В коридоре моей квартиры на Сретенке висит деревянная дощечка с надписью «Заповедник 14354».

«Заповедник» — название сценария Андрея Битова, по которому был сделан Толей фильм с совсем другим названием, при том, что жили мы все-таки именно в заповеднике, который назывался Приокско-Террасный и находился этот заповедник рядом с городом Серпуховым, на реке Оке.

Кто же все-таки вмешался так плохо в Толины «кинодела»? 

Говорили, что Сергей Бондарчук. Толина монтажница на «Мосфильме» по секрету передала то, что ей сказал Бондарчук. А сказал он, якобы, что очень хочет как актер сыграть у Толи в фильме «Месяц в деревне» Ракитина. Толя даже собрал нас, меня и Диму, чтобы посоветоваться — как быть. Дать Бондарчуку роль Ракитина или не давать. И решено было — не давать, потому что в этой просьбе Бондарчука Толя увидел что-то для себя унизительное. Фильм «Месяц в деревне» не существует с ролью все того же Бондарчука. Видимо, тогда Наталью Петровну играла бы Скобцева — жена Бондарчука. Но и она этой роли в кино не сыграла.

*
А жаль, что Толя не снял такого фильма на натуре. Жаль, потому что и натура была уже выбрана, где-то около Кускова, и имение очень красивое, старинное, Толя нашел там же, около Кускова.

*
На том, однако, неприятности с фильмом не кончились. Где-то в руководстве «Мосфильма» Сергей Бондарчук высказался, что фильм «В четверг и больше никогда» — «это не русское, а немецкое» кино. Почему именно — немецкое? Сказал бы прямо — еврейское, если имел в виду Толину национальность. Но если в виду имелись какие-то глубинные корни национальности Андрея Битова, да, может быть, и «немецкое», — какие-то давние предки Битова, кажется, были из немцев. Так или иначе в создание фильма вмешался национальный вопрос, и это было отвратительно.

*
Мы сидели с Андреем Битовым и думали, как назвать этот фильм, если нельзя «Заповедник». «Гость»? Как-то неблагозвучно и вроде как не «кассово». Думали, думали, потом взяли просто фразу из сценария «В четверг...» добавили к ней, «и больше никогда», на том и кончили эту дурацкую головоломную работу, прежде чем поехали в этот самый заповедник.

*
Сейчас фильм «В четверг и больше никогда» иногда пускают по телевидению. Чаще всего 13 января или 3-го июля, в Толины памятные дни... Называется это тогда «Золотой фонд Анатолия Эфроса». Отрывки из фильма можно увидеть в телевизионных передачах, посвященных Иннокентию Смоктуновскому, Олегу Далю, Любови Добржанской, — они все играли в Толином фильме. Еще играла Вера Глаголева. Она недавно написала, как Толя выбрал ее для роли Веры. У Глаголевой не было, оказывается, театрального образования. Но ее вызвали на кинопробы телеграммой с «Мосфильма» — Толе, наверное, понравилось ее лицо, фотографий таких на «Мосфильме» лежало сотнями. Вера приехала. Она отчаянно волновалась перед пробой — претенденток на роль было множество. Но Толя успокоил ее, пробу снял, и Глаголеву на роль утвердили. Кажется, Глаголева сейчас — единственная из актеров свидетельница того, как Толя снимал этот фильм. 

*
Фильм был снят за рекордные для «Мосфильма» той поры сроки — всего за одно лето. В мае мы в заповедник приехали, где-то в начале октябре уехали. Приехали ранней весной, уехали — ранней осенью. Когда приехав в мае — пели соловьи. Их пение буквально оглушало. Будто тысячи джазовых ударников ударили по своим тарелочкам одновременно.

Черемуха цвела тогда так одуряюще, что мы выносили с нашей террасы ее бесконечные букеты, чтобы можно было спать. И соловьи, и залах черемухи — поначалу все это мешало Толе спать. А он и так без снотворно¬го после своей первой больницы уже не мог заснуть.

*
В фильме «В четверг и больше никогда» два замечательных актера играли двух стариков, вернее — старика и старуху. Иннокентий Михайлович Смоктуновский играл Ивана Модестовича, Любовь Ивановна Добржанская — Екатерину Андреевну. (В жизни Смоктуновский был значительно моложе Добржанской, но в фильме этого совсем не заметно.)

