В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

Ленинград. 11.06.1956

Здравствуйте, родные мои!

Вчера посмотрел материал^[1] и тороплюсь ответить к отъезду Журавлевой.

Смотрел один раз вместе с Хейфицем и Васильевым^[2]. Составить научно обоснованное суждение не успел, а запишу все, что было после просмотра, и собственное впечатление.

Прежде всего — что понравилось. Или что удалось понять в разрозненных кусках — дублях.

По режиссерской линии благополучно — ясные, динамичные мизансцены, предполагающие монтаж. Запомнил выбегание к козе, приход за лошадью и отбирание лошади, проезд на мотоцикле, подход к дому Федора (повторный прием с отъездом от забора особенно последний дубль перед отбиранием лошади с паузой Федора), пробег мимо колодца. Понятны задачи актерам — отец не дает вожжи (есть дубль, где вожжа зацепилась за уходящую лошадь); впускание Стешей Федора в дом (с моментальным узнаванием — кто пришел и зачем), крупные планы отца и Федора. Понятны ракурсы и среда двора Ряшкиных. Верно взяты масштабы, особенно средних и крупных планов.

Мизансцены предполагают монтаж. Иначе — беспокоит отсутствие фиксации. Особенно, например, не хватает полметра в задержке Стеши у колодца. Про все можно сказать, что не замедленно, а ускоренно.

Рассуждения руководителей совпадают с моими. Но они менее сосредоточены на хорошем. Они связаны с беспокойством за изобразительную сторону. Витензон^[3] (он тоже был) говорил со своей обычной позиции — естественное поведение, естественная композиция, но не ограничится ли режиссер показом ряшкинской бедной и мрачноватой деревни. Хейфиц (я сидел с ним) все время выражал беспокойство за фотографию — мутно, не видно в ночных и вечерних сценах. И Васильев говорил более всего об этом. Он говорил, что многое нуждается в пересъемке, если это не брак позитива. К режиссуре не было внятных претензий, кроме замечаний Васильева и Хейфица о ракурсах, слишком назойливых в крупных планах, искаженных лицах и некрасивой женщине, смотрящей куда-то вместе с двумя другими.

И действительно — негатив тонкий. Пробег Федора и за ним — Стеши во всех дублях читается с трудом. Небо — шикарное. Но белая полоса в тучах забивает своим контрастом землю и людей. Палочный забор и домик (в другом кадре) — силуэт на белой простынке. Проезд на мотоцикле — серо. Плохое небо при отбирании лошади (крупные и
средние планы — с облаками). 

По поводу оператора вам напишут из лаборатории и, кажется, Москвин. И надо над этим призадуматься. Вячеславу надо проверить технику.

А в общем, материала немного, он простой по организации, и вы — каждый — внесете свои поправки.

Тебе, Миша, советую (не в противоречие с первыми моими словами о благополучии режиссуры) следить за исчерпывающей ясностью мизансцены, плана, масштаба, начинай с понятности того, что происходит. Не рассчитывай, что видно все на экране так же, как в действии. Экран оставляет зрителю не 100% даже при идеальном изображении. Экран подводит актера, и насыщенный действием кусок при малейшей неточности (нарушении в темпе — быстрее, длиннее; нарушении масштаба — не видно мимики, глаз, короткого жеста) становится общим монтажным планом.

Ты это сам знаешь, не вредно повторить в поучающей форме.

И еще — с умом, с трезвостью вспоминай экспрессионизм деревни немого кино. Тогда были другие сюжеты и другие оценки.

Вот и все, что успел вспомнить.

Снимай спокойно. На студии сейчас дружелюбная критика. Все решает Васильев. Без бюрократии, но и не без субъективности.
О себе — совсем коротко. Сценарий дописал с опозданием^[4]. Сроки напряглись. Авторы согласились с моими решениями и изменениями (три дня я был в Москве). А 7-го на худсовете, хвалили все и меня, и режиссерский сценарий. Были серьезные замечания к литературному сценарию — по вопросу скопления случайностей в последней четверти. У нас наметились возможности поправить. Сегодня приезжает Габрилович, и я с ним в пару дней доведу дело до конца. Сценарий принят худсоветом и значит — принят вообще. Москва сейчас в это не вмешивается. На худсовете был Витензон. Ему нравится. (Поскольку ответственность на Васильеве.) Обстановка творческая, дружелюбная. Если бы не Эрмлер — то никто бы и не сказал слова о недостатках в литературном сценарии. Но он прав, и это, конечно, нужно и полезно учесть.

С актерами — совсем никак. Очень плохо и еще хуже. Я не волнуюсь ни за кого, кроме двух главных ролей в двух экземплярах (дети и взрослые). Ни одной, ни единой кандидатуры, более или менее устраивающей. А ищем уже долго и везде.

Боюсь, время идет. И не хочу пробовать — лишь бы пробовать.
Группа — хорошая. Сильная.

Отношение ко мне — с доверием. Особенно после добрых слов на худсовете. Да и до худсовета нравилось то, что я писал. Мне одному нравилось не многое (писалось с трудом и не максимально) и боюсь опять за главное — о чем? Про что? И не много ли напихано хороших сцен для полутора часов? (Хороших — в смысле разных и в основе — конфликтных. Но плохих — из-за дробленности, охвата лет, короткости в разрешении и поэтому слабо мотивированных.)
Живу по-прежнему. Очень скверно себя чувствую, и как ни глупо, как ни вредно — сильно травмирован любовной историей. Причуды натуры, но из головы не выходит, и так жаль, что нету тебя и Сони.

А вы даже не напишете ни черта.

А я был в Москве и здорово скис.

Ну, будьте здоровы, собранны.

Жду вас в Ленинград.

Целую крепко.

Ваш Володя.
Привет от Додки^[5]. Он живет рядом у Завьяловых. Привет от Гени^[6].

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

17.02.1956

Дорогие мои ребята!

Пару дней я пробыл у вас. Вел себя аккуратно, замки запирал и отпирал.

Спасибо, родные.

