1

Вокзал первых дней войны. Перрон. У перрона отправляющийся поезд. На две трети он составлен из классных вагонов, на одну треть — из теплушек. Через открытые двери теплушек видны столпившиеся там красноармейцы.

У классных вагонов давка. Уезжающие командиры и штатская толпа провожающих.

Обрывки разговоров:

— А может быть, в тот вагон лучше?

— Да нет, тут же вещи.

— Мы с полковником оба едем до Белостока.

— Куда писать? Куда же писать?

— Я тебе напишу, куда писать.

— Но все-таки?

— Я же говорю, напишу.

Решетчатая ограда, отделяющая перрон от других вокзальных помещений. У вокзала толпа народа. Железнодорожные служащие не пускают.

— Поезд уже отправляется. Провожающих пускать не приказано.

Около ограды, расположившись на вещевых мешках, перекуривает большая группа красноармейцев.

— Кончай курить. Стройся, — командует командир.

Гремя винтовками и котелками, все поднимаются.

Поезд трогается.

Какая-то женщина стучит на ходу в стекло и что-то кричит командиру. Тот в движущемся окне показывает руками, что он  ничего не слышит. ‹…›

3

Ночь. Большой железнодорожный узел в районе Минска. Подъездные пути. Огромное скопление сбившихся составов.

Воздушная тревога. Оглушительно, со всех сторон, пуская белый пар, ревут десятки паровозов. Где-то вблизи слышен грохот бомбежки, но рев паровозов гораздо страшнее и оглушительнее.

Пробираясь между составами, по путям идут несколько военных. Они огибают один за другим составы, спрашивая сидящих и стоящих около них проводников и просто случайных людей:

— Этот на Минск идет?

— Не идет.

— А куда идет?

— Не знаю.

— А вам куда?

— На Минск.

— Мне тоже.

— А мне в штаб фронта.

— А где он?

— Не знаю, где он. А вам?

— Мне в Третью армию.

— Так куда же вы едете?

— В Москве сказали, что в Гродно.

Один из едущих неожиданно присвистывает:

— Гродно…

— Говорят, что какой-то эшелон пойдет на Витебск.

— Нет. Я был на станции. Говорят, там путь разбит. Разбили поезд со снарядами. Но на Могилев пойдет.

— А зачем вам на Могилев?

— Надо же куда-то ехать. Все-таки вперед.

— Как вы думаете? — обращается Павлов к идущему с ним рядом артиллерийскому полковнику. — Где может быть хотя бы редакция фронтовой газеты?

— А вы кто? — спрашивает артиллерийский полковник.

— Я газетчик.

— Газетчик? Трудное ваше теперь дело. Попробуйте-ка опишите все это в газете.

— Когда-нибудь попробую.

— Вот именно, когда-нибудь. Я не понимаю, как могли пустить столько людей в летний отпуск. Все-таки разведка должна была знать, что война на носу. Если бы я был сейчас со своими пушками…

— А где ваши пушки?

— В Брест-Литовске.

— Так он же взят.

— Не верю.

— Как так, не верите?

— А вот так и не верю. Черт! По крайней мере, был бы там — дрался бы, умер бы в бою. А тут ползаешь, как мышь.

В разговор вступает кто-то третий:

— Там, на перроне, я видел в капитанской форме одного. Выглядит подозрительно. Похож на диверсанта.

— А, бросьте, — говорит Павлов.

— Что — «бросьте»?

— Ходит человек такой же растерянный, как и мы с вами. Вы на себя посмотрите: вы сейчас, наверное, тоже похожи на диверсанта.

Вся группа подходит к следующему составу.

— Этот идет?

— Вроде идет, — лениво отвечает проводник.

— Куда?

— Куда дойдет.

— До Могилева пойдет?

— Может, и дальше. Куда пойдет…

— В общем, на запад, — говорит артиллерийский полковник. — Полезли.

Но они не успевают сесть. Над самыми путями с ревом проносится немецкий самолет. Его гудение все усиливается. Все ложатся на землю. Полковник в ярости выхватывает из кобуры маленький пистолет и ожесточенно стреляет из него вверх, в темноту. Грохот взрыва.

4

Продолжающиеся отголоски взрывов. Широкое Минское шоссе, идущее между перелесками. С запада на восток беспрерывно идут машины. Идут беженцы. Навстречу этому потоку, на запад, изредка пролетают отдельные машины и идут люди, в большинстве молодые парни в штатском.

Останавливается грузовик, переполненный беженцами. Шофер вылезает из грузовика. Крутит ручку. Близкие взрывы. На горизонте дым. Шофер, еще несколько раз отчаянно крутанув ручку, оставляет ее на машине, подходит к кабине, берет из-за козырька кепку, нахлобучивает ее, достает из-под сиденья сверток с хлебом, засовывает его в карман, в другой карман сует кисет с махрой и, ничего не сказав пассажирам, молча идет по дороге дальше пешком.

В машине суета. Беженцы постепенно вылезают из кузова.

— Куда же он ушел? Товарищ, товарищ!

Шофер уходит, не оборачиваясь.

