Антон Долин. <...> Как тебе кажется, какая-то драматургия в Канне сейчас была? Может, мы ее сами придумали? Или она реально из чего-то складывалась? У меня ощущение дежавю или какой-то рифмы несколько раз возникало во время просмотра, но каждый раз я себя бил по рукам, сомневаясь, не добавленный ли это мною смысл, которого на самом деле нет.
Евгений Гусятинский. Думаю, драматургия в этом году была слишком наглядной — не заметить и проигнорировать невозможно. Конечно, она строилась вокруг темы разнообразного родства, семьи, отцов и детей. Да еще и вышло так, что первой конкурсной картиной была «Нелюбовь» Звягинцева, которая всерьез задала тему, а последней — полуабстрактный нуар «Тебя никогда здесь не было» Линн Рэмси, история об осиротевшей девочке и таком же осиротевшем потерянном киллере, который спасает ее от педофилов.
Антон Долин. И совершенно поразительный факт. Ведь мы привыкли — поправь меня, если ошибаюсь, — что, когда российский фильм участвует в фестивале, он может быть сильным претендентом на призы, он может быть обсуждаемым, но он никогда не представляет общую тенденцию. Я вспоминаю год, когда Звягинцев, одержимый этой темой детей и разбитой семьи, привез в Венецию «Возвращение»: оно всех поразило, но при этом стояло абсолютно отдельно. Европейцы тогда какие-то другие фильмы считали главными, и многие удивились победе «Возвращения». В этот раз в Канне ситуация была противоположная. Такое впечатление, будто Звягинцев заранее знал, с какими фильмами он соревнуется, и предвидел то, о чем огромное число его коллег со всего мира будет думать и снимать кино. Как такое могло случиться, я не очень понимаю, но это произошло.
Евгений Гусятинский. Так совпало. Действительно, семейная и особенно детская тема навязчиво присутствовала почти в каждом фильме. Помимо Звягинцева и Рэмси она есть у Ханеке, Хейнса, Пон Чжун Хо, Лантимоса, даже у Акина.
Антон Долин. И в еще одной российской картине — в «Тесноте» Кантемира Балагова.
Евгений Гусятинский. Которая могла бы быть в конкурсе, как мы теперь понимаем. Тем не менее данный тематизм не сделал программу актуальной. Все сошлись на том, что это был слабый год. Достойные фильмы имелись, но не было ни одного, который сделал бы фестиваль.
Антон Долин. Мы знаем, что часто фестиваль, в котором нет таких фильмов, делается решением жюри. Точно так же, как бывают обратные случаи — когда фестиваль, который кажется очень сильным, оказывается испорчен решением чересчур консервативного жюри. Потом история забывает фильмы, составлявшие фон, а остаются те, что получили награды, особенно тот, который получил главную. Думаю, ты согласишься с тем, что это был один из самых ярких, неожиданных, парадоксальных фестивалей — именно с точки зрения «Золотой пальмы»: ее никто не сумел предсказать. Среди прогнозов я не помню ни одного, где в числе претендентов значился бы «Квадрат» Рубена Эстлунда. В частности, потому, что этот фильм по определению принадлежит к числу таких, какие должны разделить и поссорить членов любого жюри. Потенциально конфликтный фильм. То, что он оказался консенсусным — если мы считаем консенсусным то, что побеждает, — в каком-то смысле шок. В последний раз такое случалось, по-моему, когда победил Апхичатпхонг Вирасетакун. Но и тогда у него была поддержка — экзотизм. Это всегда помогает: «Дадим-ка этому отдельному человеку». А здесь речь идет о шведском — буржуазном или антибуржуазном, я не знаю — молодом режиссере, нахале, отчасти панке, который, то ли воспевая, то ли разоблачая современное искусство, ворвался в конкурс фестиваля, где современности было очень мало.
Евгений Гусятинский. Тут я тебе возражу. Я поддерживаю присуждение «Пальмы» картине Эстлунда, одной из самых нетривиальных в конкурсе. Но не думаю, что она могла расколоть жюри. Все же это фильм про современное европейское сознание, политкорректность, нео­либерализм, консьюмеризм, про их уязвимости и изъяны. Про объединенность и разъединенность, открытость и закрытость Запада. Про европейский гуманизм, который не всегда работает. И про чувство вины по этому поводу, которое тоже ничего не меняет. Конечно, это не фильм про современное искусство. Эстлунд просто берет его как символ современной западной культуры. Как идеальный фасад, скрывающий новые и старые драмы, травмы, кризисы, классовые, этнические и прочие конфликты, которые европейский зритель в состоянии опознать точно так же, как он в состоянии опознать и сам contemporary art. Точно так же он в состоянии соотнестись и с французским фильмом «120 ударов в минуту» Робена Кампийо, боевой драмой об ЛГБТ и ВИЧ-активистах, получившей Гран-при. Думаю, реальность и повседневность этих фильмов оказалась очень даже близкой жюри — даже уже не политически, а просто на рефлекторном, психофизиологическом уровне. Это мир, в котором они живут. И вот по отношению к нему реальность Звягинцева и особенно Лозницы, не получившего ничего, — это правда другой мир, как бы клишированно и пропагандистки это ни звучало.