Хочется повидаться и постоянно все про вас знать. У вас должно все получиться и дай бог. Я сначала сделаю операцию. Потом — в отпуск.
Картина выйдет в конце марта. Пробую завязать дело со сценарием. Пока с этим вопросом смутно и даже боязно — не затянулось бы надолго безделье.

Настроение смутное — просто усталость. И она большая. Объективно нет причин для пессимизма.

Поручения твои, Мишенька, выполню. Однако с опозданием. Уезжаю только сегодня, 17-го.

Обязательно пишите мне, звоните, сообщайте. Мы — навеки вместе.

Очень вас люблю и целую.

Володя. 

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

Киев. 04. 09, 1958

Милый мой Миша!

Витька^[7] сегодня проезжает мимо, а поскольку она для нас с тобой вроде ангела, сообщающегося меж двумя бесконечно оторванными мирами, единственного и редкого, я пишу письмо.

Я не могу себе позволить не написать.

Признаюсь — я начинал письмо до приезда к нам Вики и после. Даже солгал ей, что письмо послано — стыжусь вдвойне. Останавливала грандиозность, непосильность задачи. До такой глупости дошел в простом деле.

Конечно же, не в обидах дело. Существует печальный для нас обоих и вредный факт: два очень нужных друг другу человека плывут по течению, иногда в темноте, и не только руку протянуть, но даже аукнуться не могут.

(Я, как видишь, начал с метафоры. Так сказать, доставляю тебе «эстетическое наслаждение», нравственное, очевидно, будет впереди — все, как ты просил.)

Вряд ли может вообще получиться письмо про все, о чем мы не поговорили в последние встречи, о чем не написали в последние годы. Денежные долги совсем другое дело — отдал и нету. А тут, с лирикой, всегда что-то новое, и назад не вернешь, как время. Я не хотел написать пессимистическую фразу. Напротив, я верю в светлый реализм и в деле наших рук. Разрозненность нашу объясняю не какими-то роковыми причинами, даже не расстоянием, а обыкновенной ленью. Причем «лень» в данном случае выражает не добродушную, милую черту характера, а гадость и свинство по отношению к самим же себе.

(Вот и «нравственное наслаждение» доставил.)

Сейчас чувствую — чтобы это письмо не осталось незаконченным и непосланным — надо отказаться от разработки темы про ущербность нашего общения. Эта тема бесплодна. Объяснять в ней нечего, нет дискуссии. Мы думаем и говорим по этому поводу совершенно одинаково, давно и скучно. Со стороны мы похожи на мудаков-дипломатов, которые знают заранее, что ничего не выйдет. И будь у нас референты, вынужденные писать по долгу службы — мы бы обменивались посланиями не реже, чем они.
Я предлагаю переписываться и разговаривать без предисловий и философии, а сразу начинать с фактов и сведений. Пусть будет плохонькое, но содержательное письмо.

У меня родился сын. Галя^[8] еще в больнице. Я хожу дважды в день под окнами, волнуюсь нездешним волнением. «Перелистываю книгу жизни». Меня не останавливает в чувствах мысль о том, что все рожают и ничего особенного. Я думаю о жизни и смерти. Вспоминаю Шуру Вайнштейна^[9] и потрясшие меня дни полгода назад. Обо всем этом хочу с тобой поговорить. И не в высоком стиле, а о том, что я без тебя совсем один, и стало быть, лучше тебя сейчас понимаю, как нам нужно быть почаще и плодотворнее вместе. Я очень счастлив и при этом грустен, как подобает человеку, до которого касается истина. А она, истина, касается нас все реже, мы на долгие годы оказываемся закрытыми для впечатлений. Не то что прежде — когда мы не могли не писать, не могли не говорить, когда мы живо мечтали и соображали.

Про то, как я живу в Киеве (как жил в Ирпене), про меня и про Галю — вам расскажет Витька. Она все это видела и отлично понимает. (Мы с ней большие друзья. И не только потому, что она твоя сестра, что очень похожа на тебя. А самостоятельно. К Витьке у меня, кроме уважения и дружбы, есть еще и родственные чувства, как к сестре. Они, эти чувства, похожи на отношение к Соне. Обеим им я могу прощать многое, и обе они прощают мне. Витька стала совсем взрослым (не солидным, а взрослым) и хорошим, умным, добрым человеком, каких мало. Она дружила с Шурой, очень сблизилась с Галей, и дорого для меня и то, что я знал ее еще дитем. Пишу про нее в скобках, чтобы не вышло сантимента.) Витька спасает меня от длинного письма — она устно восполнит про последние наши с Галей дела.

О самочувствии своем скажу немногое. В общем оно неважное. Усталость, уязвимость. Ты пишешь, что тебя выручает способность отключаться (что-то не верится). А я опутан мелочами до неврастении, они влияют на меня и сидят подолгу, и когда проверишь, если удается, в чем корни настроения, оказывается — в пустяках, в ерундовых обязательствах. Мало времени и души остается на главное. Как ни печальна смерть Шуры, а она все-таки дала мне повод сосредоточиться. И теперь тоже, как я уже писал, радость и глубина переживаний, связанных с Галей, с ребенком, облагораживают. Чувствую, что занят не ерундой.

Где найти силы, чтобы жить главным. Я не умею отдельно, сам, правильно думать, верно соприкасаться с жизнью. Были мы с тобой вдвоем, помогали друг другу. Сейчас как-то наша дружба отошла в область воспоминаний. Ее надо непременно восстановить, необходимо мне (и тебе не меньше) для жизнедеятельности.

Я близок с Кириллом, с Шределем Володей, люблю Галю — но речь не об этом. С Шурой мы были совсем особенно близки. Была некая игра — в ученика и в учителя, — были мы не на равных в работе, была борьба с его пьянством, и все это не мешало необходимости друг в друге. Потому что с ним у меня выработалось то незаменимое, что у нас с тобой существует само собой — одинаковое, идентичное, до жестов и интонаций, отношение ко всему в жизни. Он мог сказать мне то, что я уже знаю, и все же я должен был услышать это не изнутри, а снаружи. Такой близостью я испорчен, избалован, и она мне нужна, как воздух. Я люблю жену, семью, друзей, природу, искусство, но нуждаюсь при всей полноте отношений со всеми этими действительно дорогими людьми и вещами, нуждаюсь в общении с другом особого порядка. С Шурой так и было. С тобой это, очевидно, невозможно. Ни ты, ни Соня не понимают подобных стремлений. В том, чтобы походить вдвоем по городу, полежать на траве, посидеть вдвоем в комнате, поговорить без спешки — ты и Соня видите измену высоким идеалам семьи. Я понимаю, что не вовремя завел этот разговор — у вас слишком сейчас напряженная и трудная жизнь. Вернее, слишком много в этом году уважительных причин у вас для полной отдачи сил и души друг другу и дому. 