— Неужели дальше не поедет?

— Не поедет. Видите, сломалась.

— Неужели так до Москвы и пешком?

— До Москвы далеко, а куда-нибудь и пешком дойдете.

Женщины постепенно отходят от машины. Около нее остается молодая женщина с ребенком на руках. Она никак не может просунуть руки в большой вещевой мешок. Растерянно оглядываясь, кладет ребенка прямо на шоссе. В эту минуту к ней подходит Павлов, идущий навстречу общему потоку.

— Подождите, я вам помогу.

Он помогает ей надеть мешок.

— Вы издалека? — спрашивает он ее.

— Из Белостока.

— Из самого Белостока?

— Из самого.

— А кто вы?

— Я жена командира.

— А где же ваш муж?

— Не знаю, — говорит женщина.

Приспособившись к мешку, она поднимает с шоссе ребенка и, не оглядываясь, считая разговор оконченным, равнодушно идет дальше.

Павлов, поглядев ей вслед, идет в обратном направлении. ‹…›

5

Деревянный мост через неширокую реку. Начало моста. Заминка. Пробка из скопившихся машин. Ругань.

На мосту стоит в гимнастерке с расстегнутым воротом, без головного убора, потный, растрепанный немолодой командир с наганом в руке.

— Не пущу, — вне себя кричит он отчаянным хриплым голосом. — Так и знайте: старший политрук Афонин или умрет, или остановит здесь армию!

Мимо него по мосту прокатываются грузовики и эмки, идут пешие. Он то бросается к кабине шофера и стучит в стекло наганом, то, хватая за грудь кого-то одного, останавливает и поворачивает. Тот, кого он остановил, покорно поворачивается назад, делает несколько шагов, но, как только политрук подбегает к другому, тот, которого он остановил, снова поворачивается и, незамеченный, спокойно проходит мимо него. Все его усилия бесполезны. Общий поток протекает мимо, как вода сквозь пальцы.

Павлов подходит к политруку сзади.

— Слушайте!

Тот, повернувшись, безумными глазами смотрит на Павлова.

— Не пущу, — кричит он, хватая Павлова за гимнастерку.

— Да нет, я как раз туда иду, — показывает Павлов вперед. — Слушайте, пойдемте, — говорит он успокоительно.

— Что — пойдемте?

— Бросьте вы тут. Идемте со мной.

Но политрук с нормальных слов снова переходит на крик:

— Я остановлю здесь армию! — И мгновенно забыв о Павлове, он бросается к кабине какой-то машины с криком: — Стой! Стой!

Павлов спрашивает у идущего навстречу красноармейца:

— Город близко?

— Нет, далеко.

— Как далеко? Он же за рекой.

— Так он не за этой рекой, он за той.

Павлов идет через мост, навстречу общему потоку. Перейдя мост, он видит стоящую неподалеку от моста пятитонку, шофер которой яростно и безнадежно крутит ручку. Машина не заводится.

— До города далеко? — Павлов.

— Я считаю, верст двадцать, — говорит шофер.

— А вы с кем едете?

— Многие на мне ехали, а как машина стала, так пешком пошли. Помогите, товарищ начальник, завести. Подсосите, а я крутану.

Павлов влезает в кабину, берется за подсос. Шофер крутит. Машина заводится. Шофер садится в кабину рядом с Павловым, но Павлов не собирается вылезать. Некоторое время они смотрят друг на друга.

— Так вот, значит, — говорит Павлов, — поедем в город.

— Так там же немцы, — с полным незнанием, но тем не менее с полной убежденностью говорит шофер.

— Нет, там нет немцев.

— Так у меня же бензину нету. Бензину всего на десять километров.

— А где бензозаправка?

— Да километров пять туда, — показывает шофер на запад.

— Ну, вот и поедем туда.

— Так там же немцы, там же немцы! — повторяет шофер.

— Нет там немцев. Едем.

Шофер пожимает плечами, потом поворачивает машину, и они едут по дороге.

— Вы до армии где работали? — спрашивает Павлов.

— Возможно, вас возил.

— Меня?

— Ну да. Я же в московском автобусном парке на шестой линии работал. Знаете шестую линию? Смоленская — Савеловская.

Над шоссе проходит немецкий самолет, строча из пулемета. У шофера делаются безумные глаза, и он с ходу, загромождая на дороге движение, начинает разворачивать машину.

Павлов хватается за руль:

— Стоп.

Шофер отталкивает его локтем и продолжает разворачивать машину.

Павлов:

— Верти назад! Застрелю!

Шофер смотрит на него, одновременно открывая дверцу кабины.

Павлов:

— А выскакивать из кабины не пробуй. Все равно застрелю и без тебя поеду. Я сам машину вожу. Понял?

Шофер со вздохом захлопывает дверцу и, еще не нажимая на стартер, говорит Павлову:

— Вы, конечно, можете… я подчиняюсь. Но, простите, я не вижу в этом смысла.

Он вопросительно смотрит на Павлова. Павлов молчит.

