(...)

Несколько лет назад, во время подготовки на телевидении творческого вечера Льва Колесова, выяснилось, что почти ничего из его прекрасных выступлений не сохранилось. На радио есть отличные вещи, а на телевидении — не уцелели. А ленинградцы помнят и любят его. Хотели бы его видеть. Хотят о нём знать.

Его первая роль была Красная Шапочка. Из всего класса выбрали для этой роли худенького мальчика с тоненьким голоском, с длинными ресницами над большими серыми глазами. Евгений Львович Шварц почему-то очень радовался этому и любил повторять: «А вы знаете, с какой роли он начал свою творческую деятельность? — И добавлял: — Не мог подождать, пока я напишу „Красную Шапочку“, играл в чужой пьесе!»

Никакого театрального образования он не получил, если не считать недолгого пребывания в Ленинградском балетном училище в детские годы. Он запомнил с тех пор наивный стишок, помогавший малышам усваивать трудные движения:

Глиссад, глиссад — рамочка,
Глиссад, глиссад — херувимчик,
Ножка здесь, ножки нет,
Где ножка, где ножка? — Вот она!

Он пробыл там слишком мало, чтобы овладеть балетной техникой, — родители увезли в Краснодар.

И вот тут-то всё и завертелось. По сложным семейным обстоятельствам ему пришлось очень рано начать работать. В четырнадцать лет он служил в отделении краснодарского банка — бегал по этажам, разносил ведомости и какие-то бумажки. От сослуживцев своих он узнал, что существует в городе замечательный клуб «Путь к коммунизму».

В клубе кружок самодеятельности набирает молодёжь для участия в каком-то грандиозном концерте.

— Хочешь пойти со мной? — спросил юного коллегу симпатичный молодой человек по имени Жора Осипов. Как старший товарищ он покровительственно относился к мальчику. Тот только хмыкнул от радости и помчался завершать служебные дела.

В клубе было полно народу. Режиссёр Иост, руководитель кружка, просматривал ребят, отбирая самых музыкальных и поющих. Он собирался создать «Хор братьев Зайцевых».

В двадцатые годы такие пародийные ансамбли были в большой моде. Вся самодеятельность была охвачена этим увлечением. Это были хоры, оркестры, играющие на гребёнках, обёрнутых пали-
росной бумагой, на подвешенных бутылках, наполненных водой на разном уровне, на старых кастрюлях и сковородах... Но всё это было на высоком музыкальном уровне — кастрюли и сковородки тщательно простукивались, подбирались по нотам — оркестры составлялись по самым серьёзным правилам.

Участники, в соответствующих гримах и костюмах, представляли всякий сброд, широко «украшавший» тогда городские улицы. Оборванцы, пьяницы, спекулянты, нэпачи, пижоны — все, кого только могла представить себе наблюдательная фантазия режиссёра, — появлялись на сцене в остроумных сатирических образах. У каждого был свой «выход», свой номер, затем исполнялись дуэты, трио, и заканчивалось всё общим хором или оркестром. У публики такие представления имели успех огромный. Репертуар состоял, главным образом, из популярных мелодий, модных песенок, частушек.
Наш герой, в свои четырнадцать лет, не успел ещё как следует подрасти и выглядел значительно моложе своего и так не солидного возраста. Никто не обратил на него внимания. Но верный друг Жора, давний участник самодеятельности, упросил режиссёра посмотреть мальчика.

Лев Константинович Колесов от природы обладал прекрасным слухом, отлично двигался. Свой знаменитый голос он получил по наследству — отец его пел приятным баритональным тенором, увлекался любительскими концертами и даже учился у итальянского профессора.

На режиссёра Иоста худенький сероглазый мальчик произвел впечатление. Он с таким рвением безотказно выполнял самые сложные задания, пел, танцевал, изображал известных эстрадных конферансье. Иост решил дать ему главную роль -  самого дирижёра «Хора братьев Зайцевых». Неожиданное счастье ошеломило будущего дебютанта и вдохновило на новые подвиги. Он репетировал без устали, ничего невозможного для него не существовало. Верный друг Жора, пожелав своему подопечному ни пуха, ни пера, уехал в Москву — ему стали узки рамки периферийной самодеятельности.