Но я пишу теоретически, не об этом годе. А кроме того — ведь я пишу не как агитатор за естественные права мужчины — раз в неделю отрываться от «семейных дрязг» и ходить по субботам играть на бильярде. Нет, не за это я пишу. Я имею смелость считать, что я для вас не бильярд, что твое общение со мной не «отрывает» от так называемых дрязг, а является важнейшей гранью тебя самого — с пользой для души, для работы и для самих этих дрязг. Вряд ли Соня мои претензии на твою душу может воспринять, как враждебное что-то для нее и для ваших личных дел. Вряд ли и ты так думаешь. А фактически получается, что вы именно так считаете.

Ну ладно. Я залезаю в рассуждения, из которых трудно вылезти. А вылезать надо.

Время мне идти в больницу, а оттуда на вокзал, чтобы передать это письмо Витьке.

Напишу еще. Теперь уж обязательно. И повеселее. И жду от вас писем. Почему-то вы не среагировали на мою телеграмму. Даже Галя волнуется. Нам Фридрих и тот прислал. (Кроме тридцати других.)

Я буду в Киеве до 15-го. Потом в Ленинграде. И, может, скоро побываю в Москве. Надеюсь и мечтаю остановиться у вас в новой квартире.

Привет и поцелуй Соне. Желаю успехов.

Твой Володя.

В. Я. Венгеров — M А. Швейцеру

Поезд Ленинград — Киев. 

02. 11. 1958

Здравствуй, дорогой Мишенька!

Еду в Киев, в лоно семьи. Позволил себе мягкий вагон. В купе никого кроме меня нет. И так мне стало хорошо, барственно, что решил написать тебе письмо. Мне только тебя не хватает для полной гармонии.

Из первых строк собственного письма я понял, что настроение у меня хорошее. Немного трясет, рука дрожит. Но меньше, чем обычно. Это не «тряски нервное желе».

Разберемся в причинах. Главная — семейный инстинкт. Запоздалый, но сильный. В Киев писал письма, звонил, тосковал, хвастался, ждал, волновался, а теперь везу два чемодана с кошелкой подарков, преимущественно всякой ерунды, которая гремит, пищит, свистит, квакает. Когда вчера вечером мы с Генькой Ханиным ехали в троллейбусе с покупками и у него под мышкой высунулся какой-то бородатый, брудастый лев, и что-то хрюкнуло, то он, стыдливо озираясь, спросил — не очень ли мы похожи на мудаков. И тут я его переострил по существу. Я сказал ему, что без всего этого мы на мудаков похожи гораздо больше. Он глубоко понял мое замечание. Должен добавить, что подарки имеют смысл чисто идеальный. Двухмесячному младенцу они нужны меньше всего. Ему бы «лишь мычалось да трава качалась».

Обратимся к действительности. По-моему, я окончательно делаю «Балтийское небо». Получилось это неожиданно, а кажется, что только «небо» я и хотел делать всю жизнь. Так мне оно нравится, и чем больше, тем тревожнее за сценарий. В сценарии пока нет минимального выражения (кинематографического). Короче говоря — обычное наше положение: волнительная тема — Ленинград, блокада, люди, летчики, а удовлетворительного решения нет.

Роман и обе серии сценария таковы, что делай, кадруй-метруй, и что-нибудь да и выйдет.

А нельзя так, и нет пока сил на такое улучшение, какого хочется. Еще короче говоря: в материале и даже в отношении к картине начальства есть все для создания выдающегося произведения. А в руках еще не держится. Происходит неприятное доказательство внутренней (пока еще внутренней) беспомощности. Вот если ты прочтешь роман, ты подумаешь — ой-ой-ой, сколько в нем заложено красоты и силы! Как это можно сделать! — и я не знаю как. Думается вяло.

Из Киева сразу после праздников я вернусь в Ленинград. Поработаю с Жежеленкой. Потом, 13-го ноября, у нас свидание с Н. Чуковским^[10] в Москве. (Я уже с ним познакомился, и он мне понравился. Он автор принятого сценария, но он не сценарист. Помочь ему могу только я.)

С тобой мы, значит, увидимся 13-го, дня 3-4.

У меня уже образуется группа, желанные товарищи — Месхиев Дима и Виктор Волин, а режиссерский сценарий надо входить в январе. Кое-какое время еще есть.

В Ленинграде, после Киева (и нашей встречи с тобой в Москве), я не обнаружил ничего ярко нового. Очень заметен распад «Ленфильма». Васильев уезжает после инфаркта. Я видел его дважды. Третьего дня он был бодрее и с надеждами даже на работу (не хочет отдавать мне в директоры Голощекина! Дай бог). Старик он замечательный. Лучше всех на студии. Я ему передавал от тебя привет и говорил, что ты остаешься постояннейшим его другом и почитателем. А тебе привет от него. Он всем, всем интересуется, до мелочей. Мудр и ироничен. Хейфиц — «дама с собачкой».

Козинцев — дама без собачки. Профессор ВГИКа Иванов отдал мне «небо» и начинает мечту своей жизни — «Поднятую целину». На его месте я бы так не поступил. По-моему, он побаивается собственной старости и тянет. Даже Фрид схватил инсульт. После юбилея для комплекта. Студия создала «Андрейку», «Евгения Онегина», «Кочубей». Работает молодежь — мастерская Козинцева. Говорят, что преуспевают в малых формах.

Ленинградское отделение Союза настолько развалилось, что меня уговаривали и назначили председателем секции Художественной кинематографии. Я председателем еще не стал, не хочу.