*
Иннокентий Михайлович Смоктуновский — актер замечательный. Он был и в БДТ, прославил там и себя и Георгия Александровича Товстоногова в роли князя Мышкина из «Идиота» — кажется, никто его Мышкина еще у нас не «переиграл», то есть не сыграл лучше. В Толиных спектаклях Смоктуновский никогда не играл, но в кино очень охотно снимался. Он был одним из тех «авантюристов», которых Плисецкая затащила в Толин телефильм «Фантазия» в «Вешним водам» Тургенева. У Толи он снимался еще в начале 60-х в фильме «Високосный год». Его мало кто видел в этом фильме, — и он, Смоктуновский и Толя были еще очень молоды. Смоктуновский в этом фильме играл очень интересно. Он проходил, беспечно и весело, на фоне городской карусели, — кепочка надвинута на глаза, взгляд вроде бы веселый, да просто веселый. Между в том городе, где он живет, у него все нескладно. Дело в деньгах — он совсем в них запутался, его где-то ждала мать, и она тоже волнуется, а где-то в подворотне его ждут бандиты, убийцы — одного из них, я помню, играл Лев Дуров. Был этот бандит, кажется, в какой-то тюбетеечке и звали его «Малыш». Смоктуновский шел по улице абсолютно беспечно, надвинув кепку на голову, чуть улыбаясь...

*
В фильме «В четверг и больше никогда» Смоктуновский играл Ивана Модестовича, а Любовь Ивановна Добржанская — Мать, хранительницу заповедника. Когда Толя снимал эти кадры, шел дождь, дорога была скользкой. Смоктуновский бежал к речке Оке. Он бежал, странно запрокинув голову, полуживой от ужаса. Женщина, которую он любил, где-то, видимо, умирала. Иван Модестович при жизни ее мог многое — называл разными грубыми словами, вроде «сволочь» или даже хуже, спорил о том, кто из них умрет раньше и был уверен, что эта женщина, конечно же, сживет его со света. А теперь он бежал, забыв вообще про всё. Я помню, как бежал Смоктуновский. Это был какой-то предсмертный бег. Так бежать мог только он, этот актер. Совершенно никакое, нейтральное лицо, — и на этом лице уже знак смерти.

*
Любовь Ивановна Добржанская была актриса прекрасная. Мы с Толей знали ее хорошо. Она ученица — и самая преданная из учениц — Алексея Дмитриевича Попова. Мы с Толей видели ее в спектакле Алексея Попова «Давным-давно» — она играла там девушку-гусара Шуру Азарову и была в этой роли безмерно обаятельна. Но к моменту съемок фильма она очень постарела. У нее стало плохо с памятью. Толя сказал ей: «Любовь Ивановна, текст можете совсем не учить, мы все сделаем в Москве, главное не волнуйтесь!» И наша любимая актриса приезжала на съемки совершенно спокойной...

Любовь Ивановна Добржанская не только играла замечательно, но и выглядела выразительно. В тех кадрах, где она проходила вместе со Смоктуновским как бы в параде перед съемочной камерой (на голове у Ивана Модестовича — вороненок, Екатерина Андреевна идет просто так, без ничего), Добржанская была в длинном платье, которое никак не скрывало всех изъянов ее фигуры, — по-моему, она снималась даже без лифчика. Но стать этих двух стариков была замечательна. В этом во многом и смысл всего фильма: два старых человека берегут природу, берегут ее заповедные места.

Но к Екатерине Андреевне приезжает ее сын Сергей (Сергея играл Олег Даль). С появлением на экране Сергея, естественно, и начинаются в фильме все беды. Толя однажды показал Олегу Далю, какие, собственно, это беды. Смысл этого удивительного показа сводился вот к чему — не знаю, как это получше объяснить? Пусть будет так. Однажды мы отдыхали с Толей в Прибалтике, на озерах. И вдруг желанную все на отдыхе тишину нарушил звук моторной лодки. Мы вылезли из палатки и увидели: в моторке стоят трое мужчин с ружьями — на озерах начался охотничий сезон, 15 августа. Но зрелище было такое неприятное, что мы поскорее убрались в палатку. Так вот, Толя теперь показал это все Олегу. Приставил к плечу жестом нечто подобное ружью и изобразил только звуки «выстрела»: «Тра-та-та!» — «Олег, это понятно? „Все понятно, Анатолий Васильевич!“ И Олег повторил звуки выстрела „Тра-та-та!“ Ведь он — убийца, автоматчик, да?» — «Да-да!» — обрадовался Толя. Косулю убивает, собственную мать, по существу, тоже убивает. Этот фильм был про то, как человек явился туда, где все тихо и мирно, и взорвал эту тишину, нарушил мир, не дал продолжиться ничьей жизни. У Гражины (она певица) никогда не будет детей, это ясно. У Веры тоже не будет ребенка. Там, где Сергей — не будет продолжения жизни. Все было живым в заповеднике. И люди там жили, и гости приезжали, — теперь ничего этого не будет. Таков был смысл и Толиного показа Олегу и фильма в целом.