И, наконец, премьера! Когда на фоне обширной семьи «Братьев Зайцевых», состоявшей из толстых молочниц, красноносых
пьяниц, пузатых капиталистов в котелках, спекулянток и прочей шантрапы, на сцене появилась маленькая, тоненькая фигурка в узеньких клетчатых брючках, кургузом пиджачке, в канотье, с дирижёрской палочкой в руках — в зале насторожились. Но маленький дирижёр, как длинноногий комарик, так изящно порхал по сцене, так убедительно и серьёзно наставлял своих певцов, что очень быстро вызвал горячую симпатию публики. А когда он весь вытянулся в струнку, поднялся на носки, взмахнул палочкой и «Хор братьев Зайцевых» грянул во всю мощь — благодарная публика ахнула от удовольствия.

Успех был самый настоящий. Большая часть его выпала на долю маленького музыканта. Как пишут в романах — «наутро он проснулся знаменитым». Потом серия триумфальных выступлений, гастроли по окрестностям Краснодара... О нём заговорили: «Ему надо учиться! Такой способный! Непременно учиться! Надо ехать в Москву!»

И он решился. Полный надежды и веры, не задумываясь, ринулся в столицу. Совсем мальчишка. Гол как сокол. В огромном городе ни души знакомой. Поселился на полуразрушенной колокольне и отправился в ГИТИС сдавать приёмные испытания. Провалился. Показался ещё в одном театральном училище. Опять не приняли. И, наконец, в студии известного режиссёра и педагога Петровского тоже получил отказ. Но тут хотя бы объяснили — несоответствие внешних и внутренних данных! С виду маленький и тощий, а голос и нутро тянет на героя. Оставалось одно — утопиться. Не мог же он, такой прославленный, отмеченный всеми, вернуться в краснодарский клуб «Путь к коммунизму», потому что его признали негодным для служения Мельпомене!

Одолеваемый мрачными думами, твёрдо решив проститься с земным существованием, спустился он по битым ступеням своей колокольни и отправился кривыми московскими переулками на набережную Москвы-реки. Глядя на чёрную плотную воду, на отражение в ней редких фонарей, прощался он мысленно с матерью и сестрой, горячо и нежно любимыми. Прощался со всем прекрасным, что могло бы встретиться на его злосчастном трагическом пути.

Примеривался, как прыгать в воду — в башмаках или босиком и что сделать, чтобы пойти ко дну, ведь он очень хорошо умел плавать.
Дружелюбное похлопывание по плечу прервало его грустные размышления. Обернувшись, увидел он своего старшего товарища, верного друга и покровителя Жору Осипова, толкнувшего его на эту тернистую дорогу. Уткнувшись в сыроватый ворс Жориного пальто, не стыдясь вдруг хлынувших слёз, он благодарил судьбу, пославшую ему близкого человека в последние минуты его жизни.

Жора за это время стал уже настоящим москвичом, работал в театре «Синяя блуза». Правда, жилищные условия его заставляли желать лучшего — он жил в костюмерном складе «Синей блузы». Помещался этот склад в подвальном этаже на Столешниковом переулке и время от времени заливался водой. Жору это ничуть не смущало. У него была квартира в центре Москвы! Он привёл к себе неудачливого утопленника, напоил чаем, уложил спать, а наутро повёл определять в «Синюю блузу».

Этот поход увенчался успехом. Очевидно, опыт «Братьев Зайцевых» дал свои результаты.

Театр «Синяя блуза» — живая газета — сыграл не последнюю роль в развитии советского театра. Он состоял из нескольких самостоятельных групп. Каждая из них представляла собой отдельный эстрадный коллектив из десяти — двенадцати человек. Все должны были петь, танцевать, читать стихи и прозу, играть скетчи. Программа строилась по газетному образцу — передовая, фельетон, новости, отдел юмора и сатиры и прочее. Спектакли игрались во всевозможных клубах, на заводах, на открытых летних площадках — по всей Москве и за её пределами. Отмечалось их большое агитационно-политическое значение.

Итак, Лев Константинович Колесов стал артистом московского театра «Синяя блуза». Он там быстро преуспел. Занял видное положение. И вскоре стал руководителем одной из групп под названием «Производственной».

Через несколько лет там мы с ним и встретились. «Синяя блуза» приютила меня, когда я приехала в Москву после первого своего профессионального сезона в Свердловске. К этому времени этот талантливый, своеобразный театр начал чахнуть и угасать. Прошла мода на такие театры, бригады малых форм. Рождались и развивались новые, молодые творческие коллективы, вырастающие в серьёзные театры иного масштаба. Одарённые люди, которыми «Синяя блуза» блистала в свое время, разбежались по солидным местам. Художественный уровень её заметно снизился, подчас даже шокировал безвкусными проявлениями.

