...И вот наконец в 89-м году стало ясно, каким режиссером была бы Кира Муратова, если бы ей не мешали. Нет, это мягко сказано — мешали всем, но всем по-разному, расстояние от свободы до осознанной необходимости каждый сокращал как умел. Судьба Муратовой, изнемогавшей в борьбе с инстанциями, надолго отлученной от своей режиссерской профессии, вдруг оказалась укором совести, примером стойкости и терпения и большим вопросительным знаком: за что?! Молодое поколение в толк не возьмет — как это могли запрещать, кого это могло возмущать, — ведь Муратова никогда «не лезла в политику», ни впрямую, ни путем «кукиша в кармане» не высказывала инакомыслия по отношению к деятельности, к целям и средствам, к ошибкам и преступлениям, творящимся здесь и сейчас — государством ли, правящей партией или обществом. Но «что-то чуяли», не умея назвать, и особенно раздражались и ставили палки в колеса на каждом этапе каждой из ее картин именно из-за неумения своего обращаться с тонкой материей искусства, которое по природе своей философично.
Муратова никогда не умещалась в рамки сюжетов, выбранных для постановки. Выбор был невелик у всех уважавших себя режиссеров, а у нее — еще меньше. Сейчас часто приходится слышать, что история не имеет сослагательного наклонения. А я начала свое рассуждение как раз с этого — «если бы да кабы», потому что последний фильм Киры Муратовой — «Астенический синдром» — освещает все двадцать пять лет ее тяжкой борьбы в кино, и впервые открыто, свободно, не прячась за более или менее случайные сюжеты, предстает перед нами личность режиссера, замечательного уже тем, что умеет мыслить кинообразами, задумываться о судьбах мира и феномене человека. Это редко случалось в кино вообще и особенно в нашем кино. Вы скажете: а Тарковский? Да, в каждом фильме своем он декларировал и отстаивал право кино на философствование, каждым кадром, самой их медлительностью и значительностью приглашал к размышлению о высоком и непреходящем. Это было важно для мирового кинопроцесса, это было героическое противостояние мировой «киношке», но это было объявленное философствование, в одном из фильмов, в «Сталкере», замкнувшееся, как мне кажется, на самом себе. Позволяю себе это замечание — вскользь — лишь потому, что речь пойдет о необъявленном философствовании. А к нему мы совсем не привыкли, да и само слово — «философский» — связываем с чем-то смиренно-рассудительно-мечтательным, не от мира сего.
А Кира Муратова — вся — от мира сего, искусствоведы назвали бы гиперреализмом ее умение ловить конкретность непредсказуемой жизни, а сама она как личность, с ее режиссерским деспотизмом и своенравием, с артистизмом и актерскими способностями, с бурной сменой настроений и открытой реакцией на все-все-все, с беззащитностью полной искренности и защищенностью нормальной затурканной советской женщины, эта личность — кто бы мог подумать? — полярно несовместимая с ненавистной ей «умозрительностью», в последнем своем фильме поднимается до вершин умозрения, заповедных или труднодоступных для кино. И ее зрение, зрение ее ума восхищает меня остротой и бесстрашием.
Как всегда, дело не в сюжете. Как всегда, хорошее кино литературно неописуемо. Я уже обмолвилась — «феномен человека» — по странной ассоциации. Одесский трамвай. 70-й год. Я еду к Кире Муратовой работать, а рядом сидит мальчик, юноша, лет семнадцати, и что-то напряженно читает, подчеркивая карандашом.
Заглядываю — что же он читает в этой жаре, под крики одесских хозяек: «Женщина! Вы встаете?» Не верю глазам: «Тейяр де Шарден. Феномен человека». Сложная книга французского антрополога и философа, изданная у нас в шестидесятых и переизданная сейчас. Ну ладно, мы в ленинградской интеллигентской компании не пропускали таких новинок, но я-то — по диагонали, а этот мальчик — так вдумчиво и цитаты выписывает. Мне кажется, что он все едет и все читает, и, если не совсем отверг кино, он посмотрит картину Одесской студии «Астенический синдром», и ему не придется растолковывать ее смысл.