*
В это время за плечами Сергея стоял Валерий Плотников, он выступал в фильме как бы актером, хотя актером не был. Толя в фильме снимал и «неактеров», просто так брал с собой человека, который ему нравился и почему-то был нужен. Валерий Плотников приехал в заповедник, взяв с собой, как всегда, фотоаппарат, и все снимки, все кадры, которые есть в нашем доме из этого фильма, — его, Валерия Плотникова, работа.

*
Сергей убивает косулю. Ему все глубоко безразлично, — он может всех убить, даже собственную мать, того поначалу не сознавая. У него в душе, что самое страшное в человеке, — пустота, которая ничем не заполняема. Лишь один раз, один единственный за весь фильм, Толя дал прозвучать музыке — звучал квартет Шостаковича, любимейшего Толиного композитора. Это было, когда Сергей убивал косулю.

*
С Олегом Далем у Толи отношения были непростые. Однажды Олег написал Толе письмо, в котором он «решил поразмышлять» об их взаимоотношениях. Вот выдержки из него (оно целиком воспроизведено Эфросом в «Книге четвертой», М., 1993):

«<...> Я прошел различные стадии своего развития в „Современнике“, пока не произошло вполне естественное, на мой взгляд, отторжение одного организма от другого. Один разложился на почести и звания — и умер, другой — органически не переваривая все это — продолжает жить.

Мы встретились с Вами в работе „Журнал Печорина“, и там Вы стали предлагать мне совместное существование, но я отказался, объяснив это моей тогдашней неприязнью к театру вообще. Постепенно я не находил себе возможности самовыражения в „Современнике“ и ушел оттуда на курсы кинорежисссуры.

Нет, я не тешил себя самолюбивыми надеждами, просто я искал новых путей для себя. Я был в кризисе.

Наша встреча произошла накоротке — в ВТО — и Вы сказали: „Не понимаю, зачем хорошему артисту становиться режиссером?“
(Это была Толина постоянная мысль, — он делал исключения только для таких режиссеров, как Станиславский, Вахтангов, Алексей Попов, Мария Осиповна Кнебель, и еще некоторых, чьи имена я сейчас и не помню, может, кого-то и забыла. Он не делал исключений и для своих — для Льва Дурова и даже для Михаила Козакова, хотя к „Покровским воротам“ относился хорошо. — Н. К.).

<...> Через два года мы с Вами встретились опять. Я пришел просить Вас прочесть курс лекций о режиссуре.

Пришел часов в 11-ть. Шла репетиция. Это был Тургенев. Потом был Ваш разбор, и я вдруг понял, что режиссуре нельзя учить, что режиссером, как и артистом, нужно, прежде всего, родиться. „Да, — подумал я, — вот режиссер, с которым я могу идти дальше“.
И вновь последовало Ваше предложение — работать вместе, я согласился и на следующий день репетировал Беляева. Роль эту не любил и не люблю, потому что она не моя — по той простой причине, что мне 37 и я — другой.

(Олег Даль мог, конечно, не любить роль Беляева, но играл он ее прекрасно. Сколько мне потом пришлось видеть «Беляевых» в театрах, было совсем непонятно, из-за чего, собственно, происходят все события в имении Натальи Петровны, из-за чего так переполошились все обитатели этого имения и гости — отчего не в себе сама Наталья Петровна, отчего расстроен Ракитин, почему взволнована Верочка и т. д. Олег Даль, мне кажется, отчетливо играл человека совершенно другого мира. Он тут совсем чужой. Только с Верочкой более или менее естественен на какое-то время, пока она радуется по-детски, что и он, Беляев, и она, Верочка, объединены сиротством и пока вместе пускают змея. А так перебаламутил всех этот студент и хозяйку имения, и Ракитина, и мужа хозяйки, и даже доктора с гувернанткой. Ведь это такая простая Толина мысль! — Н. К.)

