Юноша в кожанке

В особняке по Малому Гнездниковскому переулку, где ‹…› помещался Кинокомитет, не было, кажется, человека более озабоченного и спешащего, чем этот юноша в кожанке. Планы, фантазии переполняли его. То, сидя на подоконнике, он громко доказывал кому-нибудь, что снимать надо совсем не так. То как бы отстранялся от всего мира, склонившись над раскрытой книгой или рукописью. 

То вдруг мгновенно собирался и уезжал — на съемки или с кинопередвижкой. Вертов задал себе высокий темп жизни. Он, казалось, не знал отдыха и покоя...

Помню, как в разгар рабочего дня кто-то, пробегая по коридору, заглянул к нам в монтажную и крикнул: 
— Скорее! Идите все во двор! Там этот чудак с грота прыгает....

В садике при кинокомитетском особняке был грот высотой примерно в полтора этажа. Вертов прыгнул с его вершины, и это всех позабавило. Прыжок был совершен с серьезной целью — проверить возможности рапидной съемки. Но и я и многие другие поняли это позже. В тот момент мы не увидели ничего, кроме очередной эксцентрической выходки.

Вообще для тех, кто мыслил поверхностно и лениво, Вертов часто бывал непонятен, неудобен. Но тот, кто давал себе труд вдуматься в значение его экспериментов, подойти к ним творчески и непредвзято, становился его товарищем, порой и единомышленником. 

У Вертова были противники, но и много друзей — от Маяковского и Эйзенштейна и до безвестного киномеханика, работавшего на агитпоезде.

Я впервые всерьез задумалась над смыслом работы Вертова в
1919 году, когда он делал экспериментальный этюд «Бой под Царицыном». В ту пору я заведовала монтажной мастерской.

Однажды в дверях монтажной я встречаю того юношу, что прыгал с грота. Он явно чем-то удручен, и даже в том, как он размахивает коробкой с пленкой, чувствуется какая-то безнадежность.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Да вот, — отвечает он, — отказываются клеить...

Выяснилось, что Вертов задал монтажнице неожиданную задачу.

В его этюде обычные куски съемок — по три-четыре метра — перемежались со стремительными короткими репликами по двадцать, десять и даже по пять кадриков. Монтажнице не пришло в голову, что такие мелкие вкрапления необходимы в картине, и она просто выбросила их в корзину. Вся работа Вертова пошла насмарку.
— Прямо не знаю, как быть, — пожаловался он. — Монтажницы
говорят, что я принес им не сюжет, а срезки какие-то...

И вдруг мне стало жаль этого грустного чудака, одержимого
желанием смонтировать не так, как все, а по-другому. Я сказала ему:
— Хорошо. Соберите все как было, я вам сама склею...

Могла ли я представить себе, что этими простыми словами, сказанными на ходу, в дверях монтажной, определится вся жизнь?

А ведь так и вышло. С тех пор сюжеты Вертова монтировала только
я, все больше втягиваясь в круг его интересов, в его творческие
поиски.

Думая о прошлом, я вспоминаю не годы, а фильмы — простую «Кинонеделю», затем «Киноправду», которая совершенствовалась от номера к номеру, сложного «Человека с киноаппаратом», мелодии из «Симфонии Донбасса» и, наконец, мудрость и поэзию «Трех песен о Ленине». Вся жизнь...

Фильмы Вертова как бы вырастали из того, что он увидел и пережил. Между тем, что окружало Дзигу повседневно, и тем, что он приносил на экран, не было пропасти. Картины складывались из жизненного материала, естественно и органично. Это было необходимым условием киноправды. ‹…›

В семь лет Дзига уже хорошо читал, а в восемь писал стихи. ‹…›

Девятилетний мальчик читал родителям свой первый роман «Железная рука», полный страстей и приключений. Год спустя Дзига послал в редакцию местной газеты стихотворный памфлет против Пуришкевича, известного в то время монархиста и погромщика.

Редакция, по причинам от нее независящим, памфлет не поместила, но пригласила автора для переговоров. Автор, однако, стесняясь юного своего возраста, на приглашение не откликнулся... ‹…›

А как хорошо, как радостно было работать рядом с Вертовым за монтажным столом! Казалось, кусок пленки мог просто воспламениться от того жгучего интереса, с которым Дзига брал его в руки.

В такие минуты в Вертове как бы спорили ученый и поэт. Он трезво осмысливал содержание съемки, вникал в мелкие и мельчайшие
подробности изображения, рассматривая его от кадрика к кадрику.
Затем вдохновенно, руководствуясь интуицией, определял место
и длину плана. Потом трезво оценивал сделанное и сам отвергал
его, переделывал десятки раз. ‹…›

Иногда, когда сроки сдачи были жесткие, Вертов работал с несколькими монтажницами сразу. Он раздавал эпизоды и, держа в
памяти весь фильм, весь замысел, указывал каждой монтажнице,
что и куда клеить. Это походило на оркестр под управлением дирижера. Или на сеанс одновременной игры в шахматы. Посмотреть со стороны — легко, красиво, артистично. Но кроме артистизма сколько требовалось для этого внутренней собранности, точного расчета, уверенности в себе! 

Вертова-Свилова Е. Память о Вертове // Дзига Вертов в воспоминаниях современников. М.: Искусство, 1976.