Киноклубы горячо принимают эту картину, как и многие картины Киры Муратовой. Кинокритики — по-разному, многие отдают должное мастерству, но считают ее мучительным зрелищем, усложненным и лишенным освобождающего душу катарсиса. Да, традиционных опор в виде сопереживания кому-то против кого-то тут не найти. Сопереживать приходится всем против всех, или никому, или самому себе. Как в толпе. Как в жизни.
Но я с удовольствием посмотрела картину дважды, она меня крепко «держала», ничего мучительного в ней я не увидела, кроме погибающих собак, представленных специальной надписью: «На это не любят смотреть...», напротив, увидела много смешного и часто испытывала «ликование от узнавания», удивление, жалость, досаду и прочие перепады ощущений, гарантирующие от скуки. Впрочем, на скуку не жаловались и те, для кого картина «мучительна», разве что черно-белая вставная новелла вначале показалась кому-то однообразной, и я готова с этим согласиться. Присутствуя на одном из обсуждений, я поняла, что похвалы картине основаны на слишком плоской, в духе времени, трактовке — мол, до чего же мы докатились. До какой бездуховности, до какой жестокости, до какого равнодушия к ближнему. Мы — то есть наша страна, наше общество. А речь идет о человечестве. О человеке как существе биологическом. На данном витке — или, может быть, тупике — эволюции, на нынешней ступени или, может быть, на окончательной вершине прогресса, откуда нет уже пути вверх. Научное, медицинское, международное название на редкость подходит этому фильму. Сцена с очередью за мороженой рыбой, где галдит людская стая не человеческим, и не птичьим, и не звериным, а каким-то еще — фантастическим хищным хором — это не про то, что у нас всюду очереди, это смещение в сторону «сайенс фикшн» звучит как камертон и позволяет воспринимать всю фауну картины как цельную биосистему, и с точки зрения рыбы или попугаев можно спросить: что за странные существа — огромные, шумные, глупые — теснятся всей своей человеческой фауной вокруг нас и зачем-то еще сделались хищниками — по какой ошибке природы? Они устали, они спят на ходу или сходят с ума, они действуют сомнамбулически. Откуда они вообще, куда идут, и чего хотят и почему хотят того, чего не могут? Но, кроме легкого налета условности, в фильме есть совершенно четкие ориентиры для тех, кто не улавливает намеки стилистические и привык мыслить социальными категориями. Есть сцена педсовета, есть изможденный директор школы (его играет режиссер В. Аристов) — рыцарь перестройки, говорящий и говорящий какие-то умные, благородные слова среди общего шума- гама и непрерывной склоки. На него огрызаются, его никто не слышит, вообще никто никого не слышит (это Муратова умеет делать виртуозно и всегда по-разному), как будто все говорят на разных языках, в несоприкасающихся пространствах. Нет, не «как будто» — на самом деле так, прием становится отчетливой формулой смысла. Но — спешу заверить — это не про «некоммуникабельность».
Было такое полузабытое сладкое слово в искусствоведческом обиходе, оно связалось для нас с именем Антониони и звучит теперь, как старое танго или как пресловутый «гуманизм восемнадцатого века». Трагикомическая разноголосица из прежних фильмов Муратовой слилась в общий поток, образовала водопад, но — вам, зрителю, не дадут оглохнуть, дадут паузы, чтобы думать, — меткие реплики, чтобы сопоставить жизнь на экране с знаемой вами жизнью. Ирония и самоирония направят усилия вашего ума в сторону, определенную автором. Интеллигенты, «мыслящие тростники» предстают в этом фильме во всем своем бессилии. Руководитель киноклуба, выводящий на сцену оконфуженную актрису и взывающий к равнодушной публике: «Товарищи! Не расходитесь!» И что-то про трудное кино — Германа. Сокурова. Муратовой. Остаются солдаты и спящий в зале герой. А в нашем зале остается здоровый смех от грубокомедийного эпизода и бодрость мысли. Нам предстоит постигать очевидное и невероятное, приблизиться к тому, что мы давно знаем, но сказать боимся. Мыслят «мыслящие тростники», домогаются внимания и понимания, а жизнь бесформенной массы, инертной туши человечества течет по своим непостижимым законам. Вот дурачок Миша. Его обижают, его и жалеют. У него своя радость, для вас недоступная. Вот бедные, очень бедные люди в своих коммуналках и трущобах. У них свои заботы и свой даже пафос, своя гордость. Вот старушка рассказывает про собачку и про свою обиду. Вот прыткий воитель за права и демократию носится в дурацкой шапчонке со значком, за что-то кого-то агитируя. У каждого свой «пунктик». Помешательство на почве переустройства мира не лучше и не хуже всякого другого. Но безнадежней. А вот толстая-толстая дама, завуч. Она рявкает и тявкает, но вдруг взрывается справедливой тирадой на тему о том, что «где же возьмешь таких умных, каких вы бы хотели? Мы — какие есть!». Цитирую по памяти, неточно, но смысл такой. «Мы — какие есть!» — кричит каждый кадр фильма, огромная галерея портретов наших усталых и немного свихнувшихся современников. Вот завуч ест суп, неудобно приткнувшись у себя в кухне. А вот она — музицирует, разучивает старую мелодию Синатры. И душа переворачивается. И поворачивается колесо нашего обозрения, чтобы застыть в той точке, откуда видно все. Что я увидела? Скажу словами Евангелия «Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное, и незнатное мира и уничиженное — ничего не значащее — избрал Бог. чтобы упразднить значащее». И еще «Ибо всякий возвышающий себя сам унижен будет, а унижающий себя возвысится» (цитирую по книге «Гептамерон» Маргариты Наваррской, издание 1982 г.. стр. 202).