А в тройственном союзе с Граником и Баталовым (по нашему выбору) мы делаем сдвиги в общественной жизни. Хейфиц и Иванов — единственные мастера, стоящие во главе и обращающиеся к нам, как к варягам. Иначе все трещит. Так я, наконец, появился на общественной арене. Что будет — не знаю, но кое-что получается. После незначительных действий с моей стороны все взоры обратились на меня в немом ожидании дальнейших указаний. Даже Николаев^[11] говорил мне что-то об омоложении студийного художественного руководства.

Скоро ты будешь иметь дело с ответственным товарищем.

Дорогой Миша!

По всем признакам подходит к нам (подкладывается) почтенный возраст. Мне грустно и легко, печаль моя светла.

Дело в том, что бодрые годы от 30 до 40 прошли у меня бездарно и нет к ним сожаления. Кабаки, девочки, постоянные стремления к чему-то — это не более чем потеря времени. Я это ощутил на небольшом отрезке жизни (после Киева до сего дня), в котором я изменил режим — всего ничего... Изменил без принуждения. Я много был дома, один. Никуда не хотел. И со стороны наблюдал за выпившими товарищами, потому что сам почти не пил. Свою элементарнейшую психику и подтверждение нелепости недавнего существования я обнаружил в таком простом и доступном увлечении, как... (пардон) музыка. (Просьба не улыбаться и никому не рассказывать.) При посредстве и попустительстве Геньки Ханина я купил себе проигрыватель. Завожу его через динамик магнитофона. Мы с Геней целый месяц скупали классику и шли ко мне ее слушать(!). Представь, она до меня доходит. Вообрази, любимые мои вещи — это сонаты Людвига Ван Бетховена. Я слушаю симфонии, фуги, ноктюрны, прелюдии. Многого не понимаю совершенно. Как баран завожу «из любимых вещей Эрмлера». Но ведь это вопрос грамотности. Композиторы Каравайчук и И. Шварц набросились на меня, как Робинзон на Пятницу. Ничего подобного они в жизни своей не встречали. Я не знаю, до каких степеней я образуюсь. Вряд ли выйдет из меня рядовой ценитель созвучий. Судороги пройдут. Но каков пример неизвестности источников наслаждения!

На этом откровении разреши закончить письмо. Скоро мы повидаемся и поговорим обо всем. Перемены в образе жизни и мышления еще больше, чем прежде, влекут меня к тебе и к Соне. Еще больше я без вас скучаю. Мне мало с кем хочется поделиться. А вы оба меня, точно, любите. И по главному направлению.
До свидания. Целую тебя и Соню. Встречайте праздники и готовьтесь рассказать мне больше хорошего, меньше грустного.
Твой Володя.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

Ленинград. 

11.12. 1958

Дорогие мои ребята!

Когда я прежде писал вам письма, у меня, естественно, возникали вместе с вашими незабвенными и неизменными образами еще и все остальное, связанное с адресом. Я многое мог бы рассказать про вас, себя и Сретенку^[12]. Но рассказывать вам — это терять время. Воспоминания у нас одинаковые. Честно говоря, мне жаль те годы. Они были и трудными, и радостными. Шутка ли подумать — 15 лучших лет жизни. Вернее, лет, которые обязаны быть лучшими. Я их не проклинаю и вы, надеюсь, со мною заодно. На Сретенке нам бывало так хорошо, как дай нам бог и на новом месте. Хороший человек так устроен, что он любит даже свое горе, если оно свое и если оно в прошлом. (А мы ведь с вами хорошие люди.)

Сегодня я пишу первое письмо в ваш новый дом^[13]. В связи с этим я и разглагольствовался. Я считаю это событием в своей жизни. Я пишу со слезами на глазах. Объяснить почему, это опять-таки терять время. Чувства у нас одинаковые. Я рад представлять себе вас в новом доме и рад привыкать к новому адресу и новым образом. Так я взял белый конверт и аккуратненько и победоносно вывел свежие слова и цифры перед древнейшей фамилией Швейцер. 

В Ленинград я вернулся очень растревоженным и недовольным собой. Самочувствие скверное, боязнь за сценарий^[14] и за будущее. Кроме того — физическая слабость. Даже выпить, как прежде, с удовольствием я не могу себе позволить. В таком состоянии работать, размышлять — одни огорчения. А чем дольше не работаешь, при насущной необходимости — тем страшнее. Я на второй же день дал увлечь себя поездкой за город. Граник сдал свою картину, и мы прямо из кабака уехали в Комарово к композитору Шварцу. Там отличная жизнь. У Шварца отдельный коттедж из трех комнат со всеми возможными удобствами, много музыки — рояль, пластинки, радио, шахматы; соседи — композиторы. В этом доме творчества мы с Шурой^[15] жили в прошлом году февраль-март, когда писали сценарий. Вокруг море, лес, заячьи следы на тропинках. На душе не стало легче.

Но, по-видимому, чуть рассеялся. Прожил четыре дня.

А в Ленинграде провел два праздных дня с Марленом^[16], который привозил свою картину. Я водил его в гости к Хейфицу, потом, вчера, были у Козинцева. Нас радушно принимали. А работать я сажусь только сегодня. И то не в полную силу, потому что накопились домашние и общественные дела. И желание написать письма вам и Галке.

Заветы Мишкины по поводу музыки я не выполняю. А вот о квартире забочусь. Написал несколько заявлений и провел агитацию Хейфица и Козинцева. Написал им письмо в Оргбюро. Если мне не дадут квартиру в это распределение (обещают в декабре раздавать жилплощадь), то получится жуткая несправедливость. На студии среди молодых, среди моих сверстников и даже пожилых творческих работников у меня соперников нет (по сумме признаков).

Однако, как известно, «жуткие несправедливости» вполне реальная вещь. Надо нажимать и грызться. Не слишком хорошо у меня это получается. Не вижу врагов, все поощрительно поддакивают, когда речь заходит об отдельной квартире. А не дать мне квартиру — значит не дать ничего, на кой черт мне нужна комната чуть больше и где-то на отшибе от центра!? Вот эта забота все больше меня занимает. Надеюсь на мастеров, на Союз. Жалко, что болен Фридрих^[17]. Может быть, мне понадобится бумага от Пырьева. Для того чтобы перешибить неверное решение. Может, и для того чтобы с этой бумагой жаловаться на студию в обком.

