Евгения Васильевна выбирала рассаду в маленьком пустом магазине возле кладбища. Продавщица ушла, и Саша томился у двери, ждал, не скрывая скуки, или так ей казалось, что он теперь все время скучает и молчит ей назло и нарочно остановился у двери, чтобы она не задавала больше вопросов. Но она не будет обращать на это внимания, она спросит...
— А как ты его называл? — спросила она.
— Никак не называл.
— Целых полтора месяца?! Я тебе творила — ты должен называть его «папа». Ведь он же твой отец.
— Ладно, постараюсь.
Продавщица вернулась.
— Вот эти белые мне заверните. Нет, не эти, я же сказала: эти я не возьму, у них корни слабые, ну что вы мне опять подсовываете? Саша, иди сюда! Держи... А ты его на «вы» называл?
— Еще чего! Это его аспирантки на «вы» называли.
Она отметила, как улыбка задержалась у него в глазах — от хорошего воспоминания.
— Ага, две. Одна папина, а другая — не папина. — Как легко он, однако, произносил это слово: «папина — не папина»! И разговорился: — Они обе в экспедиции были, а потом с нами отдыхать поехали.
— А чем же вы там питались? Вам хозяйка готовила?
— Нет, мы сами.
— Представляю...
Продавщица щелкала на счетах. Евгении Васильевне пришлось отвлечься, расплатиться, но она прислушивалась, ловила каждое слово Саши:
— В основном, конечно, аспирантки варили.
Он нес сумку с рассадой, а Евгения Васильевна едва поспевала за ним на высоких каблуках. У нее были с собой тапочки, они ведь собрались за город. Она достала их, сняла туфли, прислонившись к резной ограде. Саша остановился, поджидая ее.
— Саша, Саша, ну подержи...
Вернулся. Она ухватилась за его локоть.
Он стоял покорно, равнодушно, глядел в сторону.
— Зачем цветы? Скоро снег пойдет.
— В кои-то веки мы приехали к дедушке, а ты все время недоволен.
— Я доволен, — сказал он и протяжно вздохнул. Или зевнул.
Наконец они посадили астры. Саша полил их из консервной банки. Евгения Васильевна вышла на дорожку и, выпрямившись, устремила взгляд на пятиконечную звезду над памятником.
— Помолчим, — сказала она торжественным шепотом.
— Я и так молчу.
Нет, он не смеялся, но он отворачивался, как будто ему неловко.
— Саша, а ты помнишь дедушку?
— Помню.
— Ну как же ты можешь его помнить? Ты был совсем маленький. А твой дедушка — он был такой... всегда всех смешил, а сам никогда не улыбался. Бывало, говорит: «Люся!..» Люся — это бабушка. Когда же, говорит, мы наших девок замуж-то отдадим? Отдавай поскорее! Пускай они мне внуков нарожают, а то мне с вами скучно. А Верка — она перед ним, бывало, вытянется: «Так точно — будет сделано!» Он же был военный... Я — нет, я была рассудительная, я говорю: «Нет, папа, для этого нужно сначала институт закончить». А он — так брови высоко поднимет и говорит: «Для этого? Институт надо кончать? В первый раз слышу. Наверно, отстал совсем от жизни». Ой, Саша, куда мы идем? По-моему, здесь направо... Смотри-ка, ты помнишь лучше, чем я.
— А женщины вообще плохо ориентируются. Болезнь есть такая, называется «топографический идиотизм».
Евгения Васильевна хмыкнула:
— Это он придумал — отец?
— Нет, это до него.
— Ничего, остроумно, в его стиле... Дедушка всегда ходил в военной форме. А потом началась война, и все мужчины стали ходить в форме. Не все, конечно, но для меня — все, потому что тех, кто в штатском, я просто даже не замечала, они были для меня не мужчины, а какая-то пятая раса. Ах, вот если бы дедушка был жив... а то что я тебе могу рассказать!
— Я читал.
— Нет, как дедушка рассказывал — так никто не написал и уже не напишет.