Человек засыпает в кино, в метро, в школе — везде Астенический синдром — это реакция организма на сильный стресс. Они бывают разнообразны, эти синдромы, как разнообразны и стрессы, и организмы. У меня — не такой, как у засыпающего героя, и не такой, как у женщины из первой новеллы, впавшей в агрессивную ярость после смерти мужа. У меня он ближе к усредненному, к поразившему вдруг все общество. Мы впадаем в тревогу и в панику. Мы тычемся в замкнутом пространстве и предчувствуем тупик. Мы тратим много-много слов и знаем — не о том, не о том говорим. Мы смотрим сессию Верховного Совета и убеждаемся, что наши лучшие представители трагически не понимают друг друга, они говорят на разных языках; не национальных, разумеется, а на языках разного уровня сознания. Прогресс и демократизация наворачивают все новые противоречия. Они усиливаются. Это уже не преходящее противостояние богатых и бедных, сытых и голодных. Обнажилась иная суть; как сдержать разумным и честным первобытный хаос «немудрого и уничиженного»? «Астенический синдром» — это предварительный диагноз. Этот фильм не нагнетает страхи, он скорее констатирует, напоминает и призывает к трезвой оценке мира, в котором живем. Он апеллирует к господам интеллигентам, разрушая их самомнение и самообманы. После фильма мне стало легче, как будто сброшен груз давних одиноких размышлений. Я благодарна Кире Муратовой за ее огромный труд и снова восхищаюсь ее искусством. Ее кинематограф безмерно богаче того, что можно выразить в беседе даже с самыми близкими друзьями.
Но...
Картину не приняли. Госкино не принимает. Почему? Смешно сказать. «Изъять нецензурные выражения». Там в последнем эпизоде сидит одна дама в метро и громкими матерными словами рассказывает о своей жизни. Это шокирует. Это и должно шокировать. Тем более — дама красивая, прилично одетая, нацепляет очки. Моя первая реакция — горький смех и зависть: жаль, что не приучена материться, не защищена этим. А Кира Муратова и вовсе не выносит сквернословия. А эта дама защищена, она величественно спокойна и по смыслу картины прекрасно рифмуется с той, что металась в начале картины и бросалась на людей (актриса Ольга Антонова). Она, наверно, тоже не ругалась и потому впала в «неадекватное поведение»
Муратовой предложили заглушить фонограмму. Она категорически это отвергла. Это принципиальный художественный прием.
Ее уговаривали: «Кира, это ваш каприз!» «Да, каприз!» — ответила она и улетела в Одессу. Все ее «капризы» в кино тщательно выверены и многократно обдуманы. Если она настаивает, то знает, почему и зачем.
Каждый, кто работает в кино, знает, что такое непринятая картина. Началась борьба. Она еще идет. Я не буду вдаваться в эстетическую дискуссию — нужен ли именно этот текст в этой сцене. Это право режиссера, авторское право. Тем более что официальный цензор подписал монтажные листы фильма со всеми имеющимися там словами и объяснил присутствовавшим на пресс-конференции в Союзе кинематографистов. что цензура запрещает только три вещи: разглашение военной тайны, открытый призыв к свержению государственного строя и порнографию. А «нецензурных» слов для цензуры нет. Это — дело нашего вкуса, нашей, я бы сказала, эстетической совести.