А пока в обком — рано. Городские организации дают студии площадь с условием, что сами разберутся. Конфликты не созрели. Если Миша продолжает считать, что Пырьев, при его комментариях и при заготовленном тексте, подпишет бумагу, в которой я представляюсь как самый что ни на есть золотой и заслуженный фонд, то я пошлю ему письмо. Но, Миша! Просьба такая: я пришлю письмо к тебе, а ты ему передашь. Я объясняю эту процедуру в предисловии. А основным содержанием будет текст моего заявления в наше Оргбюро. Это содержание послужит источником фактов для написания тобой и Добродеевым бумаги. И я узнаю, на чье решающее имя бумагу адресовать. (Кстати, Николаев согласился со мной, что поддержка Оргбюро нужна — речь шла о нашем Оргбюро — для того, чтобы ему, Николеву, было легче защищать меня перед демократией.)

Положение может сложиться так, что надо будет ковать горячее. Противно, но нельзя упустить. Нельзя, ведь верно же? Иначе я околею в своей комнате.

На студии ничего нового не происходит. История с Гербертом^[18] пока не завершена. Михайлов приказал его уволить. А Николаев пользуется отсутствием статей в кодексе труда.

Не увольняет. Его вывели из общественных организаций, худсовета. Приказ о запуске его картины повис.

Граник сдал своего «корреспондента»^[19]. Это не лучшее его произведение. Одно его утешит — оно пройдет в инстанциях и выдадут деньги. Толя не гордится работой, он подкис, его приходится ободривать. Завтра Толя собирается в Москву, наверное, зайдет к вам. Он, как я говорил, заметно переменился к лучшему, мы с ним дружим, собеседуем, обедаем, играем в шахматы.

В городе зима. 20-15. Начался зимний уклад жизни. Надо сидеть и работать. Надо «плакать, петь, идти» и тянуть сценарий. Я все больше утверждаюсь в мысли, что эта работа все-таки лучшее из всего сейчас возможного. Вот Граник начал искать себе дело и впал в безнадежность. Такая гадость предлагается ему.

Попробую взять себя в руки. Студия пока торопит меня, у нее плохо с режиссерами и запуском. Надо этим пользоваться и не вводить ее в заблуждение.

До свидания, дорогие мои! Будьте здоровы и верьте в себя. Я оставил вас в очень неровном, двойственном настроении. Соберитесь в одно целое.

В день отъезда, когда Миша задержался у меня, почему-то звонила Маша^[20], разыскивала его. Меня это обеспокоило. Соня плохо себя чувствовала? Что произошло? И как вы сейчас? Напишите.

До свидания.

С приветом, пожеланиями, дружбой, любовью — ваш

Вл. Венгеров.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

Ленинград. 

10.01.1959

Милый Мишка и милая Соня!

Миша.

Пишу накануне дня моего рождения. Будет 39 лет. 20 лет, как мы знакомы. Знакомы! Ничего себе слово. Я, когда был в Киеве, виделся с Вовкой Аграновым^[21]. Он приходил к нам с Галкой сразу после Нового года. Мы выпивали и вспомнили — 20 лет! На отшибе, в Киеве, это звучало. Вовка неплохой парень — поседевший, полысевший. Короче говоря — 20 лет. Остальное — дофантазируешь.

Письмо от Пырьева пришло наконец, аж 7-го. Почта была перегружена словами: «Желаю творческих успехов». Письмо пришло вовремя. Но не знаю, буду ли я обладателем последнего пристанища из двух комнат. Пирожинская и Валя Жук (секр.[етарь] комс.[омола]) не хотят из чувства высокой справедливости. А директор и парторг говорят — вопрос предварительно решен. Дадим квартиру. Но они мягкие люди, а Пирожинская и Валя тверже и за ними кой-какой (ох, кой-какой) народишко и куча демагогии. Ну посмотрим. Хейфиц будет участвовать на парткоме и обещает найти слово (единственное, нужное). Но Хейфиц тоже мягок и застенчив.

Если дадут комнату — я сказал: автоматически не возьму. «И рад бы, но не могу!» А что делать дальше? Ссориться до истребления? Чьего? Моего? Уходить? Куда?

Но буду ссориться, буду звонить Пырьеву, буду просить писем в обком. А дальше?

Уеду в Киев. Тоже — не знаю на что. В дом к жене, где этого хотят. Пока хотят. А потом что я буду делать в Киеве? Остаться в Ленинграде не могу, нет оснований. Кое-кто прольет слезу. Одну, не более. А в основном, перебьются. У нас 47 режиссеров, и ничего не изменится в общем потоке. Подумаешь, говна-то.

Мишка! Главное, я слаб по основному направлению. Ничего не делаю со сценарием. Совсем ничего. Отвечаю на вопрос положительно — скоро будет. А в душе знаю обратное. Не вижу пути и беспомощен. Отвлекаюсь на заботы о квартире и общественную работу в Союзе. Для Фрида^[22] это между делом, а я трачу уйму времени по-пустому. Не клеится творчество. Рассеянность и нежелание. И от этого страх перед ближайшим будущим. Надо брать себя в обе руки. Чего и тебе советую.

На студии обстановка скверная. Я сейчас вместе с Толькой Граником подключился к борьбе за улучшение. Мастера (Козинцев, Хейфиц, Эрмлер — из больницы) готовят ревизию через Союз. Готовится крупный партийный разговор, к которому мы с Толькой подкидываем тезисы. Постепенно начинают разбираться в причинах и беспокоиться. Может быть, впервые нанесем удар по среднему звену и за молодежь.

У нас новое руководство в сценарном отделе. Иванова. Из обкома. Именуется «зам. директора по сценарным вопросам». Интересно, как это получится. Она еще не приступила.

