Все мамины близкие — мои бабушка, дедушка, другой дедушка, дяди — получили максимальные сроки и умерли в заключении. Посадили и многих из наших знакомых, тех, кто бывал в доме Виктора Ефимовича Ардова, не говоря уже о том, что сам он, сатирик и юморист, тоже долгое время числился запрещенным писателем, его нигде не печатали и вообще советовали не высовываться, а то будет хуже.
У Виктора Ефимовича были замечательные друзья — Вольпин, Эрдман, Русланова, Ахматова... В отличие от тех, кто всегда ссылается на обстоятельства, они в любой ситуации, что бы с ними ни делали, все равно оставались людьми. И конечно, XX съезд стал и для нашей семьи, и для друзей мамы и отчима событием, которое ни с чем нельзя было сравнить — ну, разве что с отменой крепостного права, — хотя что-то подобное и ожидалось, всем было понятно, что дальше, как говорится, ехать некуда. Сколько людей пропало, погибло...
Запреты были на все: в театре играть Чехова было не желательно, Достоевского совсем нельзя, а из текста Толстого у меня на радио убирали рассуждения о Боге...
Я не осуждаю тех, кто не был рад разоблачению культа личности — ведь у многих при Сталине все складывалось удачно, и они не догадывались, что происходит с другими. Но поддерживать разговоры о необходимости жесткой руки в управлении государством тоже не хочу. В России все это было уже не раз. И Иван Грозный был не слабой рукой, и при Петре Первом четверть населения погибла — в Петропавловской крепости людей закапывали, как на Беломорканале, прямо на работе. Да, Петр построил Петербург и создал флот, но какой ценой!.. А в прошлом веке Россия ко всему прочему подряд пережила две мировых войны и гражданскую (самое страшное, что только может быть).
XX съезд подарил надежду. Это главное. «Оттепель» разрешила немножко по-другому говорить, не таким казенным языком; кино стало немножко человечнее, ближе к реальной жизни людей.
На экранах появились живые люди, узнаваемые лица. На телевидение, к примеру, пришла Нина Сазонова. «Узнаваемость», естественность, живой взгляд, свободная манера держаться выделяли ее на фоне остальных. Это тонкая грань — между человеком узнаваемым и человеком таким, «как надо».
Все равно многое не сбылось. И все равно многое делалось «на сопротивлении», и многое не сбылось. Например, почти все мои сценарии не разрешали. А те, что разрешали, в результате оказывались изуродованными. «Шинель» — моя дипломная работа, кроме нас с Роланом и тех, кто ее делал, никому больше не была нужна. Мы ее даже не могли сделать по-настоящему — за рубль сорок историческую картину зимой в Петербурге не снимешь. Фильм создавался на невероятном энтузиазме собравшихся людей. Показывали же его в Москве всего один день — в день рождения Гоголя. Хотя в Америке она где-то шла.
Сталин сказал: «У нас незаменимых людей нет», — и мы по этой заповеди жили. А товарищ Гоголь написал, что и самый последний человек незаменим. Те, кто охранял нашу идеологию, прекрасно понимали, что Гоголь им не нужен, и никогда бы мне не дали снимать «Шинель», не будь она дипломной работой, к тому же ни одной гоголевской экранизации к его юбилею не предвиделось. Так мы и проскочили.
Потом я хотел делать фильм по повести Максимова — запретили. Хотел Бунина — нельзя. Я, кстати, горжусь, что впервые проза Бунина прозвучала все-таки именно в моем радиоспектакле.
А сколько «умных» заключений писалось на фильм Ромма — мол, он оттолкнет молодежь от физики и так далее. Испортили лучшие эпизоды фильма, центральную сцену вообще не разрешили оставить — в ней герой после того, как облучился, ночью идет на кладбище, где похоронен его учитель. Там его застает жена, и у них происходит откровенный разговор, по замыслу — главный в картине. Не разрешили! В конце концов мой Гусев говорил что-то из этого диалога, сидя дома на кухне, слова вроде те же, но потеря для фильма серьезная.
