины-режиссеры: Лариса Шепитько и Кира Муратова. Эти
работы теперь вспоминаются, как светлые времена. Но, боже мой, сколько было пролито слез! Они работали всерьез и сценариста не баловали. Мы были молоды и только учились этим деликатным отношениям — между режиссером и автором в кино. Вернее, никакой опыт не гарантирует от новых слез.

Мне кажется, что положение сценариста вроде положения женщины в семье. Она отдает все, что может, но никто этого не замечает. Без нее не было бы семьи (фильма), но это настолько само собой разумеется, что всеми забывается.

С этим надо смириться. Более того, надо отдавать то, что нужно, режиссеру, фильму, а не жаловаться на то, что отдаешь самое лучшее, а не берут, не понимают. Вообще, надо поменьше жаловаться. Если веришь в режиссера. Если нет, не участвовать совсем. Сценарий принят — и забыт. Писать новый. Кино ведь завораживает, затягивает, как в воронку. Всегда найдется дело, какая-нибудь переделка, пустяк... Да и просто взглянуть интересно: что там получается? И вот уже живешь внутри кино — накрывает с головой. И все-таки кино — это только кино. Целый мир — это гораздо больше, нужно чувствовать эти пропорции, чтобы еще что-то написать. И подумать. А не приспосабливать к кино давно отдуманному. Я слишком мало пишу. И есть о чем — да некогда.

По вине кино?

Я — по своей собственной. Но, конечно, и кино — слишком громоздкий механизм, чтобы быстро осуществлять свои планы.

Тогда почему кино? Почему вы сразу выбрали эту область литературы?

Вероятно, от застенчивости. Хочется спрятаться за персонажами, раствориться. Говорить не своими словами, а соединением чужих и часто совсем чуждых.

Например, словами Зиночки Бегунковой из «Чужих писем»?

Более чуждых слов, пожалуй, и не придумаю. Но, знаете, в определенные моменты Зиночка есть в каждом из нас. Это, как ни странно, та героиня, которая, при всей ее одноклеточности, продолжает меня интересовать, хотя я давно ее написала, и фильм прошел. Мне неприятно возвращаться к ее варварскому языку, к ее обаятельному деспотизму и наивному самоутверждению. Но у этой истории недаром двойственный, открытый финал. Осталась какая-то загадка — не в Зиночке как таковой, а в ее власти, убедительности. Думаю, что режиссеру Илье Авербаху и мне еще предстоит вернуться к этим темам...

Не знаю...

Рязанцева Н. «Кино - это только кино» (беседует Алла Гербер) // Беседы в мастерской. М.: Союз кинематографистов СССР, 1981.