Миша! Ты обещал написать. Как твои дела, я так и не узнал. «Подсолнух»? Ерзенкян?^[23] Когда, что? Что делает Соня с французами? Надо выбираться из мути. Надо решительно. Я понимаю, настроение, но нельзя же. Сам я постараюсь действовать. Сильно связывает квартирное дело — ты же знаешь — со дня на день должно решиться. А эти со дня на день длятся долго и деморализуют. Речь сейчас идет о 13-14 января. В какую струю я попаду после решений, неизвестно. А сценарий обещал подготовить к 1 февраля. Ничего не получится.

Я напишу тебе, сообщу. И ты пиши.

Больше добавить нечего.

У нас пребывают Алов-Наумов^[24]. Я их приветствовал и проводил обсуждение. Обсудили их правильно. Особенно Чирсков**. Удивились, хвалили и ругали. Второй раз картина, конечно, не производит впечатления. Глупости много. Но я все же за нее. Она помогает в борьбе с серостью, с ленфильмовской размеренностью. И помогает мне лично в желании острых решений. Я так никогда снимать не буду и не хочу. Но уважаю широту возможностей не только у Калатозова или Лукова, но и у младших деятелей.

До свидания, будьте здоровы и собранны в ваших заботах. Жду писем.

Володя.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

Ленинград. 

27.03.1959

Здравствуй, Мишенька!

Пишу по следам нашего разговора, а то не соберусь.
Поговорить есть о чем. Даже много для письма после долгого перерыва. Надо списаться (что вряд ли получится) или увидеться (что должно скоро произойти в Москве, а может, раньше в Ленинграде).

Как бы попроще, упрощенно, рассказать о моих делах. Добивался я квартиры. По твоей науке. Поднял за собой отдельных лиц и организации. На студию дали 400 м, комнат 25. Сначала я удивил начальство дерзким требованием — двухкомнатную квартиру! Студия за двадцать лет получила 600 м площади (сравни с вашими масштабами), и вся молодежь не имеет жилья вообще, а некоторая не молодежь имеет плохое. Потом привыкли к моему требованию: новорожденный младенец, комната 8 м, режиссер 15-летнего стажа, Союз хлопочет, Пырьев прислал ходатайство, творческая секция — за, партком — за. И т. п. Против, и категорически, один фабком. Я бы победил, если бы не тыщу лет делили эти три хлеба по-христиански. До последнего дня директор заверял меня и моих союзников в совершенном успехе. Я не имел соперников, и один намечался на квартиру (№ 21, на пятом этаже, самую маленькую). Накануне вывешивания списков, когда страсти клубились, а мои союзники были усыплены, собрали неполный партком, на котором не дремали мои противники, и в списках я получил, как хотел фабком, самую большую, в 30 м, но одну комнату с обещаниями обменять, перегородить. Я отказался. Три месяца отвратительной борьбы, надежд и сомнений, о которых не стоит сейчас вспоминать, были потеряны для жизни и искусства. Злость на вислоухого директора, на студию — сплоченный коллектив, — разросшееся беспокойство за свою молодую семью, которую я не мог втиснуть в 8 м — вот те чувства, возникшие в результате. Главным образом злость и безвыходность.
Но потом дело обернулось хорошо. Представители Союза — Хейфиц, Иванов, тот же директор Николаев пошли на прием к Родионову, 1-му секретарю горкома. Они жалобно просили, чтобы он вместо одной большой комнаты распорядился бы предоставить две в виде отдельной квартиры. При этом меня расхваливали безмерно. Родионов удивился нищенству, предложил мою комнату забрать Николаеву в общий котел, а мне обещал дать квартиру от горкома. Было написано заявление, потом резолюция Родионова: «Прошу решить положительно», зам. пред, горисполкома подчинился, и дело находится у начальника распределения площади. Он может дать скоро, но далеко. Или надо ждать апрель — май, нажимать, разведывать, «подсказывать». Вот в этом положении я и нахожусь. В принципе сомнений у меня нет. Главное теперь — когда и где. А самое главное, что я не связан в этом склочном деле со студией. Только вчера несчастные претенденты получили ордера.
Прошу прощения за длинный пересказ. Мне он кажется жалким конспектом. Инерция капитана Копейкина. Возня со студией продолжилась у меня в другом плане: борьба за Гришку Аронова. Опять же люди, провалившие меня с квартирой, яростно возражают. Дело чести и принципа — не уступить. Оно разрослось при попустительстве демократа директора в огромный вопрос, в поток десятков заседаний общественности, в бесконечные обещания и отказ в течение месяца дать какой-нибудь ответ. А мне надо работать. Директор запустил меня с 5-го марта под обещания, и 20 дней вылетело из и без того малого срока (снова я, как Копейкин, горячусь в своем изложении, но беда состоит в том, что эти склоки заняли у меня массу времени).
Кроме склок, я довольно много активничаю в Союзе. Может быть, и отпор мне дают некоторые товарищи из страха, потому что мы здесь довольно энергично начинаем прибирать к рукам творческое и производственное хозяйство. Мастеров теперь нету, и происходит смена влияний. Кстати — и оставшиеся мастера, и министерство поддерживают именно нас, взрослое поколение гиковцев. Иначе студия потонет в посредственности. Николаев замазывает суть положения, поговаривает об успехах, сравнивается с «Мосфильмом» — там были скандалы с картинами, а у нас, мол, нет, — но на самом деле мы в опасном кризисе, и поэтому к нам приезжало сразу два министра культуры и заседаниям, совещаниям нет счету. Из 38 режиссеров-постановщиков сейчас отбирают 18. Можешь представить, сколько суматохи в связи с этим. А Николаев молится двум богам — времени и общественности. И является инструментом того и другого.
Ну, а я начинаю «Балтийское небо», две серии. При теперешнем положении в сценарном отделе — это лучший выход. Я вижу, как мучается Толька и другие. Мне надо войти в форму и выдать хороший режиссерский сценарий. Надо убедить в необходимости повышенной сметы, без чего нельзя браться за постановку. Намечается 8-10 млн. А это теперь осложнено. Но главное, надо войти в рабочую форму, а я выбит и впереди обязательные причины отвлекаться — квартирная возня, забота о группе (у меня Маранджян, Волин и Нестеров, директор — Гольдин), надо съездить в Киев. Галка, бедняга, заскучала совсем, да и я изнываю — три месяца не видел младенца, про которого Галя пишет в письмах разные легенды, какой он, стало быть, исключительно необыкновенный — намедни утюг поднял!
Мишенька! На редкость охота повидаться с тобой. Пишу я бледно, а есть о чем поговорить, о чем выпить. Скоро, должно быть, увидимся.
Может быть, к вам зайдет Гришка к 1-му числу. Расскажет. Мы были целый месяц вместе. А сейчас он уехал в Ростов дописывать дикторский текст к своему сценарию. Парень он, точно, хороший. Будем добиваться, чтобы он зацепился за студию, хотя бы и против ее воли.
Интересуюсь тобой и Сонечкой. Кое-что слышу про вас. Но этого мало. Хочется личной беседы. Интересно, что за сценарий получился и что получится*, какие надежды и сомнения?
* Речь идет о «Воскресении» по роману Л. Н. Толстого.
Пишу я тебе на машинке «Колибри» («Грома»). Она у меня недавно появилась, я души в ней не чаю. Маленькая, портативная, но со всеми онёрами XX века. Экстра-люкс-прима-элит-пума, как сказал бы Ханин. Я уже серьезно насобачился стучать. Скоро буду, как Хейфиц и Козинцев. Сценарий пока пишу от руки и карандашом.
Будь здоров, дорогой.
Привет Соне и кому пожелаешь.
Пиши, звони.
Твой Володя.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру Киев. 6.09.1961

