‹...› В картине «Да здравствует Мексика!», в «Бежином луге» искусство Эйзенштейна могло бы прийти и уже почти приходило к классической ясности, спокойному величию и мужественной простоте. Конечно, все эти свойства и здесь преломлялись в индивидуальности Эйзенштейна, тяготеющего к гиперболе, к умозрению, нередко к чрезмерному, к абстракции понятия и одновременно к плотской «вещности». Но свойства эти уже лишены молодой угловатости, приведены в литую цельность патетических, экспрессивных форм мексиканского фильма и в стилевую гармонию скромных, светлых, искристых русских образов «Бежина луга». Именно этими произведениями и был бы обозначен классический, серебряный период творчества Сергея Эйзенштейна. Но благородное серебро этого самого обещающего, зрелого периода лишь мерцало под бинтами израненных произведений.

В силу целого ряда причин и следствий художнику не удается завершить свои творения и пожать плоды счастливых трудов. Он проходит свою зрелость с непоставленными фильмами, с невозвращенными десятками тысяч метров бесценной ленты «Да здравствует Мексика!», с «Бежиным лугом», похороненным на Потылихе. И тем не менее все удары судьбы не сбили внутреннюю закономерность развития его творчества.

В апреле 1937 года в статье «Ошибки „Бежина луга“» Эйзенштейн — этот Леонардо без «Джоконды», Ле Корбюзье без «Дома солнца» — писал: «По стилистическим своим устремлениям и складу у меня громадная тяга к общему, к обобщенному, к обобщению. Но есть ли эта обобщенность, то общее, пониманию которого нас учит марксистское учение о реализме? Нет. Потому что обобщение в моей работе поглощает частность… Полем привлечения внимания становится психологическая проблема сыноубийства. И эта обобщенная проблема оттесняет на задний план основную задачу — показ борьбы кулачества против колхозного строя. Ситуация решается в психологической абстракции.

…То же самое имеет место и в художественном оформлении фильма. Раз центр внимания не целиком на человеке, не на его характере, не на его поступках, то чрезмерно возрастает роль аксессуара и вспомогательных средств. Отсюда гипертрофия выразительности окружения…»

Эйзенштейн знал себя, и его автохарактеристика точна — он понимает и свою силу и свои слабости. Но с аналогичным успехом Блок мог бы каяться в том, что он пишет стихи, Чаплин — оправдываться, что смешон на экране. Эйзенштейн приносил извинения за то, что он Эйзенштейн. ‹...›

Зоркая Н. Портреты. М.: Искусство, 1966.