В детстве отец водил меня в кино. Мы смотрели фильмы про каких-то чудовищ, старую английскую ленту «Собака Баскервилей». Меня эти фильмы сильно напугали. Отец рассказывал какие-то истории, учил меня боксу. Он любил фильмы Чаплина, Феллини, Тарковского, Бергмана, Куросавы. Конечно, его вкусы передались и мне. Отец любил поэзию Редьярда Киплинга. Любил романтические представления этого британского писателя о силе и благородстве. Его привлекали характеры джентльменов, он ценил дух справедливости и правды, присущий им. В этом мне видятся корни его англомании. В кабинете у него висели большие фотографии британцев в Петербурге. На одной есть слова: «Правь, Британия» — строка известного гимна. Мне кажется, что мой интерес к пионерам английского футбола в «Гарпастуме» тоже отсюда.

Он любил Ленинград, квартиру деда на Мойке, квартиру на Марсовом поле, БДТ, «Ленфильм» — вот и все его маршруты. В какой-то момент жизни он перебрался в Москву, мы купили квартиру на Таганке. Но он чувствовал себя в Москве некомфортно, его любимый город, друзья, места, связанные с отцом, остались здесь. И хотя в Москве у него было достаточно друзей: Курляндский. Евтушенко, Володарский — пока они не разругались, — здесь он снимал «Хрусталева», но все-таки в Москве дышится по-другому, это другой культурный срез. К одежде и еде он был нетребователен. Он любил свой серый пиджак, кожаные куртки в стиле 1950-х годов, основательные и старомодные, он любил «мужественную обувь» — бульдожьи ботинки на толстой подошве, терпеть не мог корочки-пидораски.

Когда умер дед, он стал чаще задумываться о смерти, он постоянно страшился смерти, он боялся рака, внезапного инфаркта, он ездил в Берлин на операцию шунтирования и жил там в тихом зеленом районе. Он мог себе позволить рюмку-другую водки, бокал вина или коньяку либо стаканчик виски. В еде тоже был нетребователен. Он очень переживал, когда выступил в поддержку строительства башни «Газпрома», решив поддержать Матвиенко. Заглядывал в Интернет, читал комментарии, которые его ранили.
А вообще-то он был очень одинок. Он был такой большой-большой ребенок.

(Из интервью Александру Позднякову 2016 года)

Для меня мой папа — это тот человек, который меня, больного, выводил гулять по Марсову полю и страшно нервничал, что я простужусь еще сильнее.

Я не знаю, может ли отец мой представлять школу, потому что он выше, чем понятие «школа», он сложнее, чем понятие «школа», он объемнее, чем понятие «школа». Наверное, «Двадцать дней без войны» — один из немногих фильмов за последние годы, который действительно существует в каком-то мировом художественном пространстве.

Мучение — это всегда мучение. Оно не бывает счастливым. Оно может быть постфактум счастливым, думаешь: «Что же мы пять лет назад так мучились, если все так хорошо сложилось?». Мучение олимпийца подразумевает некую гонку, некий забег, некую соревновательность, что для папы, мне кажется, не совсем правомерно, потому что он же не участвует и не хочет участвовать сейчас во всех этих фестивальных веселых стартах. Поэтому мне кажется, что внутренне он если и соревнуется с кем-то, то с гармонией, со своим пониманием того, каким должно быть кино, со своим ощущением, куда кино должно двигаться. Но не с другими бегунами.

(Из интервью Андрею Шемякину в фильме «Документальный Герман. Доказательства подлинности» — 2009 год)

Из книги: Александр Поздняков. «Большой Герман» — Санкт-Петербург. Киностудия «КиноМельница», 2016