Антон Долин. Русский мир.
Евгений Гусятинский. Вообще, это не очень хороший знак для всего русского кино, которое оказывается заложником политической ситуации, даже если рьяно критикует и анализирует ее, как в случае «Кроткой» и «Нелюбви».
Антон Долин. В данном случае заложниками этого неприсуждения стали не режиссеры. Я искренне верю в то, что Лозница и Звягинцев, в частности с этими фильмами, — это лучшее из того, что русское кино имеет предъявить миру.
Евгений Гусятинский. Безусловно.
Антон Долин. Виновата сама наша реальность, которая настолько маргинализирована...
Евгений Гусятинский. ...что тянет за собой даже такие выдающиеся произведения...
Антон Долин. ...мы получили «железный занавес». <...>
Я подумал еще об одной вещи. Пока Европа и Америка оплакивают эти границы, которые все-таки непреодолимы — а в утопическом обществе будущего хотелось бы, чтобы их не было или чтобы они были проницаемыми, — и Звягинцев, и Лозница, и в определенной степени Балагов, все трое, отражая нашу реальность — конечно, не умозрительно, а совершенно конкретно, — говорят об отсутствии этих границ. О том, что общество, например, насилия...
Евгений Гусятинский. ...границ не знает...
Антон Долин. ...включает в себя, в единое поле жертву и палача...
Евгений Гусятинский. ...в одном лице...
Антон Долин. ...бандита и вертухая — они сидят за одним столом, — даже правозащитника и тюремщика. Они рядом.
Евгений Гусятинский. Да, тюрьма — это свобода, и наоборот. Вот где трансгрессия, о которой мы говорили в связи с «Квадратом», есть норма жизни, а не идея, не художественный проект.
Антон Долин. Что касается Звягинцева, который когда-то, в «Елене», говорил об этих границах, но и об их проницаемости, часто пугающей и порочной — в Москве, где Бирюлево очень далеко от Остоженки, но люди из Бирюлева вполне могут захватить квартиру на Остоженке, — сейчас об этом вообще забыл. И «Нелюбовь» — первый из трех его современных фильмов, в котором социальная идентичность героев и героинь отступает на второй план. Когда они все одеваются волонтерами, надевают одинаковые спецовки, мы забываем о том, откуда они, из какого они мира, и они все идут по лесу искать пропавшего мальчика, которого найти не могут. Перестает быть важным, кто из них работает в косметическом салоне, а кто в православной корпорации.
Евгений Гусятинский. Любопытно, что русский мир, изображенный в крайне гротескном виде у Лозницы и в более сдержанной, хотя и не чуждой гротеска, форме у Звягинцева, не имеет геометрической фигуры, которая могла бы его описать. Это точно не квадрат, мы не знаем, что это. Скорее какое-то застывшее месиво, в котором все слиплось со всем, палачи с жертвами, невинные с виновными. И эта неразделимость полярных вещей в одном и том же пространстве есть полная противоположность того геометричного, структурированного мира, который изображает Эстлунд и который все равно усмиряет присутствующие в нем элементы хаоса.
Антон Долин. Да, ты прав. Я к этому добавлю, раз уж ты заговорил о фигуре. Я эту фигуру очень легко себе представляю. Потому что другой выдающийся режиссер из страны с тоталитарным режимом, Джафар Панахи, когда-то сделал фильм «Круг», показав на уровне структуры сюжета закольцованность ситуации насилия и ее безвыходность. В случае с Россией я допустил бы фантазию, превратив этот круг в воображаемую «восьмерку» бесконечности или ленты Мёбиуса, в которой концы склеены с началами и ты не можешь найти, как этот клубок распутать. И это замечательно показано в финальном эпизоде «Кроткой» Лозницы, где мы видим закольцованный сон. Я подумал еще о том, что Лозница наследует двум классическим книгам: «Мертвым душам», которые не были дописаны, как мы знаем, и «Замку» Кафки, который тоже не был дописан. Две недописанные книги, потому что в них изложены утопические или антиутопические ситуации, не имеющие выхода, не имеющие финала. Лознице же удается эту проблему решить, сделав финал бесконечным. Когда он поставлен на repeat, тебе не нужно разрешать конфликт, ставить точку, вместо нее у тебя вечное многоточие.
Евгений Гусятинский. Или возвращение. Это уже не черный квадрат, а черная дыра, без всяких границ. Звягинцев и Лозница — абсолютно разные режиссеры, диаметрально противоположные по методу. Но даже их фильмы пересекаются. В «Нелюбви» все строится на исчезновении мальчика, мы не знаем, что с ним случилось. Отчасти то же самое происходит в «Кроткой»: мы не знаем, что произошло с мужем героини. Он ни разу не появляется, мы вообще не знаем, есть он или его нет. А потом та же участь постигает и саму героиню. <...>
Долин А., Гусятинский Е. Квадратура круга // Искусство кино. 2017. № 4.