Нашим основным эпизодом в картине было объяснение Андрея и Данилы Черного (моя роль) перед уходом из Андроникова монастыря. Гонцы сообщают Рублеву, что великий князь призывает его расписывать храм. Андрей соглашается, невольно радуясь, что именно его призывает великий князь. На какое-то время он забывает обо всем другом — в том числе и об учителе Даниле Черном. А ведь им предстоит расстаться. Данила и Андрей дороги друг другу, а тут между ними возникает отчуждение. Для Данилы, разумеется, обидно, что его обошли, что ученик даже не посоветовался с ним, а сразу дал согласие делать работу. С другой стороны, радостно, что к Андрею пришло признание.
Андрей в келье у Данилы, просит принять исповедь. Он уже понимает, что допустил оплошность, что своей поспешностью ранил душу учителя. Он начинает говорить, заботясь лишь об одном — нельзя, чтобы нить, связывающая их, оборвалась.
Весь эпизод надо было сыграть с той простотой и задушевностью, которые исключают сентиментальность. Речь должна была идти о родстве высшего порядка — духовном братстве.
Я, уже привыкший к необычайной требовательности режиссера, уже снявшийся в его «Ивановом детстве», с тревогой смотрел на молодого дебютанта. Сможет ли он выполнить непростое задания режиссера? Мне очень хотелось, чтоб у него все получилось.
Включились осветительные приборы, заработала камера. И с такой сердечностью, с такой кротостью и любовью зазвучал Толин голос, что сразу же отозвались самые лучшие чувства какие есть во мне... Сами собой полились слезы.
Не зная, куда деть руки, Рублев тер пальцами стол.
Пальцы у Толи были длинными, как у пианиста. Камера Вадима Ивановича Юсова все видела. Свет был поставлен «рембрандтовский» — черное пространство вокруг персонажей, высветленные, с черно-серыми оттенками, лица...
И эти Толины пальцы, и светлые, с затаенной болью глаза, и свет лучины, и голос его, и собственные слезы — все помню, все...
Сейчас, когда думаю об этом эпизоде, мне он кажется просто пророческим — в самом начале нашей дружбы была заложена горечь прощания.
Его природное обаяние было главным подспорьем в работе. А если говорить о его чисто актерских способностях, то я бы выделил трудолюбие.
Анатолий Солоницын был для режиссеров идеальным исполнителем. Потому что ради работы он готов был на любое самоотречение.
В «Андрее Рублеве» герой Солоницына дает обет молчания. Анатолий более месяца не произносил ни единого слова. Когда Рублев заговорил — в самом финале картины, в эпизоде с Бориской — слова должны были вырваться, родиться, а голос должен звучать хрипло, надтреснуто. Конечно, режиссер мог озвучить этот эпизод, пригласив какого-нибудь пожилого актера. Но Анатолий считал, что артист обязан все делать сам... Толя перевязал себе горло шарфом и так ходил перед озвучиванием, и финальные фразы у него действительно родились и прозвучали с особой силой, выстраданностью, болью и надеждой...»
Из книги: Я всего лишь трубач. Повесть о старшем брате. А. Солоницын - Москва: Современник, 1988