В том, что эстетическая совесть Муратовой безупречна, ни у кого сомнении нет. Но почему-то всякий раз получалось, будто она бросает вызов обществу. Например, когда сняла свое имя с титров картины, которую ей не дали завершить. Предварительно заявив начальству: «Пусть мне дадут четвертую категорию, не заплатят ничего, это ваше дело — оценивать и наказывать, а мое дело — закончить картину, как я хочу». Неслыханная дерзость! Казалось бы, все это в прошлом.
И вот снова конфликт. Довольно, правда, курьезный. Без улыбки, без ухмылки трудно и говорить на эту тему. Убеждена, что руководители Госкино прекрасно видят нелепость ситуации. Едва ли они выходили с иностранных фильмов, заслышав ругательства. Еще недавно у нас запрещалось на экране показывать курящих и льющих водку. Якобы — от этого и в жизни... Редакторы, разумеется, понимали, что такой связи между искусством и жизнью нет, но боялись возмущенных писем, невежественного нажима сверху и снизу. «Народ не поймет».
С перестройкой все эти абсурдные запреты полетели к чертям собачьим. Разумеется, снятие многих табу развязало руки не только хорошим режиссерам, но и дурным. Появилось, говорят — я не видела, — много всякой похабщины и спекуляции на запретных темах интимной жизни. Думаю, что все осталось в той же пропорции: дурной вкус свирепствовал у нас и раньше, и без интимных сцен чего стоят некоторые эстрадные песни! То, что Козинцев называл «самодеятельность каннибалов», неизбежно для нашего общества. Диктатура невежества не могла не сказаться на массовой культуре. Язык насыщался плоским жаргоном, и нечувствительные к языку авторы переносили его в свои сочинения. Но в искусстве всегда важнее не «что?», а «как?». Не может быть запрещенных слов, запрещенных частей тела и вообще никаких табу.
Новый «каприз» Киры Муратовой я понимаю и принимаю хотя бы потому, что он заставляет разобраться в важных вопросах. Мы живем среди матерщины и всеобщего хамства. Я просыпаюсь под трехэтажные залпы, поскольку живу над магазином. Наши подъезды, и лифты, и порушенные церкви исписаны непристойностями. Мы притерпелись. При всех режимах — сталинском, хрущевском, брежневском — на неизменно недосягаемой высоте стояло потребление матерных слов нашим народом. Подключились и интеллигенты, во всяком случае, люмпен-интеллигенты, которых большинство. Хотела бы я знать: а блюстители хорошего тона (сами-то они, конечно, не сквернословят, упаси бог!) когда-нибудь, кого-нибудь, где-нибудь остановили? Лет тридцать назад так боролись с проституцией у вокзалов: провоцировали проституток на мат и сажали на сутки за хулиганство, ибо статьи о проституции не было. Выполнявшие это милиционеры сами, разумеется, сквернословили, но для них это не было криминалом. Им приказали подвести несчастных баб под двести шестую статью, они и не догадывались о безнравственности этой ситуации, они проводили кампанию по борьбе.
Запрещение фильма Муратовой сильно напоминает ту кампанию, отдает тем же лицемерием и ханжеством. В стране, где считалось нравственным писать доносы, очень удобно создавать комиссии по нравственности, ставить галочки и палить из пушки по произведениям искусства, по электрогитарам, по сексуальному просвещению и так далее. Только все это к нравственности никакого отношения не имеет, как и алкоголизм, как и наркомания, как и сквернословие, хоть оно и отвратительно. Безнравственно только доносы писать и читать чужие письма. И не выпускать интересный фильм из страха перед тетей Маней, которая, по словам Ильфа, «все еще верила, что на свете существует неслыханный разврат».
Впрочем, страх перед этой тетей, кухаркой, научившейся управлять государством, у меня тоже есть. Это мой «астенический синдром».
А у Киры Муратовой его нет, потому она и сняла замечательную картину.
Рязанцева Н. «Астенический синдром» Киры Муратовой // Советский экран. 1990. № 3.