Шел спектакль на сцене театрального клуба, в подвальчике в Старопименовском переулке. Четыре девушки и столько же юношей, облачённые в не очень чистые, мятые шинели из желто-коричневой бумазеи и в будёновки из той же материи, гарцевали на воображаемых конях. Пели хором, приплясывали, размахивая картонными шашками. Работали с увлечением, с полным сознанием важности своего дела, совершенно не задумываясь, как это выглядит со стороны.

Спектакль кончился. В закулисное помещение, где мы гримировались, отворилась дверь — вошла Вера Петровна Марецкая. Я училась у неё в студии Завадского, очень доверяла ей в вопросах искусства и обожала как актрису Она отозвала меня в сторону, расстроенная и встревоженная.

— Леночка, — сказала она, — если бы я встретила вас на Тверской торгующей своим телом, мне и то было бы легче, чем сейчас, после того, что я увидела.

Щедро загримированные девицы, скакавшие в неопрятных бумазейных шинелях, кощунственно изображая бойцов Красной Армии, произвели на неё оскорбительное впечатление. Естественно, слова Марецкой повергли меня в отчаяние. Рыдая, я поделилась своим горем со Львом Константиновичем.

— Надо уходить, — сказал он.
Он настолько повзрослел к тому времени, что весьма трезво оценивал обстановку. Он понимал, что «Синяя блуза» находится при последнем издыхании. Сделала своё полезное дело и исчерпала себя до конца.

Он заставил меня подать заявление об уходе и сам поступил так же. Решительность и строгая принципиальность в вопросах искусства сопутствовали ему всю жизнь.

Мы оба показались в Московском реалистическом театре и были приняты. Художественным руководителем театра только что назначили Николая Павловича Охлопкова. В его первом спектакле, нашумевшем «Разбеге» В. Ставского, Л. Колесов сыграл эпизодическую роль комсомольца Ягло. Непосредственный, живой парень, от переполнявших его чувств он всё время вскакивал на носки, как грузинские танцоры. Образ яркий, убедительный, он и в пластическом отношении получился очень интересный — какой-то залихватски-танцевальный. Н. П. Охлопков был так доволен им, что не счёл возможным заменить его, когда Лев Константинович заболел.

Между тем старую колокольню давно сломали, жить было негде. Приходилось снимать углы, скитаться по знакомым, иногда дремать на деревянных скамейках Центрального телеграфа. Бывало, что выручал трамвай буква «Б» — «букашка», как его называли, круглые сутки ходивший по Садовому кольцу. Можно было отлично выспаться: покачиванье пустого вагона ночью приятно убаюкивало. Сердобольная кондукторша будила утром, перед часом «пик»: «Просыпайтесь-ка, куда едете? Четвёртый круг объезжаете!» Молодой сон неприхотлив. В поздние годы, страдая бессонницей, Лев Константинович часто удивлялся: «Как это можно было спать в трамвае!»

В 1933 году он переехал в Ленинград и поступил в ТЮЗ, где, несмотря на свою молодость — двадцать три года, занял прочное положение среди ведущих актёров. В первой же роли он встретился с драматургом, ставшим самым любимым на всю жизнь. В пьесе Евгения Шварца «Клад», поставленной Б. В. Зоном, он сыграл студента-геолога Суворова.

В 1935 году Л. К. Колесов, уже как признанный мастер, был приглашён в только что созданный Новый ТЮЗ.
Самая значительная его роль в Новом ТЮЗе, конечно, Борис Годунов. Совсем молодым актёром получил он эту сложнейшую работу. Сколько мучительных сомнений, неуверенности в своих силах... Страх оказаться недостойным прикоснуться к любимому поэту. Помогло упорство, одержимое стремление проникнуть в глубину произведения.

Съёмки картины «Путешествие в Арзрум», где ему была поручена небольшая роль, занесли его на Кавказ. Забравшись на одну из горных вершин, он во всю силу своего звучного голоса стал читать монолог «Достиг я высшей власти». Один — среди синего неба, снежных вершин, лёгких облаков... Далеко внизу сквозь нежный туман просвечивает земля... Тишина. Он почувствовал необычайный подъём душевных сил... Ощущение такой свободы, такой лёгкости охватило его, что, казалось, вот и он сейчас взовьётся в это синее небо и полетит... И он читал, ещё и ещё, и с каждым разом всё сильнее звучали слова поэта, всё явственнее проступала мысль Пушкина. Лев Константинович часто вспоминал этот эпизод. Он как бы вывел его на новый путь работы над ролью.