Пожав плечами, шофер разворачивает машину и едет дальше. Снова отдаленный грохот бомбежки. ‹…›

20

Баренцево море. Мотовский залив. Сильная качка. Держась за поручни, «травят» в океан люди в белых халатах. Некоторые лежат в проходах между каютами, через них иногда перехлестывает вода.

В тесной каюте морского «охотника», где на полу тоже лежат несколько человек в белых халатах, на узком диванчике, поджав по-турецки ноги, потому что их некуда опустить, сидят майор Рудин и Павлов.

Павлов вынимает из кармана пачку документов и передает Рудину.

Все? — Рудин.

— Все.

— И орден свинтите. Все-таки в тыл к врагу…

— А вы свои?

— Я в Мурманске отвинтил.

Приоткрывает ватник. На его гимнастерке видны выцветшие следы от орденов.

— У вас это какой по счету поход? Восемнадцатый?

— Что поход! — говорит Рудин. Поет сильным басом: — «Любви все возрасты покорны. Ее порывы благотворны…» Вы мне про Москву лучше расскажите. Поход… Как они, близко?

— Очень, — говорит Павлов.

— Ох, и паршивые последние сводки, черт бы их драл! Хотя бы наврали что-нибудь приятное. Отступают все-таки, да?

Павлов делает утвердительный жест.

— А музыкальный театр Станиславского, судя по газетам, играет?

— Играет.

Рудин поет:

— «О дайте, дайте мне свободу…» Пятый раз рапорт подаю о том, чтобы под Москву! — Поет: — «Я не мельник, я ворон…» Тело здесь. А душа — там. Но мы сегодня все-таки устроим им иллюминацию к празднику! Подумать только: шестое ноября… Что там, в Москве…

Вечер. Москва. Бомба попадает в дом. Взрыв. По городу мчатся машины. Бухают зенитки.

В руке у патрульного пропуск. Лучом фонарика на нем освещаются слова:

…Исполнительный Комитет Московского Совета… приглашает вас сегодня, 6 ноября…

Опять бомба. Мчащиеся машины.

Снова пропуск:

…в 18 час. 30 мин. на заседание…

Голос. Пройдите, товарищ. Прямо, первый поворот налево.

Катер у берега. Между ним и берегом пять или шесть метров мелкой воды. Четверо матросов без шапок, с растрепанными от ветра волосами, в распахнутых бушлатах, один просто в тельняшке, захлестываемые волнами, берут разведчиков по одному, прямо с палубы и переносят их на руках, чтобы они не вымокли. Разведчики в маскировочных халатах похожи на больших младенцев. Один из них — Павлов.

Скалистый берег, идущий прямым откосом к морю. Море абсолютно черное, а берег белый, кое-где с пятнами выступов скал.

Карабкаясь по краю этого берега, идут разведчики, в громыхающих, как жесть, и колом стоящих белых халатах. Где-то выше возня на снегу. Оттуда отделяются двое, остается распростертое черное тело.

Рудин догоняет ползущего Павлова.

— Чертовы места! Одно утешение, что убитый немец всюду есть убитый немец. Ничего! Москвичи сделают им и здесь, на краю света, сегодня праздничный подарок. А? — обращается он к Павлову.

— А иллюминация будет? — спрашивает Павлов.

— Будет. Все будет.

Вспыхнувшая впереди автоматная трескотня. Люди, бегущие по снегу к двум или трем зданиям норвежского типа.

Выстрелы. Несколько темных тел на снегу. Один из разведчиков подкладывает обломки досок к порогу дома.

Рудин. Ничего, довольно. Склады и без этого всегда хорошо горят.

Павлов обращается к Рудину:

— Ну, можно?

— Давай.

Павлов бросает зажигательную бутылку в кучу дров и досок, сложенных у дома. Туда же летит еще одна бутылка. Взрыв.

Почти по горло в воде подходят к катеру разведчики. Один за другим они взбираются на борт. Рудин, уже схватившись за поручни и подтягиваясь, поворачивает голову: там, сзади, виден высоко поднимающийся кверху столб огня.

Рудин, помогая Павлову подняться из воды, поет:

— «Если б милые девицы все могли летать, как птицы…» Давайте руку. — Потом добавляет, показывая на пожар: — Это мы им в отместку за московское затемнение. Авансом!

Павлов поднимается на палубу. Он совершенно мокрый, с него ручьями стекает вода.

Рудин смотрит на часы:

— Шесть часов. В Москве, бывало, уже в это время перед парадом танки у Охотного ряда стояли.

— И по Тверской, — добавляет Павлов.

— И по Тверской.

Москва. Темно. На улице Горького, прижавшись к тротуарам, стоят танки. Около них танкисты в полушубках. У танкистов непраздничный, усталый, фронтовой вид.

Какой-то человек в накинутом поверх белья пальто выходит из парадного.

— Товарищ танкист, простите, — робко спрашивает он, — неужели парад будет?

— Не знаю, гражданин, — официально отвечает танкист.

Симонов К., Пудовкин В. Смоленская дорога. Сценарий //
Пудовкин В. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1. М.: Искусство, 1974.