Несколько лет назад в «Комсомольскую правду» пришло письмо, начисто отвергающее «Балладу о солдате». Автор послания, шестнадцатилетняя девочка, призналась, что любит кино восторженной любовью. Она читала ученые книжки и просматривала рецензии. И она открыла, что фильм, увенчанный премиями пятнадцати стран мира, сделан не по правилам.
«Сюжетом фильма авторы избрали поездку бойца Алеши Скворцова с фронта к маме, — рассуждает она. — Это могло привести к созданию волнующего художественного произведения. Однако на каждом шагу авторы подсовывают герою выдуманные препятствия и искусственно затормаживают движение сюжета».
Не надо осуждать девочку. Ее устами глаголет отсталость нашей кинотеории от нужд и потребностей сегодняшнего дня. Отсталость эта тем более нетерпима, что с Запада наперебой доносятся разные красивые слова. Они не столько объясняют, сколько настораживают.
— Антифильм. — Это порождено аналогией с антироманом.
— Дедраматизация. — Это означает принесение в Кинематографическую драму принципов, ей противоположных.
Характеристика явления по контрасту с предыдущими — завлекательный, но опасный путь. Последовательные сторонники дедраматизации договариваются до наивного нигилизма.
— Драматургия ныне отменена, — повторяют они вслед за непроницательными, недогадливыми современниками Чехова.
Одни огорчаются, другие ликуют. Пусть это не обескуражит, не отпугнет нас. Легко запретить кибернетику— труднее отделить ее достижения от идеалистических напластований. Куда как просто объявить генетику вне закона — сложнее разобраться в ее завоеваниях, отбросить спекуляцию, отмести мифы. Но только эта сложность — дорога к истине.
В нашем случае — то же самое. Отведем сокрушения и благовесты. Отведем наивную мысль, что фильм без интриги послан нам свыше и возник позавчера, в шестнадцать часов сорок минут. Попытаемся увидеть закономерность этого явления. Быть может, откроется и его неизбежность.
Возникнув в последнем десятилетии минувшего века, кинематограф уже отмахал на диво внушительную дистанцию. Вместе с ним развивалась и его литературная первооснова. Как ребенок в утробном развитии повторяет изначальные формы эволюционного ряда, сценарий прошел этапы последовательной ориентации на литературную основу пантомимы, балета, пытался тягаться с поэтическими жанрами, и только в начале тридцатых годов теория кинодраматургии провозгласила принципиальное родство строения сценария со строением театральной пьесы. Но при этом, само собой, пьеса бралась из традиционной, классической драматургии — дочеховской.
Прошло еще три десятилетия — три десятилетий исканий. Быть может, пора от аналогии кинодраматургии прошлых лет с драматургическими принципами театра дочеховской поры перейти к аналогии нынешней кинодраматургии с принципами чеховского театра? Новаторам всегда трудно. Тургенев умер в скорбном убеждении, что его пьесы несценичны. Они стали сценичными несколько лет спустя, когда МХАТ обратился к ним во всеоружии новых завоеваний. Станиславский писал: «Тот же ключ, что отпер Чехова, подошел и к Тургеневу». Попробуем примерить чеховский ключ к двери нынешней неканонической драматургии кино. <...>
Если метод сопоставлений «блоков» или «узлов» получает жизнь при живой, еще не скончавшейся, не распавшейся на куски фабуле, произведение становится как бы двухмоторным. Фабула оказывается в таком случае канвой, по которой расшиваются «блоки» или «новеллы».
Как назвать такой метод раскрытия сюжета? Полуфабульный? Псевдофабульный? Псевдобесфабульный? В сценарных отделах такого рода конструкции называют: сюжет типа шашлык.
В свое время М. Блейман, размышляя над своеобразием фильмов, подобных «Сладкой жизни», увидел аналогию им в структуре романа-путешествия.
Это кажется неожиданным, но здесь действительно есть ценное наблюдение. Структура романа-путешествия двойственна. Его живая ткань — подробности пути, описания встреч и происшествий. Это-то и есть его объект изображения, то есть сюжет в нашем словоупотреблении. Но иногда рядом с этим сюжетом, как бы отделившись от него, возникает и ниточка фабулы, напоминающей, скорее, повод к тому, чтобы сюжет состоялся. Фабула эта, как правило, очень проста: имеется необходимость по таким-то и таким-то соображениям отправиться в путь (завязка); имеются такие-то и такие-то препятствия, мешающие цели путешествия осуществиться (перипетии), имеется, наконец, развязка, достижение искомой цели, искомого географического пункта, находка искомого предмета или человека. Этой фабулы может и не быть. Но, даже и существуя, она не претендует на то, чтобы стать главным в произведении подобного жанра.
Двуязычность подобных структур — вот что ввело в заблуждение ту девочку, которая решительно не приняла «Балладу о солдате». Она простодушно доверилась поверхностному плану картины и решила, что все дело именно в этом: успеет боец, едущий с фронта к маме, доехать вовремя или не успеет? К препятствиям, задерживающим его в пути, она так и отнеслась, как к препятствиям, и огорчилась, что создателей фильма эти препятствия еще почему-то интересуют и сами по себе. Она проглядела, что именно в сопоставлении этих самых препятствий и раскрывается сюжет этого замечательного фильма.
Да что там девочка! Один очень опытный кинематографист, восторженно отозвавшийся о ленте В. Ежова и Г. Чухрая, отметил все же в виде порицания, что ребята-де немножечко не дотянули: они прошли мимо возможности хорошенько поиграть на нервах зрителя, вновь и вновь показывая, как мало осталось Алеше из отпущенных ему начальством шести суток.
— Допустим, в первых кадрах зрителю сообщается точное число, когда Алеша должен вернуться в часть. Тогда возникает возможность — в разговорах случайных людей, в клочке подвернувшейся газеты, в тексте последних известий по радио — всюду отмечать, что назначенное число все ближе и ближе!
Логичным продолжением этой мысли был бы в финале прием «запаздывающей помощи» — со спасением героя в такой момент, когда уже потеряна всякая надежда. Герой опаздывает, он в отчаянии, зритель тоже — и вдруг, допустим, подворачивается самолет, а с ним и возможность поспеть в родной блиндаж в самую последнюю минуту. И представьте себе волнующую картину: сидит командир батальона, смотрит на секундную стрелку хронометра, мрачнеет и грустнеет на глазах, как вдруг распахивается дверь и вбегает запыхавшийся Алеша...
Все это, конечно, для другого фильма. Здесь оно выглядело бы кощунственной тривиальностью. Живые подробности пути Алеши интересовали Ежова и Чухрая гораздо больше, чем каноническая фабульная конструкция, гораздо больше, чем возможность поиграть на нервах зрителя. И верно: именно здесь, в этих подробностях, мы открываем сюжет вещи, постигаем ее конфликт — столкновение бесчеловечности войны с вечной, неубиваемой, неискоренимой человечностью людей. Эпизод с инвалидом, эпизод с куском мыла, эпизод с часовым — все они могли бы оказаться рядовыми элементами фабулы; рядовыми препятствиями на пути героя. Нет, сейчас они несут на себе весь художественный смысл вещи. Они-то как раз и становятся главным средством реализации конфликта. А фабула выступает в роли внешнего объединителя того, что объединено глубокой внутренней общностью.
Из книги: Демин В. Фильм без интриги. — М.: Искусство, 1966. С. 20, 77-79