Когда они вышли за ворота, Евгения Васильевна оглянулась и вздохнула:
— Красота какая! И меня здесь похоронишь, запомни.
— Ладно, похороню.
...К Евгении Васильевне до сих пор обращались — «девушка», несмотря на ее сорок лет. У нее были легкие, коротко стриженные волосы, ямочки на щеках и подвижные, всегда чуть удивленные брови. Она бдительно следила за своей внешностью, держала наготове зеркальце и косметику, пилку для ногтей.
На перроне, пока они ждали электричку, она все это разложила на скамейке. И вдруг заметила:
— Ой, как ты плохо вымыл руки! Приведи ногти в порядок. Ну пожалуйста... Саша. Мы же едем в приличный дом, будем там
обедать...
— Я не буду. — Саша, словно дразня ее, зажал руки подмышками.— Я только тебя провожу.
— Ну почему?! Нина Ивановна столько раз тебя приглашала! Тебе же раньше нравилось у них...
Он как будто не слышал. Упрямство. «Переходный возраст». Он, конечно, испортит ей все воскресенье, но, чем труднее ей было разговаривать с сыном, тем неотвязней этого хотелось. Когда подошел поезд, он встал за ней.
— Ну почему ты не хочешь? Ты мне можешь объяснить?
— Ну ладно, мам. Я уже еду. Я еду.
— Мне не нужно одолжений.
В вагоне она опять достала пудреницу, маникюрный набор и занялась собой. Не обращать внимания на его капризы и причуды, не поднимать глаз — так она твердо себе поставила. Но он сидел напротив и пристально за ней следил.
— Я вспомнил, — вдруг сказал он. — Отец меня спрашивал: почему она замуж не выходит?
— «Она» — то есть я? Ну и что ты ему ответил?
— Я, говорю, ей не мешаю. Она сама не хочет.
— Так прямо и сказал? А он что?
— Удивляюсь, говорит. Не понимаю, почему.
— Ой! — Евгения Васильевна отбросила пилку и неестественно расхохоталась. — Почему-то все заумные люди любят творить — «не понимаю»! Он удивляется! Одна я почему-то всегда все понимаю! У него очень обаятельная улыбка, правда? И он всегда всем нравится с первого взгляда. На работе и везде... Да?
— Я бы не сказал, что всем.
— Ну а тебе? Тебе-то он понравился?
— Да, — ответил Саша быстро и серьезно.
Ей бы хотелось все это обдумать как следует, повторить про себя весь этот важный разговор, каждый его оттенок, и она переменила тему:
— Да, у меня есть прекрасная идея: мы можем сделать перегородку.
— Какую перегородку?
— В комнате. Стенку. У тебя будет почти отдельная комната. Ты заметил, как хорошо получилось с ширмой? Все твои вещи на твоей стороне, а мои — на моей.
Он усмехнулся:
— «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты».
— Тебе не нравится ширма? Правильно, давай сделаем до потолка. Ко мне могут придти гости, а тебе надо заниматься, надо готовиться в институт и вообще... А когда ты поступишь...
— Может, я в армию поступлю и вообще — там видно будет.
— Ты же сам когда-то предлагал!
— Посмотрим.
— А что смотреть? Что тут смотреть? Ты уже взрослый человек..
— Сейчас — не имеет смысла.
— Что значит — сейчас?.. Я что-то совсем перестала тебя понимать...
Он упорно смотрел в сторону.
На даче было много гостей. Когда Евгения Васильевна вошла, Саша нарочно задержался у крыльца, чтобы переждать приветственный гомон и смех. Глупый смех, которым люди одаривают друг друга при встрече, дурацкие поцелуи и объятия. Не любил он этого. Он отошел за дерево и увидел наверху, за решеткой балкона, длинные золотые волосы. Мелькнул быстрый взгляд. Это Маша. Она не поднялась, не позвала его. Она загорала на балконе. Он отошел еще подальше и стал ждать. Может, она его не видела? Или не узнала? Или — узнала, но продолжала загорать?
— Саша! — послышался энергичный голос матери.