Венценосный пушкинский герой так прочно завладел душой актёра, что он не расставался с ним всю жизнь. И покинув Театр юных зрителей, продолжал серьёзную работу над Борисом.
И вот он вышел на эстраду, исполняя всю трагедию целиком. Он играл один все роли, произносил все ремарки автора. К пушкинскому тексту он относился свято, для него было кощунством что-нибудь сократить, изменить хоть один звук. Получился полноценный спектакль в двух актах — театр одного актёра.

Вначале Лев Константинович репетировал с режиссером Гаккелем. Его не стало. И Колесов продолжал работать один. Пушкин занимал огромное место в его жизни. Он боготворил поэта. Отлично его знал. В обширном репертуаре Колесова-чтеца важнейшая часть принадлежала Пушкину. На всех годовщинах, посвящённых памяти поэта, и в квартире на Мойке, и на месте дуэли, он неизменно читал его стихи. Вот отрывок одного из многочисленных писем зрителей, написанных артисту:

«Дорогой Лев Константинович!
Не сочтите за фамильярность обращение к Вам „дорогой“. Вы давно по-настоящему дороги каждому ленинградцу, но восьмого февраля на месте дуэли Пушкина Вы стали всем близким и родным. Только глубокое Ваше понимание, любовь к Пушкину, помимо блестящего мастерства, вызвали у Вас такое вдохновение, такую сердечность, такой благородный пафос. Я никогда не забуду сумрак зимнего вечера, Ваш голос, тишину, как будто Вы один у могилы поэта. Безмолвные слёзы мужчин и нескрываемые рыдания женщин — люди не стыдились своих слёз и сдерживали дыхание, чтобы не пропустить ни одного слова... Казалось, что Пушкин убит только что, только что написано стихотворение „На смерть поэта“, так сильно и грозно звучал приговор убийцам...»

Замечательно, и совсем по-другому, читал Колесов Маяковского. В шестнадцать лет он впервые увидел и услышал поэта на
эстраде и навсегда был им пленён. Мне Колесов помог понять и полюбить Маяковского.

В 1940 году Николай Павлович Акимов пригласил Льва Константиновича в Театр комедии, где он и оставался до конца своих дней.

Не буду перечислять множество сыгранных им ролей, не буду останавливаться и на таком шедевре, как его Дракон в пьесе Евгения Львовича Шварца. Мне просто хотелось немного рассказать об этом замечательном актёре, не похожем на других; как, впрочем, не похожи ни на кого, кроме себя, и все хорошие актёры. Рассказать тем, кто не застал его, и напомнить о нём его современникам.

(...)
На долю Колесова выпало немало отрицательных ролей, Он не боялся их. Своим учителем избрал он Иллариона Николаевича Певцова, одного из любимых своих актеров. Певцов, крупнейший мастер советского театра, славился созданием самых противоположных об разов (от благороднейших людей до отъявленных злодеев).

Непосредственно он никогда не занимался с Колесовым. Но характер игры Певцова, его интенсивная внутренняя, как бы скрытая с виду, жизнь в спектакле увлекала Льва Константиновича, была ему близка. Он восхищался внешней сдержанностью, даже скупостью проявлений глубоких чувств, восхищался умением думать на сцене, старался учиться этому.

Сейчас в театре много «гениев», они так полны чувства собственного достоинства и презрения к окружающему, что не нуждаются ни в каких устаревших уроках. Тогда «гениев» почти не было, но хороших актёров было много (впрочем, и сейчас они, к счастью, не совсем перевелись) и было чему поучиться у них, Лев Константинович учился всю жизнь. И кстати, кроме всего прочего, Илларион Николаевич научил его никогда не заискивать перед зрителем.

Мне повезло — я играла с ним во многих спектаклях. Он был замечательным партнёром. Рядом с ним никогда не покидало ощущение покоя и уверенности, столь необходимое для свободного существования на сцене. Играть с ним было легко и весело, даже в драматических ролях. Хорошее настроение и чувство свободы главные возбудители творческого состояния. Это воспитал в нас Николай Павлович Акимов. Он шёл на репетицию, как на праздник, и умел этим заразить и нас.

Колесов на лету подхватывал любую неожиданность, случайно родившуюся находку. При каждой непредвиденной «накладке», способной вывести из равновесия, он молниеносно находил выход из положения, Его самого, предельно внимательного на сцене ничто сбить не могло. И даже своей природной смешливостью он умел управлять.

