Проще всего сказать — и уже говорят — это не Чехов, это Висконти, а может быть, даже Тарковский. Проще всего искать соответствия в пластике, ритме, атмосфере. И находить — чем дальше, тем отчетливее и несомненнее.
Действительно, ну где такое у Чехова — таинственность пейзажей, изысканность интерьеров, струящаяся живописность костюмов, ритуальность жестов, многозначительность пауз... И тут же — истошная взрывчатость персонажей, таящих за добротой своих лиц, за лучезарностью взглядов нечто инфернальное, декадентское, распадающееся.
И все это — безнадежно далеко от быта, от поразительной чеховской зоркости, обнаруживающей в пошлости ежедневного бытия подлинность драм и неизбежность трагедий, но и ироническую невсамделишность роковых мгновений... Быть может, только в помещике Песоцком (Петр Фоменко) мы увидим вдруг хрестоматийнейшего чеховского персонажа, словно специально подставленного нам для узнавания, как знак, как напоминание о том, что Антон Павлович тут все-таки присутствует, что автор повести, которая легла в основу фильма, все-таки он, а не мистик какой-то. Впрочем, замечу в скобках, не слишком ли подчеркнуто он подставлен, не без лукавства ли, не для самооправдания ли?
Любопытно при этом, что в «Черном монахе» Дыховичного (а это авторство надо подчеркнуть, ибо оно несомненно) не только быт, не только антураж и реквизит сдвигаются куда-то за кулисы, но и сам сюжет, обстоятельства, перипетии, писхологические мотивировки поступков. В самом деле, не читая чеховской повести (если говорить серьезно, перечитайте ее всенепременно — полное собрание сочинений, том семь), невозможно выстроить историю героев, историю их взаимоотношений, как последовательность поступков, как хронологию чувств... И кажется, что ни горожанин, магистр философии Андрей Коврин, ни деревенская барышня Татьяна Песоцкая ничего общего с чеховскими персонажами не имеют: они пришли на экран невесть откуда и неведомо куда уходят. Они нездешние в том высоком смысле слова, какой забыла уже давно романтическая поэзия. И не потому ли так изысканно манерны и Татьяна Друбич, и даже Станислав Любшин, что земная их актерская плоть, дай ей волю, изо всех человеческих сил сопротивлялась бы заданной «странности» задачи, поставленной перед ними этой торжествующей пластикой?
Главное в фильме — торжество кинематографа, настоящее кино, которое втягивает в себя мучительно и неуклонно. Кино, которое говорит своим языком, не обращая внимания на невыразительный язык слов, доносящийся как бы из другой реальности.
А то, что это не Чехов... Так разве «Черный монах» это вполне Чехов!
Черненко М. «Черный монах» // Спутник кинозрителя. 1988. № 11.