Дорогие, родные мои Миша и Соня!

Я уже неделю в Киеве. В непривычной семейной стихии. Такой у меня получился отпуск, и я им пока доволен. Сижу преимущественно дома, валяюсь, меня кормят, стирают и гладят. Иногда я почитываю книжки, перелистываю сценарий, утвержденный худсоветом. Иногда беру машинку и чего-нибудь на ней стучу, приятное или даже полезное. Не потому что я клипса канцелярская, нет, просто на машинке веселее.

Приехал я к 29-му, к славному трехлетию Шурки. Летит же времечко! Вырос большой сын. Он беспрерывно совершает разные мелкие чудеса, обогащает свою память знанием всех богатств, которые выработало человечество, болтает на все темы. Запас слов полный, включая иностранные. Он может заявить, что он абсолютно не трогал виноград. Когда на него накричишь, он, прежде чем обидеться, спрашивает: это ты серьезно или шутя? Как видите, я его цитирую, нахожу в нем признаки гениальности и, стало быть, проявляю отцовские инстинкты.

Мой душевный отдых состоит в созерцании Шурки и Галюни. Кто из них старше — понять трудно. И можно треснуть со смеху. Вчера за нами заехали приятели и звали в кабак. Я не хотел, а Галя хотела. В соседней комнате разыгралась драма — Галька ревела, а Шура ее утешал, точно, как утешают его, когда ревет он. Галя накидала мне в лицо кучу резких упреков, добилась своего и начала одеваться. Тогда из-за кулис вышел Шура и сказал, что он тоже поедет! Вернулись мы, естественно, навеселе. Шурка спросил меня с местным колоритом:

— Папа! Где ты был, где?

— Гулял, — ответил я уклончиво.

— На дворе?

— Нет, в городе.

— С ребятишками?..

Действительно, я гулял, и точно, с ребятишками.

Идиллическое настроение, удивляюсь пустякам. Жизнь в семейной стихии тенет независимо от моих сложных переживаний, независимо от кино и даже, извините, от международной политики.
Может быть, стоило поехать к морю или в лечебное заведение для нервных психов. Но я, пожалуй, не смогу выкроить времени и денег. (При слове деньги я вздрагиваю от злости и вижу кривого Капралова и все то, что пробудило его к жизни и действию.)

Киев, оказывается, что-то для меня значит. Здесь все былое на память приходит.

Наша Чоколовка^[25] немного в стороне. В ней загородный воздух, зелень и несметные полчища детворы. Во дворе Шурка гуляет самостоятельно. Такой двор. В нем есть даже бассейн и склизы, чтобы съезжать в него на жопе. Но это делается организованно и в особых случаях, когда привозят интуристов, чтобы показать им счастливое детство. За пределами двора и всего, в высшей степени социалистического, массива начинаются пейзажи. Там еще интереснее. На горе пасутся козы и виден Киев, внизу мчатся электрички и дальние поезда. Сюда Шура ходит с дедом. Когда я гулял с Шурой на этой горе, он заставлял меня искать в кустах какую-то водичку. Смысл этих поисков остался для меня загадкой.

В общем, у нас тут хорошо. Если бы у Сони возникла возможность хоть на пару деньков простенько сесть в «стрелу» Москва — Киев и приехать к нам, было бы не глупо! Она бы не пожалела. Галюня настаивает на этом категорически. Шурка тоже питает к вам симпатии, поскольку наилучшей игрушкой остается четырехмоторный лайнер, который почему-то не ломается, чего бы с ним ни делали.

В самом городе я свой человек. Мы ведь выбирали здесь городскую натуру, снимали целое лето. Здесь из роддома я собственноручно вынес Шурку, и этот момент был зафиксирован Некрасовым на узкую пленку. А сколько приключений, знакомых, Некрасов, студия, Днепр, кабаки, музеи, драки и лирика. Сейчас я избегаю, но возможности широки. В гостиницах живут киношники, аркашки^[26], жизнь бурлит, и мы с Галкой один раз вовлеклись в коллективную пьянку на острове, где рыбаки варили «исключительную» уху, где можно купаться и кататься на катере. Старожилы до сих пор помнят наш «Родной город», Шуру Вайнштейна, и гордятся этим не меньше, чем недавним посещением острова такими всемирно-историческими героями, как Николай Афанасьевич Крючков и Эдуард Бредун. 

В отпуск я ушел после пышной приемки нашего сценария^[27].