Он никогда не думал только о себе — «не тащил одеяло на себя», как принято теперь говорить. Полностью отдаваясь своей роли, он как бы каким-то третьим глазом замечал любую промашку партнёра, о чём в ближайшем перерыве говорил ему с полной откровенностью. Не всем это нравилось. Многие считали его колючим, сердитым. Нет, он болел за спектакль, принимал близко к сердцу малейшее нарушение и даже мог повысить голос. Но по сути своей его всегда существенные замечания актёрам были доброжелательны. Тем, кто понимал это, они безусловно приносили пользу

Пожалуй, самой дорогой и самой важной для него ролью за последние годы был Бернард Шоу в «Милом обманщике» Дж. Килти, поставленном Александрой Исаковной Ремизовой. Пьеса очень увлекла и Колесова, и меня, как только нам предложил её Николай Павлович Акимов. Прочли на труппе — никому не понравилась. Актёры нашли её скучной, разговорной, бездейственной. Мы огорчились, но не отступили. Все четверо рьяно принялись за неё. Николай Павлович великолепно решил оформление. Александра Исаковна стремительно, в кратчайшие сроки (27 репетиций) выстроила спектакль, а уж о нас со Львом Константиновичем и говорить нечего, так мы были заворожены работой. Помня высказывания труппы, мы были готовы к равнодушию зрителя. Мы решили: если хотя бы двадцать человек в зале примут наше представление, мы будем счастливы.
Каково же было наше радостное удивление, когда премьеру принял весь зал единодушно.

Спектакль повезли в Москву. Играли несколько дней подряд в зале Чайковского при полных аншлагах. Успех, обильная доброжелательная пресса. «Обманщик» был воспринят как событие в театральной жизни Москвы.

Очень странно было узнать спустя некоторое время, что первооткрывателем этой необычной пьесы в Советском Союзе оказался МХАТ, выпустивший своего «Милого лжеца» значительно позже. А нас будто никогда и не было. Тем не менее мы играли своего «Обманщика», играли много, спектакль рос, совершенствовался, как всякий спектакль, в котором в ответственной партии был занят Лев Константинович. Играли бы и до сих пор, если бы жизнь Колесова не оборвалась.
Серафима Константиновна Яншина, более пятидесяти лет проработавшая у нас главным бухгалтером, очень любила этот спек¬такль и часто, всегда с цветами, приходила смотреть его от начала до конца. Когда не стало Льва Константиновича, она сказала: «Ну вот, и „Обманщика“ больше не будет».

Лев Константинович в совершенстве владел и голосом, и речью. Тщательно отрабатывал каждое новое произведение. Казалось, работа идёт у него всё время, непрерывно. Он мог позвонить в три часа ночи по телефону: «Прости, пожалуйста, ты не спишь? Скажи, как надо произносить точно французское — „A votre sante“»? Или: «Послушай, пожалуйста, этот абзац в двух вариантах. Какой вернее, по-твоему?»

И старые вещи своего репертуара он пересматривал, дорабатывал, шлифовал.

Ещё во время войны, в эвакуации, он начал работать над композицией по «Перу Гюнту» Ибсена с музыкой Грига. В течение трёх десятков лет он исполнял её в большом зале Ленинградской филармонии и в других городах страны с неизменным успехом.
Когда Николай Павлович задумал свой интереснейший эксперимент — «Дон-Жуана» по поэме Байрона, роль основного ведущего он поручил Л. К. Колесову. Безупречное владение стихом, мощный голос, проникновение в суть произведения очень помогли успеху этого неожиданного и блестящего спектакля.

Лев Константинович никогда не останавливался на сделанном. Он не говорил: «Эта работа готова», а говорил: «Ещё кое-что удалось найти в этой работе». Самодовольство было чуждо ему и непонятно.
Внимательно прислушивался к любому критическому замечанию, даже если оно казалось ему несправедливым, а порой даже нелепым. Он говорил: «Если кто-то так считает, значит, повод есть, пусть самый ничтожный. Необходимо подумать, разобраться, сделать для себя выводы».

Я благодарна ему за то, что он и меня этому научил.
У Льва Константиновича Колесова, к счастью, не было деревянной ноги. Зато была непоколебимая верность своей профессии, друзьям и острое чувство справедливости.

Елена Юнгер. «Все это было, было, было...». СПб. «Петрополис». 2016