Не думаю, чтобы моя биография могла кого-нибудь интересовать. Мой творческий опыт слишком еще мал, чтобы я могла как-то обобщать его, делать какие-то выводы, говорить что-либо о своем творческом методе.
И сейчас, думая о себе, о том, что я делаю в театре и как делаю, я прихожу к выводу, что некоторый общественный интерес может предоставлять только история моей театральной жизни, потому что она нетипична для нашего времени, очень отличается от творческого пути большинства советских актрис и в то же время включает в себя нечто такое, над чем совсем молодым актерам, только что выходящим из театральных школ, как мне кажется, стоит задуматься...
Мой театральный путь был очень труден, изобиловал моментами риска; временами казалось, что положение безвыходно, что моя актерская судьба не удалась, но именно трудности моего пути научили меня искать, пробовать себя в разных направлениях, укрепили во мне упрямство и решимость в достижении цели во что бы то ни стало.
В раннем детстве меня водили только на балет. Это, конечно, было очень занятно, но должного впечатления не производило. Это было необычно, очень красиво, но очень уж не походило на то, что мне хотелось видеть. В этом мире, созданном из сказок, где жили страшные чудовища, фантастические звери и тому подобное, непременно должны были быть и реальные люди, а не одни лишь вереницы одинаковых существ в коротких юбочках, танцующих на носках и разводящих руками. Я начинала подозревать, что если существует театр, где танцуют, то, наверное, должен быть и такой театр, где разговаривают, а это-то и казалось самым заманчивым.
И вот однажды мои родители перепутали билеты, и вместо «Конька- Горбунка» мы попали на «Горе от ума». По сцене ходили живые люди, правда, в необычайных, но очень красивых платьях, они не делали никаких странных движений руками и ногами, они просто разговаривали друг с другом, улыбались, смеялись, сердились, и все это было по-настоящему, «как в жизни», и вместе с тем так красиво, необыкновенно и празднично. Стихи при этом не мешали нисколько. Спектакль привел меня в полный восторг. И с этого времени «представлять» сделалось моей самой любимой игрой, да так и осталось на жизнь. Я росла одна, братьев и сестер у меня не было, поэтому сначала приходилось обходиться «моноскетчами», которые выдумывались самостоятельно. Зрителями были куклы, няня, родители, — смотря по тому, кого удавалось захватить. Потом труппа моя увеличилась вдвое. Удалось сагитировать одного мальчика, и тогда спектакли игрались всякий раз, как мы с ним встречались. Играли мы басни, стихи из каких-то старых отцовских журналов, учили и разыгрывали разные непонятные слова. Все, что было написано в форме диалога, использовалось нами для представления.
С 9—10-летнего возраста началось увлечение классикой. Партнером моим был все тот же мальчик, мои верный товарищ. Беда была только в том, что он обладал неважной памятью, вследствие чего с трудом заучивал наизусть большие монологи, которые в попадавшихся нам произведениях доставались, главным образом, на долю мужчины, в это нас не огорчало, и мы, не смущаясь, менялись ролями. Так, например, в лермонтовском «Демоне» он являлся Тамарой, у которой были лишь небольшие реплики, а я с энтузиазмом декламировала монологи самого Демона.
Сейчас я вижу, как много мне дали эти детские игры. Они не только вселили уверенность в себе, готовность попробовать свои силы на любом материале, не только дали возможность ближе, глубже и лучше ознакомиться с рядом классических произведений (одиннадцати лет я играла Сальери), но и развили мою фантазию и память. Я легко запоминаю текст роли, легко играю с воображаемым предметом. Когда мы представляли «Моцарта и Сальери», рояля у нас не было, но Моцарт не смущаясь, садился профилем к публике и разводил руками за ширмой, изображавшей кулисы. А Сальери слушал с нараставшей завистью, и оба мы твердо верили, что «публика», сидевшая минуты три в полной тишине, наслаждается прекрасной музыкой. Старик-скрипач за неимением скрипки выходил с разрезалкой для крутых яиц.
Школьные годы проходили под знаком спектаклей драматического кружка. И все сильнее и крепче зрела мечта о настоящей работе в настоящем театре. Пользуясь каждой возможностью, я бегала одна смог стоящем театре. Пользуясь каждой возможностью, я бегала одна смотреть любые спектакли, и все они без разбора приводили меня в восторг.
