Стихами начиненный человек
О фильме «Доживем до понедельника» Станислава Ростоцкого и его главном герое историке Илье Семеновиче Мельникове.
По фильму Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника» — об учителе истории, который устал от истории, — можно изучать эпоху: первые заморозки конца 1960-х, метафоричный, тихий эзопов язык «оттепели», подростковый бунт и разочарование интеллигентов. Фильм вышел в 1968-м, который Аксенов назвал «годом горького похмелья». В этом году на Красной площади состоялась «демонстрация семерых» в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию, в этом году Евтушенко написал свое знаменитое «Русский писатель. Раздавлен русскими танками в Праге».
Ничего этого, конечно, нельзя было предвидеть, пока снимался фильм. Но ощущение времени —холодной, какой-то промозглой усталости — было уже в сценарии. «Доживем до понедельника» — дипломная работа Георгия Полонского, сценариста и поэта. Еще раньше — в 1962 году — он написал стихотворение «Интеллигент», о человеке, который увидел свет истины, поплыл к нему вместе с миллионами других — и разбился в полумиле от маяка:
Интеллигент российского покроя,
Стихами начиненный человек...
Нужны интеллигенту хлеб и воздух,
А все-таки иллюзии нужней.
Непонятно, откуда двадцатитрехлетний студент знал «подлый холод, / что к сердцу поступает по ночам». Но в этом стихотворении — то ощущение, которым пронизан фильм «Доживем до понедельника».
Дух времени. Излет «оттепели», крушение надежд, осторожность как главная добродетель, учебник как единственная история. Впрочем, если бы в этом фильме был просто пойман дух конца 1960-х, «Доживем до понедельника» не стал бы одним из главных советских фильмов о школе, одним из главных фильмов о депрессии (тогда это называлось тоской), одним из главных фильмов о счастье. И об истории. Конечно, об истории. Три школьных осенних дня: четверг, пятница и суббота, одна страничка из школьного дневника того времени. Учитель истории, классный руководитель 9 «б» Илья Семенович Мельников (Вячеслав Тихонов) устал быть учителем, он не может больше оставаться в школе. Пошлость, ограниченность, неграмотность, косность коллег — с этим он, похоже, готов был мириться и мирится уже много лет. Но вот в школу приходит преподавать английский язык его бывшая ученица Наташа (Ирина Печерникова), давно влюбленная в Мельникова. И что-то ломается в нем. Его 9 «б» тем временем пишет сочинение о счастье, и завуч Светлана Михайловна (нелепая, то жалкая, то торжественная Нина Меньшикова) перед всем классом отчитывает ученицу, которая написала не «как положено», а так, как она действительно почувствовала: счастье — это любовь, материнство и большая семья. Генка Шестопал, чье сочинение состоит из одной фразы: «Счастье — это, по-моему, когда тебя понимают», ночью сжигает все тетради. Чтобы никто не отобрал счастье 9 «б» и не заменил его на «как положено».
Фильм сняли за три с половиной месяца, понимая, что его могут закрыть в любую минуту. Режиссеру Станиславу Ростоцкому предложили внести в картину 28 поправок, он согласился на три. В частности, когда Мельников говорит с Наташей о сочинении, она удивляется: «Как это они пишут — что такое счастье?» Он отвечает: «Все напишут, как полагается». Но по губам Тихонова можно прочитать: «Все напишут, что счастье — в труде». Этот эпизод пришлось переозвучить, потому что как раз как раз про «счастье в труде» говорил в своей речи Брежнев. Вячеслав Тихонов — странный, но удивительно точный выбор для роли Мельникова. Полонский считал Тихонова слишком красивым и аристократичным, он хотел, чтобы Мельников был проще. Но Тихонов в этой роли — не только уставший советский человек, он — зеркало тех бунтарей и поэтов, которые рождались в России всегда. Как он рассказывает 9 «б» о лейтенанте Шмидте?
«Русский интеллигент. Умница. Храбрый офицер. Профессиональный моряк. Артистическая натура — он пел, превосходно играл на виолончели, и рисовал... А как он говорил!.. Но главный его талант — это дар ощущать чужое страдание более остро, чем свое. Именно этот дар рождает бунтарей и поэтов». В повести было чуть иначе: «Именно из такого теста делались праведники на Руси... И поэты. И бунтари».
Отчасти Мельников говорит о себе — умница, храбрый офицер, артистическая натура. Ощущает чужое страдание острее, чем свое, ощущает дыру, возникшую на месте истории, как крах собственной жизни. Но не бунтарь. Не праведник. Может быть, это его и угнетает — что он уже не способен на бунт, что он привыкает жить в мире, в котором все «как полагается».
Подробности его биографии не проговариваются впрямую, но угадываются — по фотографиям, обмолвкам, молчанию. Прошел войну (в школе есть стенд с фотографиями воевавших — там, не в фокусе, и фотография Мельникова). Не защитил диссертацию — очевидно, написал что-то «неосторожное», не учел «изменения трактовок», а переделывать ничего не стал, принципиальный. В киноповести на столе у него лежат три книги: Шиллер, что-то из серии «Библиотека современной фантастики» и библиографическая редкость — журнал «Каторга и ссылка», дающий какое-то представление о том, что, собственно, изучал Илья Семенович. Что еще? Аристократическая ворчливая мама. Пианино, на котором Мельников играет просто так, для себя. Люстра в стиле модерн над столом. Непростой дом, непростая, похоже, судьба, приучившая к осторожности, но не приучившая к покорности.
