«Так прорастает вглубь
уродливая роза»
Кари Унксова
Кладбище, метро, очередь, мещанский дизайн... Как очень большой художник, Кира Муратова, беря тему или фактуру, исчерпывает ее до конца так, что после нее сказать вроде бы и нечего. И таинственная огромная тьма метро, доселе даже не затронутая советским кинематографом, теперь практически закрыта. Любопытно, что в самое последнее время некоторые наши кинематографисты почти подходили к этой теме, правда, совсем с другой стороны. Метро представало как храм тоталитарной государственности, как апофеоз сталинского «большого стиля».
Этого метро в «Астеническом синдроме» нет. Муратовой выбрана стоящая особняком причудливая и кичевая, но лишенная монументальности и даже по-своему веселенькая, как мещанский лубок, станция «Новослободская». Метро Муратовой — это скопище застывших спящих людей, и именно здесь на фоне веселенькой декорации разыгрывается мистерия сна как смерти. Она завершится на какой-то безликой современной станции, на конечной остановке. Завершится в перевернутом виде. Уже не сон как смерть, а смерть как сон, метро как гроб, как склеп или как крематорий, и поезд как катафалк, увозящий героя в черную страшную поглощающую дыру в небытие.
Финальная сцена возвращает нас к первым эпизодам, связывая две части картины. Первую — черно-белую — историю женщины, потерявшей мужа. И вторую — цветную — историю человека, теряющего самого себя и всякую связь с миром. Начальный и заключительный эпизоды картины — скрытая, но почти полная рифма. И там, и там — смерть, и свадебная роза героя превращается в похоронную, и мат случайной попутчицы в метро, вызвавший такое негодование наших целомудреннейших начальников, звучит как плач, как заклинание над покойником. Частная вроде бы история женщины, потерявшей мужа, перерастает в символическую историю общества, впавшего в сон, в летаргию, в умирание. В этом обществе обезображено все, даже то, что традиционно свято, даже кладбище, показанное Муратовой как ярмарка тщеславия, как дикий симбиоз трагического, «черного» и фарсового. Бесконечные, одна за другой, надгробные стелы, эта прихотливая смесь фаюмского портрета и фотокарточки с фестончатым обрезом, кому-то когда-то дорогой, но увиденной как бы брошенной в заплеванном подъезде, где ближе к ночи в ведре пищевых отходов шевелится и шуршит домовитая крыса.
Если б не кладбище, то первая часть картины, снятая изысканно и почти жеманно, как «Долгие проводы», выглядела бы развернутой самоцитатой. Но жесткость, с которой сделана великолепная кладбищенская сцена, переакцентирует по сути всю черно-белую новеллу, предопределяя стилистику цветной части.
Изощренный орвелловский поп-арт — Доска почета, яркая, с раскрашенными фотопортретами, похожими на то, что предлагает в электричке, трогая вас за плечо, глухонемой коробейник.
Очередь за рыбой, увиденная с надмирной, научно-популярной отстраненностью, как бы жизнь подводного царства, эти перетекания и кипения, эти замирания и всасывания, эти плавно-неотвратимые алые щупальца продавщицы, захватывающие и отбрасывающие, единовластно повелевающие актом общественного пищеварения. Взгляд из глубины — к золотым звездам решетки высокого железнодорожного моста, к защитным его сеткам, к склещенным в мучительном поцелуе парам. И взгляд в сторону — к цепляющейся о выступы кирпичной стены лестнице и к жалкой фигуре на ней.
И все вместе — мост, лестница, целующиеся пары, очередь, монтажно стыкуемый с ней коридор — закручено одним пластическим движением и озвучено одним истошным воплем: «Колю убили». И несется этот вопль над безумными, о чем-то спорящими, зачем-то ругающимися людьми, над сладострастными ртами целующихся пар, над сладострастными лбами дерущихся за рыбу, над двумя тетками в огромном пустынном коридоре: одной — неподдельно-простонародной и другой — поддельно-мхатовской, с головы до ног увешанной, как елка, блестящей рождественской канителью.
Вопль «Колю убили» — еще одна смерть, на сей раз остающаяся за кадром. Невнятная никому, потому что и смерть обесценилась в этом обесцененном мире. Не говоря уж о писательских упражнениях главного героя, школьного учителя, типичного среднего интеллигента, который, как уже было сказано, постепенно и даже естественно теряет связь с жизнью. Этот естественный переход из жизни в сон, из сна в смерть, в котором утрачивается все человеческое, — самое трагичное в фильме Муратовой.
Единственная абсолютная ценность здесь — животные: ни в чем не повинные кошки и собаки. И люди здесь человечны, поскольку похожи на животных. И чем больше похожи, тем человечнее. Замечательна в этом смысле толстуха-завуч, вроде бы совсем пещерное создание, куда менее просвещенное, чем главный герой. Все в ней тотемно-первобытно: и посадка, и повадка, и манера говорить какими-то нечленораздельными горловыми звуками, и манера есть — как собака из миски. И мир ее души, и мир ее жилища — все вроде бы должно вызывать отталкивание. Нежный олеографический пейзаж в затейливой, покрытой «бронзовкой» раме, и нежные розы под ним. Плотно забитые курчавым рисунком обои, тесно сомкнувшиеся пузатые чашки и хрусталь, хрусталь, хрустальные туловища и ножки рюмок. Одиноко притулившийся возле хрустального ствола грязноватый пупсик. Стиль, который пучит от недостатка «квадратного метра». «Советский людовик», иначе — стиль луисов, возросший на борще и сибирских пельменях, мечта о чем-то прекрасном:
Хас-Булат удалой!
Бедна сакля твоя;
Золотою казной
Я осыплю тебя.
Саклю пышно твою
Разукрашу кругом,
Стены в ней обобью
Я персидским ковром...
И надо всем этим Кира Муратова вовсе не хихикает: толстуха-завуч вдруг оказывается едва ли не самым симпатичным персонажем ее картины. Скажу сильней: чем-то она, пожалуй, духовнее учителя со всеми его писательскими экзерсисами. Крах самодовольной интеллигентской утопии, на мой взгляд, — одна из существенных тем «Астенического синдрома». Но об этом надо писать много подробнее, это выходит далеко за пределы моих беглых впечатлений.
Фильм Киры Муратовой наверняка упрекнут в несоразмерности, в несоответствии двух частей, цветной и черно-белой, в несбалансированности, в провалах, которые действительно есть в картине. Иногда фильм топчется на месте. Некоторые сцены затянуты, некоторые повествовательны и даже (как эпизод педсовета) отдают нехитрой комедийностью. Но, наверное, большое высказывание сегодня и не могло быть иным. Уйдя от изысканности своих ранних картин, Кира Муратова пришла к высокому косноязычию. Но, очевидно, сейчас художник может изъясняться преимущественно только так.
Так прорастает вглубь уродливая роза.
Тимофеевский А. Уродливая роза. В книге: Александр Тимофеевский. Весна Средневековья. - СПб. Сеанс. 2017