Однажды на очень посредственном, если не сказать плохом спектакле, какого-то полупрофессионального театра (шел «Дон-Карлос») я, захлебываясь от восторга, аплодировала, отбивал себе ладони. Незнакомая пожилая дама, сидевшая рядом со мной, долго сочувственно на меня смотрела и наконец сказала: «Бедная девочка! Неужели некому привить ей хороший вкус?» Это замечание сперва вызвало во мне страшное негодование, но потом заставило меня серьезно задуматься. Я стала сравнивать одни спектакли с другими и пыталась разобраться, что хорошо, а что плохо.
Вряд ли я ошибусь, если скажу, что привычка очень критически относиться ко всему происходящему на сцене, а отсюда и требовательность в отношении себя самой, берут начало именно с этого момента. У меня были периоды, когда я во всем сомневалась, ко всему придиралась, мучительно искала элементы «хорошего вкуса» и старалась воспитать в себе то, что нравилось в других.
Окончив школу второй ступени настолько рано, что в театральную студию меня не могли принять из-за возраста, я, чтобы не терять времени, решила хоть в какой-то степени приблизиться, к театру, узнать его теоретически, и поступила в Институт истории искусств. Там я принимала участие в театральной лаборатории Н. П. Извекова и в институтской живой газете «Барабан». Проучившись в институте два года, я, наконец, поступила в школу русской драмы при б. Александринском театре.
Первые приемные испытания — это очень значительное событие в жизни каждого актера. Поэтому мне хочется немного остановиться на этом торжественном для меня дне.
Маленькое помещение студийного театра было полно. В зале сидели ученики студии, актеры театра, а перед сценой, за столом, покрытым зеленым сукном, — экзаменаторы во главе с Ю. М. Юрьевым. На сцене толпились экзаменующиеся, по очереди выходившие на авансцену. Дошла очередь и до меня. Я помню только яркую лампочку, сразу меня ослепившую, и густой голос Юрия Михайловича, сказавшего «довольно». Мои товарищи, студенты института, пришедшие со мной для храбрости, окружили меня и, подбадривая, посоветовали спокойно идти домой. По их мнению, глупо было надеяться, что после такого чтения могут принять в театральную школу. Полная отчаяния, я все же их не послушалась и осталась ждать результатов. К общему удивлению, я была принята. Почему это случилось, я до сих пор не понимаю, так как сама уверена, что показанное мною на экзамене было ужасно.
Но радость моя была непродолжительна.
Когда я в первый раз пришла на урок постановки голоса, Н. Э. Радлова, прослушав меня, сказала, что вряд ли можно со мной что-нибудь сделать. Голос у меня был тусклый, сдавленный и беззвучный. Это страшное заключение. Я расплакалась. Наталья Эрнестовна стала утешать, решила попробовать, и только благодаря ее труду и упорству, благодаря ее чуткому подходу, мне удалось добиться нужного результата и получить возможность разговаривать со сцены.
Я попала в класс Е. В. Елагиной.
Это был замечательный педагог. У всех ее учеников осталось о ней самое лучшее и нежное воспоминание. Она сумела завоевать полнейшее наше доверие и была для нас не только прекрасной преподавательницей, но и ближайшим другом. Ее мнение было для нас самым ценным. И даже теперь, когда прошло столько лет со дня ее смерти, я почти всегда, сделав какую-нибудь работу, думаю, как бы посмотрела на это Е. В., какие бы недостатки она нашла. Студийные годы — это было чудесное время. Все педагоги, занимавшиеся с нами: Е. В. Елагин К. П Хохлов, Н. В. Петров, Ю. М. Юрьев, Н. Э. Радлова-Казанская помогали нам создавать настоящую творческую атмосферу, развивали в нас трудоспособность и умение добиваться нужных результатов.
Когда мы были переведены на третий курс, студию ликвидировали. Некоторые из моих товарищей остались при Государственном театре драмы в качестве сотрудников производственной мастерской, другие сразу же поступили в театральное училище, но все мы, полные жажды деятельности, организовали небольшую группу. Ученики нашего курса — 14 человек — самостоятельно сделали четыре спектакля («Страсть мистера Марапитта» по Хетчинсону, «Делец» Газенклевера, «Как важно быть серьезным» Уайльда и «Квадратура круга» Катаева) отправились в отдаленные уголки нашей страны с целью испытать себя на зрителях. Эта поездка, насыщенная разнообразными приключениями, принесла нам громадную пользу. Начиная ее, мы, конечно, не учитывали той ответственности, которую брали на себя. Старшему из нас не было и 20 лет. Составив довольно точный маршрут, выбрав города далекие, глухие и маленькие, мы, одержимые энтузиазмом, сели в поезд с очень ограниченными средствами, не давая себе отчета в том что нас может ждать впереди.