Евгения Васильевна ходила по террасе, держа на весу кусочек сахара. Веселый рыжий пес вилял хвостом у ее ног.
— Лютик! Служи! Служи!
Пес подпрыгивал, а она краем глаза изучала незнакомого гостя. Он вынес два шезлонга и пытался их разместить на террасе.
— Люблю дворняжек, это самые умные собаки, вы не находите? — сказала Евгения Васильевна.
— Женечка, — появилась хозяйка дома, — ты уж развлекай Николая Сергеевича, он у нас в первый раз, он у нас в командировке, а я в кухне...
— Но я надеюсь — не в последний? — вскинула глаза Евгения Васильевна и увидела за крупной спиной гостя, путавшегося с шезлонгами, спину своего Саши. Он прогуливался. Он удалялся от террасы.
— Саша! Саша, ты что там делаешь?
— Думаю! — откликнулся глухой голос.
— Думает, — фыркнула она. — Вот вам пожалуйста. Это мой сын. Он всегда о чем-то думает.
— Возраст такой, — поспешил посочувствовать гость.
Это был полнеющий мужчина лет пятидесяти, одетый не по-дачному, в галстуке и пиджаке, и кабинетный, начальственный вид чрезвычайно его стеснял, а непосредственность и общительность хорошенькой Евгении Васильевны, напротив, подбадривали.
Он уже настроился называть ее просто Женечкой, как все ее здесь называли, но она поминутно оглядывалась на сына и смущалась своего кокетства, и лицо ее тускнело под его недовольным взглядом.
— Саша, — шепнула она с крыльца, — пожалуйста, можешь ехать в город, если тебе так хочется... — Но Саша поднялся на террасу.
— Познакомьтесь, это мой сын!
Мужчины раскланялись и замолчали.
Саша не знал, уходить или нет. Николай Сергеевич разглядывал спортивный лук, висевший на стене. Конечно же, он не понравился Саше, этот столичный гость — думала Евгения Васильевна и боролась с собой: ну хватит, хватит измерять свою жизнь глазами мальчишки, она приехала отдыхать!
— Вы умеете стрелять из лука? — спросила она гостя.
— Нет, не приходилось. Имел дело только с огнестрельным. Например, с пулеметом. А молодой человек, наверно, лучник?
— Это мама увлекается, — сказал Саша.
— Увлекается? Ты уж скажешь! Некогда мне увлекаться. Всего два раза стреляла, но у меня, оказывается, талант. Саша, Саша, иди, помоги Маше!
Саша заложил руки в карманы и, насвистывая, спустился с террасы. Маша шла мимо, разматывая водопроводный шланг. Она была старше Саши на целый год, она была высокая, красивая, загорелая. Она откинула за спину волосы, сделала глубокий реверанс и сказала:
— Вы со мной не здороваетесь? Вы меня избегаете? — И ушла.
— Здравствуйте, — коротко выдохнул Саша. — Я вас не узнал.
Раньше, в детстве, они были на «ты», но это уже не считалось. Должно быть, она и не слышала его, она была далеко и сражалась со шлангом. Вода не текла.
Нет, теперь уж он не уйдет. Он будет вести себя спокойно, с вежливым достоинством. Он подошел и открутил до предела кран. Но вода все равно не пошла.
Евгения Васильевна проводила их долгим умиленным взглядом. Вздохнула с облегчением и спросила Николая Сергеевича:
— У вас есть дети?
— Йес, — улыбнулся он и пробормотал что-то по-английски.
— К сожалению, уже взрослые.
— Ду ю спик инглиш? — подняв брови, отозвалась Евгения Васильевна. Значит, хозяйка уже рассказала о ней.
— Нет, пользуюсь вашими переводами. Видите, я с вами давно знаком. Я почти ежедневно вас читаю.
— Меня?! — засмеялась Евгения Васильевна. Да, не случайно ее сюда позвали и его сюда позвали. Вечно Нина кого-то ей сватала, вот и теперь...
— Нет, серьезно, вы прекрасно улавливаете нашу терминологию.