Мельников — преподаватель увлекающийся, умный, он видит историю как «глубь трех тысячелетий» — и только «после 1917 года» начинается топь. Слушая правильный ответ ученика, Мельников злится: «То и дело слышу: „Герцен не сумел...“, „Витте просчитался...“, „Жорес не учел...“, „Толстой недопонял...“ Словно в истории орудовала компания двоечников». Это страшное замечание, ведь в послереволюционной истории, если верить учебникам, действовала «компания отличников». Правда, чтобы история продолжала быть «отличной», приходится каждый год переписывать учебники и диссертации, менять экспонаты в музеях, забывать. На чешском, кажется, плакате к фильму изображен Тихонов-Мельников, а в очках у него отражаются две учительницы: слева смеющаяся Наташа, справа — мрачная Светлана Михайловна. Если не считать учеников людьми, если требовать, чтобы они писали не так, как думают, а так, «как положено», если бояться жить — Наташа очень быстро превратится в Светлану Михайловну. Может быть, это и увидел Мельников, и это стало для него самым невыносимым — осознание, что все проходят один и тот же подлый путь покорности. О, сколько в фильме вариантов этой покорности, этого неумения думать, этого автоматического, выученного раболепия, этих советских формул! Как будто и не было никогда никакой «оттепели». Например, эпизод с двоечником, за которого пришла просить мать. Мельников, желая объяснить ей, что ее сын ничего не знает, цитирует его слова: «Герцен уехал за границу готовить Великую Октябрьскую революцию вместе с Марксом». Мать дает сыну подзатыльник: «Я тебе такую заграницу покажу!» Она реагирует на слова, не на смыслы. В этом мире «заграница» — стоп-слово, «любовь» — стоп-слово, да мало ли их, не записанных в учебнике. Даже диктор в телевизоре говорит о музыке по бумажке и слушает режиссера, который за кадром подсказывает ему, в какую телекамеру смотреть.
И, в общем, весь фильм об этом: о противостоянии живых духом (Генка Шестопал, которого сыграл Валерий Зубарев) и тех, кто живет «как положено» (холеный красавец из 9 «б» Батищев, первая роль Игоря Старыгина). У первых все наперекосяк, «и визг, и вывих / везде», у вторых все по бумажке. Первые глупо бунтуют, ломают себе жизни, впадают в тоску. Вторые точно знают, как отвечать и что говорить. И возможно ли научить людей быть бунтарями или праведниками? Или поэтами. Мельников — «стихами начиненный». Стихи в фильме — как особый язык, на котором говорят бунтари и праведники, те, кто понимает друг друга. Генка Шестопал, именно стихами просит прощения у первой красавицы класса Риты (Ольга Остроумова), и она его прощает. Эти, возможно, когда-нибудь будут вместе. Завуч Светлана Михайловна не узнает стихи Баратынского, которые цитирует Мельников, и понятно, что Илья Семенович никогда не ответит на ее нелепые заигрывания. Дома Мельников поет «В этой роще березовой» на стихи Заболоцкого, написанные в 1946 году — кто-то считает, что это стихотворение о солдатах, павших на войне, кто-то — что это стихи о лагере, где только что отбыл свой срок Заболоцкий, а кто-то уверен, что это текст об Армагеддоне, последней битве Света и Тьмы.
«Доживем до понедельника» — тоже отчасти о Свете и Тьме, только они не бьются друг с другом, они друг друга не понимают. Свет — те, кто способен взрослеть, Тьма — те, кто уже не способен. Мельников — способен, Наташа — способна, пятнадцатилетние люди из 9 «б» взрослеют на наших глазах. Тут разговор особый: если посчитать, это поколение, родившееся в 1952-53-м, то есть первое послесталинское поколение, первые, в сущности, свободные люди. Но Мельников видит, что они точно такие же, как и все остальные до них, такие же, как те, кто придет потом: один поэт, один комик, будущий начальник, будущая мать семейства. История не повторяется, повторяются люди.
Но этот фильм оправдывает всех, здесь все — живые: и Светлана Михайловна, которая плачет, читая чужие сочинения о счастье, и этот двоечник, который ничего не может запомнить про Герцена, потому что у него отец — алкоголик, и учительница, которая говорит «ложить», а когда Мельников ее раздраженно поправляет, в истерике сбегает с собственного урока.
Удивительно, но в зависимости от эпохи «Доживем до понедельника» меняется. В конце 1960-х он казался смелым, в 1990-е, переполненные свободой, его считали слишком осторожным, интеллигентски «эзоповым». Он был то слишком лиричным, то насквозь социальным. Сегодня он выглядит почти бунтарским. Все эти разговоры о переписывании диссертаций, о меняющихся экспонатах, о том, кто поэт второго ряда, а кто — первого, о тех, кто хочет вернуть времена доносов, — невозможно представить, как этот фильм мог выйти в 1968 году, как о нем могли писать, что это всего лишь история о «проблемах воспитания». Хотя все правильно. О проблемах воспитания. О том, что счастье — это когда тебя понимают. Или, другими словами:
И каторжность миссии: переорать
(Борьба, борьбы, борьбе, борьбою,
Пролетарьят, пролетарьят)
Иронию и соль прибоя,
Родящую мятеж в ушах
В семидесяти падежах[1].
Примечания
- ^ «Лейтенант Шмидт» (Борис Пастернак)