Первый наш пункт — город Кологрив, куда от станции Мантуров надо ехать 10 часов на барже по реке Унже. Ввиду дальности расстояния и неудобства сообщения город этот в те годы в театральном отношении почти не обслуживался. Это было настолько глухое место, что, по рассказам местных жителей, там зимой по улицам запросто бродили волки. Когда мы, взволнованные, стараясь придать себе самый солидный вид, стоя на носу нашей баржи, подъезжали к пристани, раздались громкие звуки музыки. Мы никак не могли отнести их на свой счет. Каково же было изумление всех нас, когда выяснилось, что, осведомленные нашим передовым, жители вышли встречать ленинградских актеров с оркестром!
Волнение возросло еще больше, и тут впервые мы ясно осознали ту огромную ответственность, которую взяли на себя. Мы постарались мобилизовать все свои силы, чтобы не обмануть ожидания наших зрителей, встретивших нас с таким триумфом. Напряженное внимание, собранность и дисциплина в тот вечер на нашем спектакле были безупречны. И если впоследствии в нас развились эти качества, то этим мы в большой мере обязаны нашей поездке. Никто не предъявлял к нам требований, никто нас не понукал, мы все отвечали каждый за себя и друг за дата.
Гастроли в Кологриве прошли блестяще. С бодрым духом и увеличившимися средствами мы отправились дальше. Много городов мы объехали. Рискнули побывать и в двух довольно больших городах, где спектакли не могли состояться, так как на первое представление не пришел ни один зритель. Приходилось продавать все свои вещи, кое-что из оформления; однажды мне довелось даже остаться заложницей — сидеть и ждать, пока уехавшие вперед товарищи не пришлют денег на то, чтобы рассчитаться за всех, но присутствие духа нас не покидало и, стойко объехав весь маршрут, мы вернулись в Ленинград, закаленные неудачами, которых было немало.
Вернувшись из поездки, я отправилась в Москву и поступила на III курс студии под руководством Ю. А. Завадского. Я знала его по рассказам Е. В. Елагиной, к каждому слову которой прислушивалась с доверием и вниманием. Мне казалось, что именно у него я смогу развить знания, полученные от Елены Владимировны, и что кроме него это сделать никто не может. Пожалуй, только теперь я сознаю, какой это был рискованный и безрассудный шаг — ехать в чужой город, без денег, без ясного понимания того, что меня ждет, отвергнув возможность спокойно продолжать свою учебу в Ленинграде, только в погоне за мечтой продолжать свое театральное образование в том направлении, какое мне казалось правильным. Но, скажу откровенно, такие безрассудства (а их было немало) в моей творческой биографии мне наиболее дороги, как результат искренних стремлений к своей цели, вопреки логике и заботам о бытовом благополучии.
К сожалению, мне так и не пришлось поработать с этим замечательным мастером. Занятия в студии велись его учениками, не имевшими еще достаточного педагогического опыта. Поэтому уроки были не слишком продуктивны. Не могу, однако, не упомянуть о В. П. Марецкой — она, к сожалению, систематически с нами не занималась, но несколько проведенных ею занятий вызвали во мне большой интерес. Она с удивительной простотой и легкостью умела вскрывать основную сущность иллюстрируя остроумнейшими примерами, заставляла выполнять нужные задачи. Это — талантливейший и тончайший художник и, наряду с М. И. Бабановой и С. Г. Бирман, одна из моих любимых актрис.
Отсутствие жилой площади, материальные трудности не могли убить ни во мне, ни в моих товарищах твердого стремления к единственной цели — к театру, настоящему, хорошему театру, который был бы делом наших собственных рук.
Творческая неудовлетворенность в связи с неполноценными уроками давала себя знать. Страх потерять время даром толкнул меня на ново начинание. В Москве формировалась труппа для Свердловского ТЮЗа. Без особых колебаний, убежденная, что это принесет мне большую пользу и будет способствовать моему росту, я ухватилась за эту возможность на полгода уехала на Урал.
Это был мой первый профессиональный сезон. После занятий в студии по определенной системе, после длительной работы за столом, особенно после уроков Е. В. Елагиной, которая заботливо и осторожно боясь развития дурных навыков, переводила ученика из одного этапа в другой, мне пришлось столкнуться с жестким профессиональным способом торопливого сколачивания спектакля. За шесть месяцев я сыграла шесть ролей, в том числе даже в кукольном спектакле «Степка Растрепка», где я самостоятельно водила, насколько можно было овладеть техникой, куклу героя Степки.