— Опыт, Николай Сергеич, опыт. — Меж тем они пересекли участок и оказались у зарослей орешника. — А вот там росли шампиньоны! А вот здесь я нашла два подберезовика! — размахивала руками Евгения Васильевна. — Да, опыт. Пятнадцать лет сижу на одном месте, даже за одним столом, а у нас такая узкая специализация. Как села, так и сижу, и совсем забыла разговорный язык, просто не с кем разговаривать! Когда приезжают иностранцы, нас не допускают, как будто мы низшая раса. Вот так и сижу, и сижу пятнадцать лет, а вы, наверно, подумали, что я такая ветреная женщина?
— Наоборот, очень усидчивая женщина, пятнадцать лет за одним столом, — качал головой Николай Сергеевич, и они оба беспричинно смеялись, щурились от яркого осеннего солнца, искали грибы и не находили и уже слышали, что зовут к обеду, но не прислушивались.
А Саша наконец оказался совсем рядом с Машей.
— Ну-ка, пусти, — взял шланг у нее из рук, крутанул с силой, и вода вырвалась фонтаном, намочила платье. Маша засмеялась, потащила к себе шланг, но он не отдал. — Погоди... — прочистил резьбу, аккуратно прикрутил головку.
Когда он кончил возиться со шлангом и расправил плечи, Маши рядом не оказалось — что она собиралась поливать, зачем он чинил? Ее улыбка мелькнула над забором, и дразнящий звоночек ее велосипеда посмеялся над ним и растаял.
— Саша, позови маму! — кричала в окно хозяйка. — Обедать, обедать! Все готово!
Никто из гостей не умел стрелять из спортивного лука, но все хотели попробовать. Евгения Васильевна расхаживала по поляне, где осталась мишень, — здесь летом тренировались лучники — и увлеченно командовала:
— ...Нет, вот так! Ровно посередине носа!.. Нет, сначала снимите пиджак! Это спорт! Товарищи, скоро охоту с ружьями совсем запретят! И разрешат только с луком и стрелами! И правильно! Ногу вперед, вот эту ногу вперед!..
— Женечка, покажите нам...
Евгения Васильевна приняла пиджак у Николая Сергеевича, положила его на бревно.
Саша обошел стороной это несуразное зрелище. Почему они все так смеются? Не умеют стрелять из лука, смущаются и смеются — и толстый отец Маши, и сослуживица матери Елизавета Андреевна, рыжая, крашеная, в коротких брючках, как у клоуна.
И за столом они тоже смеялись, болтали всякую чепуху, ни капли не смешную, и поспешно смеялись.
— ...Пусть Елизавета Андреевна скажет, Елизавета Андреевна имеет тост!
— Она хочет поздравить!
— Не перебивайте!
Они галдели, как на большой перемене, а Саша гладил собаку и старался не смотреть на Машу, сидевшую справа, и старался не прислушиваться, но все время слышал, как мать беседует с Николаем Сергеевичем и с хозяйкой.
— ...Конечно, нужно ходить босиком. Это, говорят, разряжает.
— Вот Лев Толстой любил ходить босиком...
— Ой, а я видела иностранца босого! — вспомнила Евгения Васильевна. — Представляете, топает прямо по городу, босой, в каких-то художественных лохмотьях! Я стою — и прямо остолбенела!
— Может, он тоже разряжается?
— Ну что вы — он этот, ну как они называются... Я стою и думаю: ну как ему сказать... — Голос Евгении Васильевны громче всех звучал за столом. — А Сашка дергает меня за рукав: пошли, неприлично так смотреть, ну хочет человек и ходит, как хочет. А я говорю: правильно, пусть ходит, как хочет, а я смотрю! Хочу и смотрю! Я хочу понять: что же это такое, мода такая?
Пока все наперебой обсуждали босого иностранца, а хозяин позвякивал вилкой по рюмке, призывая тишину, Саша повертел свою рюмку да как-то незаметно опрокинул. Выпил и не стал закусывать.
— Саша! — вылупила глаза Евгения Васильевна.