Вы говорите: „А я вот работаю много, и тогда все неприят¬ности уходят“. А я думаю: „Живете Вы рядом с театром, есть у Вас кабинет и, конечно, возможность музыку послушать. Вы можете в любое время дня или ночи уединиться, закрыться в кабинете, подумать, посоображать...“. А тут — пилишь в театр час двадцать минут — только туда, да еще в городском транспорте, да еще, не дай Бог, тебя узнает кто-то и приставать начнет. Какое же тут искусство? На спектакль собираешься за час приехать да свет в гримерной погасить — чтоб как-то сосредоточиться.

Вы еще обронили фразу: „А я хотел бы пожить там, где ты. И тишина, и воздух свежий, и от центра далеко“. Да, две комнаты, одна на восток, другая на запад, — писал Олег Толе с замечательной, вполне понятной Толе иронией, — лес рядом, на лыжах походить можно, народ кругом здоровый от портвейна и кислорода — Вас-то в лицо не знают, предлагать „пропустить стаканчик“ не будут. И тишина обеспечена: наверху две кобылы из кулинарного техникума на пианино в четыре руки шарашат „Листья желтые“, внизу милиционер свое грудное дитя успокаивает — как будто тот от него в километре находится. И прелесть еще в том, что жизнь можно изучать, не выходя из дома — все квартиры соседнего дома насквозь просматриваются.

Потерпеть — Вы говорите. Пожалуйста. Но и для терпения нужны условия — вот я и прячусь в богадельне — в нынешнем моем пристанище.

Потерпеть можно. До лучших времен. Сидеть дома, сниматься в кино или на телевидении — тебя отвозят и привозят, и ты хоть в транспорте не растрачиваешь того, о чем думал ночью. Два часа сорок минут я могу выдержать в городском транспорте от силы 2 раза в неделю. Тратиться на такси я не могу себе позволить — у меня семья.

Чувствую — злюсь, но воистину — сытый голодного не разумеет.
<...>

Дело, дело и еще раз — дело! Вот мой лозунг. Все остальное — суета. Все эти хождения в гости, беседы об искусстве с коллегами, взаимные восхваления — от неуважения друг к другу. Всему этому — грош цена, потому что держится это все на дешевом, комнатном тщеславии.

С большим трудом я от этого освободился — возвращаться к этому не хочу. Хочу играть, хочу писать, хочу рисовать и — думать. Хочу идти дальше и, слава богу, что судьба столкнула меня с Вами. Я понял, что Вы — мой режиссер и не дадите мне успокоиться как артисту, но, что касается моих человеческих чувств, то...
Тут уж... я останусь таким, как я есть, со всеми моими пристрастиями и комплексами. <...>.»

Несколько странное впечатление производит на меня это письмо, когда я его сегодня читаю. Толя никогда не был таким «благополучным, буржуазным» человеком, как рисует его Олег Даль. Кабинет его всегда был предельно скромен — только в квартире на Сретенке этот кабинет у него стал «отдельным», каким и остался до конца последних дней.

А в остальном — сколько сходства между Далем и Толей! Одни и те же художественные пристрастия: Толстой, Чехов, Гиллеспи, Лермонтов, Пушкин...

*
А еще в этом фильме играла Терри, — наша любимая собака. Она в фильме «В четверг и больше никогда» была как бы собакой Олега Даля. Она бежала постоянно за Толей, за настоящим хозяином, но была по «роли» — при Дале.

Однажды, когда очередной раз встал вопрос, что делать с Терри летом, куда ее отправлять, я спросила у Толи: «Что делать с собакой, зачем она тебе?», он ответил сразу, не задумавшись: «Для улыбки». Я же почувствовала некий укол ревности...

Когда она умерла, это было огромное горе для всех нас. Толя вспоминал ее буквально как человека.

Почему я говорю, что Толя относился к собаке, как к человеку, и меня совсем не шокирует туг связь собаки — с человеком? Потому что когда умерли наши старики — моя мама и Толины старички-родители, «попугайчики-неразлучники», они перед смертью вели себя так же — мучительно, с хрипом дышали, а потом навсегда замолкли. Смерть моей мамы была первой смертью человека, которую Толя наблюдал вблизи. Мама моя вот так же с хрипом дышала, а потом навсегда замолкла. Димка в это время кончал школу. Мы его в школу тогда и отправили.

Мы похоронили нашу любимую собаку в лесу, около нашей дачи, в Мичуринце. Взяли с собой лопатку, сели в машину втроем, и поехали по Минскому шоссе...

Вот что такое была наша «актриса», игравшая в фильме «В четверг и больше никогда»...

Крымова Н. Заповедник // Киноведческие записки. 1998. № 39.