Свердловский период принес мне огромную пользу. Играть надо было все, начиная с мальчиков и девочек, кончая комическими старухами. Репетируя спектакли не больше, а то и меньше месяца, приходилось для каждой роли искать новый внешний прием, и только уже после пытаться его для себя оправдывать. Главным образом, это оказалось полезным для голоса, бывшего тогда моим больным местом. Роли игрались разными голосами — басом, писклявым, нормальным, гнусавым в результате чего голосовой аппарат сильно развился.
Однако дольше шести месяцев я побоялась таким образом «развивать» свой голос, решила вернуться в Москву и попытаться устроиться в какой-нибудь театр. Приехала я поздней осенью, когда прием во все театры был уже закончен. Впрочем, крупные театры меня не интересовали. Мне хотелось работать в каком-нибудь молодом организме, где я не растворилась бы среди прочих и мое участие принесло бы пусть самую маленькую, но реальную пользу. Историко-революционный театр, труппа которого состояла из молодых энтузиастов, работавших над созданием спектакля по ночам, показался мне очень подходящим. Театр не был еще тогда оформлен, и актеры отдавали ему только свободное от другой службы время. Мне сказали, что там нужна характерная актриса, и я смело пошла на просмотр. Показывала я с воображаемыми партнерами отрывки из трех характерных ролей тюзовского и студийного репертуара. После показа меня вызвал к себе художественный руководитель театра В. С. Минаев и спросил, сколько мне лет. Мне было тогда девятнадцать. Разговаривая со мною, он не мог удержаться от улыбки, что вначале показалось мне обидным и странным. Он сказал, что играть в мои годы комических старух несколько рано, и в театр меня не принял. Я думаю, что за всю свою жизнь я не пролила столько слез, сколько было пролито за эти сутки. Я рыдала, не переставая, с десяти часов вечера до позднего утра, так что лицо мое превратилось в сплошную опухоль и глаз разглядеть было невозможно.
Но слезы высохли, опухоль прошла, глаза появились, и я, прочитав на заборе объявление, что в «Синюю блузу» требуются актеры, отправилась показаться снова, решив, что и на эстраде не мешает попробовать свои силы. На показе, кроме всего прочего, меня заставили петь частушки. Я вообще никогда ничего не пела, и это привело меня в ужас. Только большое отчаяние и провал в Историко-революционном театре заставили меня выполнить такое страшное задание. Выслушав пение, меня послали просматриваться в другую группу, сказав, что в этой штаты заполнены. Там я не пела, меня приняли и спросили, какую ставку я хотела бы получать. Я выразила робкую надежду на оклад в 100 руб. и была принята в «Производственную группу» «Синей блузы» на 115 руб. Это была самая маленькая ставка. К своему ужасу я потом узнала, что первая просматривавшая меня группа не взяла меня потому, что, оценив меня очень высоко, не имела возможности зачислить меня на высший оклад, а предложить 250 рублей нашла неудобным. Из этого я вывожу, что актерский состав «Синей блузы» того времени был не на высоте.
Я считаю, что пребывание в «Синей блузе», несмотря на случайный его характер, тоже не прошло для меня без пользы. Большое количество номеров, хорошо тренировавших тело, смелость в общении с публикой — вот то положительное, что удалось там приобрести.
Проработав в «Синей блузе» очень недолго, я поступила наконец в серьезный, «настоящий» театр — в Реалистический театр (бывшая Четвертая студия МХАТа).
Я попала туда как раз в тот момент, когда художественным руководителем театра был назначен Н. П. Охлопков. Работа над первых спектаклем, который он ставил — «Разбег», проходила в исключительно горячей творческой атмосфере. Перед премьерой многие актеры проводили ночи в театре, помогая бутафорам и в работе над оформлением. В этом спектакле я играла Наташу — драматический эпизод в последнем акте, и до сих пор к этой роли отношусь с большой нежностью.
Спектакль «Разбег» впервые по-настоящему вызвал во мне ощущение праздника. И с тех пор во мне крепнет убеждение, что в работе над каждым спектаклем надо добиваться именно этого результата — спектакля-праздника. Особенно в нашей стране искусство должно быть исключительно праздничным.
С Реалистического театра начинается моя работа в настоящем театре. До того, в сущности, была учеба — в разных условиях, на разном материале, очень разными приемами.
Юнгер Е. Как я стала актрисой (1939) // Мгновения с Еленой Юнгер. Воспоминания о Елене Юнгер. — Спб, 2000. — с. 5-12