— Мам, это вода, — соврал он и поперхнулся, и покраснел.
Маша протянула ему огурец на вилке и подмигнула, и выражение лица у нее было, будто вот-вот расхохочется, и подмигивала она неизвестно кому — то ли ему, то ли Евгении Васильевне.
— По-моему, вы на меня сердитесь, вы со мной даже не чокнулись, — тихонько сказала она. Саша откинулся на стуле.
— Ничего подобного. Никогда не сержусь на женщин.
Она улыбнулась и сказала просто:
— Позвони мне в городе, ладно?
Он пожал плечами.
— Может быть... А может быть, меня и не будет в этом городе.
Маша вытянулась, прислушалась — так он таинственно и тихо это произнес. Евгения Васильевна скользнула по нему тревожным взглядом.
— ...Мы все поздравляем Машеньку со вступлением в новую жизнь! За сбывшуюся мечту! — Елизавета Андреевна обошла стол, чтобы поцеловать Машу.
— И родителей, и родителей! Поздравляем! — кричала Евгения Васильевна. — Родители тоже стремились! Нина Ивановна, Георгий Филиппович!
— Поочередно, поочередно, — крутил головой Сашин сосед, в третий раз чокаясь с пустой Сашиной рюмкой. — За родителей в свою очередь, по порядку! Тебе чего — винца? — Саша закрыл свою рюмку.
— Женечка Васильевна, видите, какой он у вас строгий? Тоже в архитектурный собрался?
— Они с Машенькой вместе занимались, а потом он бросил, — объясняла через стол хозяйка, — а нам так повезло...
— А что это за курсы? Нина Ивановна, Ниночка Иванна, а ведь Маша обещала взять шефство над моим сыном, устроить его на эти курсы, помните? Машенька...
— Мам, не надо!
— Это не курсы, это один старичок! — объясняла Маша лично Евгении Васильевне, как будто Саши здесь и не было.
— Но у него много ребят, — сказала Нина Ивановна. — Он в прошлом архитектор. Кто у него занимался, все поступили! С гарантией!
— Я не хочу в архитектурный, — тихо сказал Саша.
— Ты же раньше хотел! В первый раз слышу! Нина Ивановна, я готова платить сколько угодно!..
— Да он бесплатно учит! — кричала через стол Маша. — Он для собственного удовольствия!
— Правда? Это замечательный случай! Саша, ты слышишь?
— Я раздумал.
— Он раздумал! Вы слышите, он уже раздумал и ничего мне не говорит! А что же ты надумал? — резко повернулась она к Саше. Но он почему-то отводил глаза. — А я-то стараюсь! Что же ты надумал?
— Ничего.
Сосед снова стал наполнять рюмки.
— Я не пью. — Саша налил себе воды.
— Ваш старичок — просто святой человек! Другой бы за деньги не согласился с ними возиться! Знаете, сколько учителя берут за частные уроки?!
— Мать-то! Волнуется! — подтолкнул сосед Сашу. — Вот беспокойная душа! Давай выпьем... за них...
Саша поспешно чокнулся с ним и так, что бокал чуть не разбился, и вода расплескалась через край.
— Я вот искала летом для Сашки математика...
— Что?! Репетитора?! — Саша захохотал и закашлялся. — Какого математика? Зачем математика?! Я тебя просил?!
Тоня прочитала в ее глазах — «если бы, если бы жениться...», ничего не поняла и окончательно прониклась сочувствием к Евгении Васильевне.
Саша в двадцатый раз яростно перерывал ящик письменного стола. Содержимое выпотрошенного ящика в беспорядке лежало на столе, валялось на полу. Саша устал от поисков, от досады, от непонятности. Он с треском задвинул пустой ящик, опустил голову на стол.
А Евгения Васильевна, неслышно вошедшая, все это время стояла у двери комнаты, в углу, до которого не добирался свет от настольной лампы.
— Зачем тебе деньги? — тихо прозвучал ее голос из полутьмы.
Саша вздрогнул, обернулся.
— Твои деньги будут у меня. Можешь не искать. Зачем тебе деньги?