А «Обыкновенный фашизм»? Это же вообще режиссерский и человеческий подвиг Ромма, фильм сделан совершенно «поперек» всего. Как жаль, что картина о Китае так и не появилась на свет...
Тот поворот, что произошел в нашей жизни, особенно виден на биографии самого Ромма. Начиная работу над фильмом «9 дней одного года», он написал сам себе записку и спрятал ее в ящик письменного стола: «Я решил начать жизнь в искусстве сначала, что не так-то просто в мои годы». Это слова человека, который снимал фильмы о Ленине и был, казалось, неприкосновенной фигурой в нашем кино. Вот это к разговору о том, кто хорошо жил при Сталине. Если человек — личность, рано или поздно ему становится тесно в жестких рамках.
Между прочим, фильм «Летят журавли», который сейчас так высоко оценивают, вначале обругали, так же как и спектакль, который вышел до него. Неправильная идейная позиция — героиня изменяет солдату! Действительно, ничего хорошего, но ведь и фильм, и спектакль не об этом... Объяснить же это чиновникам невозможно. Так что «Современник», по-настоящему «оттепельный» театр, сделал тогда героический шаг. Первым всегда труднее, безусловно. И учтите: оттепель — это же еще не весна, а только самые первые дни потепления...
Ну, а вскоре все потихонечку покатилось назад, хотя к прежнему возврата быть не могло. Свежий воздух, который принесла «оттепель», уже нельзя было заглушить... И церкви перестали ломать, и можно было показывать человека, который перекрестился, — в то время это было важно. Кроме того, люди стали даже по-другому говорить. Напомню гениальный анекдот: «Алло, алло, вы читали сегодняшнюю „Правду“?» — «Нет, а что там такое?» — «Ш-ш-ш, это не телефонный разговор». А помните у Мандельштама: «Мы с тобой на кухне посидим, <...> а потом уедем на вокзал, чтобы нас никто не отыскал».
Когда сегодняшним молодым говоришь: «Ой, нам так было тяжело, так тяжело!» — в ответ видишь немножко ироническую улыбку. Они даже представить себе не могут, какой на самом деле была тогда жизнь. Шостакович после известного постановления говорил: «Если мне отрубят руки, я все равно возьму перо в зубы и буду писать музыку». Ужасное время. Ужасное и великое. И великие люди. Все эти современные страдания по поводу денег и цвета автомобиля — детский лепет по сравнению с тем, что они вынесли на своих плечах.
Но в России часто так.
Сегодня одни переживают оттого, что не могут купить себе роскошную квартиру, а абсолютное большинство бедствует. Кто-то просто беден, кто-то потерял семью во всех этих войнах и терактах...
Во времена «оттепели» у каждого хотя бы было свое место. Ты был дворником и имел регулярную зарплату. Сегодня ты в лапах случая. И не только ты, но и твои родные, твои знакомые... Это касается широчайшего круга людей. Вот что страшно. Все эти рассуждения о том, что мы потом что-то там построим, конечно, хороши, но сейчас-то как жить? Что делать брошенным старикам и неприкаянным молодым парням, совершенно сбитым с толку? Даже бандиты у нас не такие уж благополучные люди. Тяжелое, тяжелое время...
Когда отменяли крепостное право, Толстой очень радовался, говорил: кто не жил в 1860-е годы в России, тот вообще не жил. Обещалось и ожидалось многое, а обернулось все прямо наоборот. Так и с нашей «оттепелью»...
...Я не судья говорить о том, какие фильмы останутся, а какие — нет. Были в то время хорошие фильмы, были хорошие актеры и в театре, и в кино (хотя, например, одну из наших лучших театральных актрис — Алису Фрейндлих — почему-то снимали обидно мало), но я плохой зритель — мне многое не нравится...
Полвека кино «оттепели» // Киноведческие записки. 2006. №77.