— Нужны, — тихо сказал Саша.
— Зачем?
— Нужны.
— Тебе нужны шапка и ботинки. Что еще тебе нужно? Что еще тебе нужно, что можно купить на деньги?.. Билет? — сказала и испугалась.
— Какой билет?
— Не знаю, какой. Сама не знаю, что говорю.
Евгения Васильевна зажгла общий свет, пошла к шкафу, достала нарядное платье, пошла за ширму переодеться.
— Ты куда? — спросил Саша.
— В театр. Зачем тебе нужны деньги?
— Мне нужно...
— Можешь не врать.
— Я не собираюсь врать.
— И на том спасибо.
— Мне нужны деньги для Павлика.
— Ах, для Павлика! — она горько усмехнулась. Она не поверила.
Евгения Васильевна подошла к зеркалу, одетая в черное платье с блестками на плечах.
— Ну мама...
— Мама, мама! Говоришь «мама», а не любишь ты свою маму... — голос ее задрожал.
— Там внизу стоит машина, — мрачно сказал он. — Тебя ждут.
— Какая машина? Меня никто не ждет, — она смотрела на него, недоуменно соображая. — Ах вот оно что! Ты... Может быть... из-за Николая Сергеевича?.. Да, он меня ждет...
— Он мне понравился, — сказал Саша. — Даже очень.
— Мне тоже. Но это же несерьезно, — улыбнулась она. — Это так... Мы идем в театр всем коллективом. Открою тебе один секрет: у меня всегда поклонники! Их столько, сколько я захочу! Но я не из тех, кто бросается в омут вниз головой!
— Машина внизу стоит, и какой-то мужчина в ней сидит, — сказал Саша, не повернувшись. Она так смешно оправдывалась — стыдно слушать.
Евгения Васильевна невольно рассмеялась рифме.
— Ты мне не веришь? — спросила она. — Это несерьезно. Он приехал и уедет.
— А почему я должен верить тебе? Разве ты веришь, когда я говорю, что мне нужны деньги для Павлика?
— При чем Павлик? Значит, внизу стоит машина. Такси?
— Он кого-то ждет, а кто-то к нему не идет... — бубнил Саша, стараясь рассмешить. — А кто-то болтает с сыном, а не с этим красивым мужчином.
Евгения Васильевна расхохоталась:
— Ой, Сашка! Стал такой остряк!
— Театр уже начинается, а мужчина сидит и обижается. Почему женщины любят все блестящее и всегда пахнут духами?
— Это французские! — взмахнула платочком Евгения Васильевна.
— А зачем тебе французские?
— Мне всем коллективом подарили! — Евгения Васильевна послала Саше из коридора воздушный поцелуй.
— Коллективные духи... состоят из чепухи... Блохи... Петухи, — вдруг сказал Саша сам себе и увидел свое отражение в зеркале. — Врем о том, о сем и себя потом спасем... Пошляк! — крикнул он своему отражению. — Дурак! — он засмеялся. Над собой. Над тем, что говорит стихами, над тем, что болтает сам с собой, и смахнул в открытый ящик три палочки помады, тюбик с кремом, тушь — все, что лежало перед зеркалом. Он быстро вставил лист в машинку и напечатал: «Привет, папа». Поставил восклицательный знак и задумался.
— Не смейтесь, не смейтесь, — сказал он громко и откинулся на спинку кресла. — Не смейте, не смейте, и так оно будет всегда!
— Он вскочил и стал расхаживать по комнате. — У вас отрастет борода... У вас борода? Вы идете, мой друг, не туда! — Слова выскакивали, словно выкрикивал их какой-то посторонний голос, чтобы заглушить Сашины мысли. — А куда? И при чем тут моя борода? А вы рифмоплет, мой друг! Ну и что же, мой враг?.. Рифмоплет-идиот... А также дурак. Где восклицательный знак? Восклицательный увлекательный, вопросительный унизительный...
— Саша опомнился и выдрал лист из машинки. И скомкал. — Другие есть города. Беда... Вода... Ерунда... Все слова рифмуются со словом «балда»... И беда не беда, и еда не еда, и друг не друг.
И враг не враг... Рифмуется со словом «дурак»! — Он кинулся на диван и зарылся с головой в подушку.
Смятение охватило Евгению Васильевну, как только она села в машину. Дружелюбное участие полузнакомого Николая Сергеевича ее угнетало. А ведь она сама, сама так устроила, чтобы состоялось это свидание, чтобы они вместе пошли в театр. Зачем? В последнее время ее, как болезнь, преследовало чувство, что она не там, где ей надо быть, не с теми, не то говорит и делает.
А что ей на самом деле нужно? Попить чаю с сыном да поговорить обо всем спокойно, без нервов? Эту возможность она упускала изо дня в день, ненавидела себя за это, но постоянно помнила, что нельзя распускаться, нельзя окружающим портить настроение.
— Не обижайтесь, Николай Сергеич, я так спешила... Я опоздала?
— Она теребила длинные перчатки, снимала и надевала, и бестолку перебирала предметы в маленькой театральной сумочке.
— На вас невозможно обижаться, Евгения Васильевна.
— Почему? — Он смотрел умудренно. Он улыбался ей, как ребенку.
— Да, конечно, правильно. У вас обо мне сложилось такое впечатление. Там, на даче. Я иногда позволяю себе...
— Да нет, не сложилось никакого впечатления.
— Вообще никакого? Тоже хорошо.
— Сложилось, сложилось, но не то, что вы думаете.
— А куда мы едем? Ах да, в театр!
— В театр.
— По-моему, я уже видела эту вещь.
— «Соловьиная ночь», — напомнил он.
— Да, я уже видела эту «Соловьиную ночь». — Из маленькой сумочки вываливались какие-то бумажки, конфетные обертки, концертные билеты, а носовой платок она забыла положить. Зато был бинокль. И веер. Впрочем, он сломался. — Да, я видела. Я немного посмотрю и уйду.
— Вы знаете, мы сразу можем изменить направление. Поедем куда-нибудь...
— Нет, нет, зачем? Нет, никуда не надо!
— Опять с сыном что-нибудь не то?
— Нет, нет, он у меня очень хороший мальчик!
— А я ничего плохого и не сказал.
— Вы подумали. Вы подумали... — Зачем она откровенничает с этим случайным человеком, которому не нужна ее откровенность, как и ее сын, как и она сама?
Николай Сергеевич достал сигареты, предложил ей.
— Я не курю.
— А мне показалось, там, на даче, — вы же курили?
— Да никогда в жизни!
— Значит, мне показалось. Ох, Евгения Васильевна... увез бы я вас куда-нибудь — «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов»...
— Что? Почему в Саратов? В какую деревню?
— Чтобы придти в себя и вновь обрести чувство юмора и другие чувства, помогающие жить на свете.
— Ах, это цитата! «В глушь, в Саратов» — да, да! А я подумала, правда в деревню, к тетке, но я же не могу...
Ах, он считает, что у нее нет чувства юмора?
— Я говорил в сослагательном наклонении, дорогая Евгения Васильевна! Нет у меня тетки в Саратове!
— А у меня нет чувства юмора! Я вообще не понимаю этого вашего «чувства юмора»! Когда смешно — я смеюсь! Когда мне смешно. А «чувство юмора» — нет, я не знаю, что это такое! Ну конечно, мы опоздали! Все из-за меня! Я не могу никуда идти, я не хочу в этот театр, надоел мне этот наш театр!
Машина пробиралась по многолюдной улице. Евгения Васильевна стала совать шоферу деньги.
— Евгения Васильевна, ну что вы, дорогая...
— Все из-за меня, из-за меня! Ну а что такого? У меня есть мелочь! Я всегда плачу! Я всегда сама за себя плачу!
— Ну хорошо, хорошо, пожалуйста...
Она кинула деньги на переднее сиденье, выскочила из машины и пошла прочь от театра.
Рязанцева Н. Долгие проводы // Киносценарии. 1988. № 1.