С Антоновым мы работаем дружно. Пока не было ничего похожего на проблему автор — режиссер и прочую ерунду. Антонов любит эту работу. Сценарий получается лучше и яснее рассказа. Он хорошо пишет, понимает нашу бессловесную режиссерскую нужду, дважды приезжал в Ленинград и сдал сценарий на месяц раньше срока. Его, да и меня, вдохновило большое обсуждение на худсовете. Нам наговорили того, что мы и сами не думали. Сценарий всем, даже Скрипицыну^[28], понравился, и мы вдруг стали ведущей темой «Ленфильма». Я потом перечитывал стенограмму и удивлялся щедрости похвал. В них есть доля комплимента автору, но сценарий, точно, получается занятный. Его еще надо дорабатывать, и мы оба это одинаково понимаем.

Время стало подпирать. Съемки должны начаться не позднее февраля. Значит, в октябре надо приступать к режиссерскому. Таковы мои творческие планы. Меня ждет Маранджян. В ноябре уйдут от Карасика Волин и Гольдин. Письмо выходит длинным и обстоятельным, как история болезни. Вы скажете — не хрена ему делать, сидит тычет в буквочки. Ну уж поскольку я расскакался, да еще о делах, то не обойду известно болевого вопроса. Дело остановилось на том, что мне надавали кучу гарантий в непременном пересмотре решения о категории^[29]. Когда же? Как это подталкивать и направлять? Опыт работы почтенной комиссии состоит в полнейшем произволе и беззаконии. Кто ловчее, тот и больше денег загребает. Лукову присудили 2-ю, он объездил на машине членов, добрал голоса, и через три дня на студии висел поздравительный плакат: 1-я! Алов-Наумов боялись 4-й, собрали членов и взяли 1-ю!

В агитации членов — самый правильный путь. И ты, Мишуня, помог мне в этом очень и очень. В результате почти все художественные члены в курсе дела и за меня.

Намечали пересмотр на 10 августа. Я не смог поехать в Москву, потому что именно в этот день приезжал к нам Антонов. Да мне и ни к чему было самому вертеться около комиссии. Было написано письмо от студии и худсовета, заявление от РСФСР, Сазонов собрал рецензии (я ему их послал), множество отличных рецензий. И, главное, убедительные цифры проката: фильм вышел по 1800 копий на каждую серию (широкая и узкая пленка) и прошел успешно, несмотря на летнее время. Заседание вела Кокорева. Она была в это время за всех начальников, они разъехались в отпуска. И почему-то отложили наш вопрос.

Я схлопотал командировку Светке Пономаренко^[30]. Кокорева надавала ей гарантий, сказала, что я могу одалживать под 2-ю категорию деньги и она отвечает своими. Но надо обождать. Светка была у Герасимова, он сказал, что его уже доездил Швейцер и что он на случай отсутствия написал письмо на имя Кузнецова (кажется, он первый зам. Фурцевой). Светка звонила Басову, а тот послал на заседание Чухрая. Чухрай был специально по нашему делу, и мне бы хотелось, чтобы ты высказал ему и Вовке^[31] слова за солидарность.

Вот какие войска собраны, отмобилизованы, но дисциплины у этой армии никакой. Мне обещал Каплер темпераментную поддержку. Луков руками Берестинского написал свой протест от имени комиссии РСФСР. Ты говорил с Ростоцким. С ним же поговорит еще его приятель Гриша Аронов...

А пока я сижу на мели, должен студии 13000 р. (по-старому). У меня в течение 20 месяцев будут вычитать из зарплаты 25%. А следующая после отпуска зарплата аж в середине ноября! Вот, сволочи, что со мной сотворили. Это называется 3-я категория с конфискацией имущества! В более поганом положении мы, режиссеры, еще не бывали.

Mиш! Спроси у Кокоревой, когда они думают почесаться? Ведь фильм идет с начала и подходит самый законный для пересмотра срок. Черта ли тянуть, размазывать! Ладно, ребята! Вы меня простите за скучный разговор. Как заведусь об этом, не остановишь.
Интереснее бы поговорить о моем сценарии, да вы его не читали. Если вы будете в Москве и найдется время, то могу прислать его на рецензию. Мне бы сейчас ваши советы в самый раз, я подумываю о режиссерском варианте и готовлю свои просьбы Антонову. Так мы с ним условились.

Напиши мне, Миша, про ваши съемки^[32]. Очень хочется, чтобы получалось. Да у вас и не может не получиться. Я примерно помню вторую серию, сколько там дивных вещей! Надо уметь не остывать, не впадать в инерцию производства, а думать, думать, сочинять, импровизировать. Я скучал на своей прошлой картине. Но ведь это была постылая кишка. А у тебя любимое-уважаемое. Я представляю твои две серии подряд без малейших сомнений. В первой был задан верный ход, а во второй история Катюши разворачивается фантастически. В первой ведь, в сущности, не было сцен, кроме суда. А здесь и драма, и масштаб, и диалоги, и Россия. Первую серию тебе пришлось делать отдельной картиной, а это мешает и тебе, и зрителю увидеть целое. Главная мысль картины, вернее главная эмоция — «Не виновата я!» — получилась отлично. Но многое может казаться иллюстративным. Допускаю. И пусть кажется. Потому что, когда подклеится разворот событий и драма второй части — все встанет на свои места. Ты не слушай критиканов-школяров. Они такие, правильно левые, такие храбрые, что могут с риском для жизни сказать Фурцевой про «Мир входящему». И так же храбро молчать про Райзмана. Ханютин с серьезным видом присяжного учителя делает анализ. Анализатор-озонатор. Ему бы в чьем-нибудь дачном сортире воздух очищать. Пренебреги. Первая серия была искусственно отдельной картиной, а ведь она только завязка законнейшего толстовского сюжета. Против такой природы не попрешь.

Мне очень дорога твоя твердая позиция по поводу левых методов кина. И хорошо, что я помню не столько монтажно-съемочные хитрости первой серии, сколько Катюшу, подсудимых, Китаеву и прокурора. Матвеев* тоже пройдет. Он фигура созерцающая, пассивная. Я бы не стал на него нагружать. Пусть он видит и слышит. А с усложнением задачи у Жени появляется какое-то простецки-дурашливое выражение лица. (Прости за случайное впечатление, мне так показалось на съемках у вагона.) Я знаю, ты мыслишь Нехлюдова активистом, взял поэтому активного артиста. Но активность его оказывается другого сорта, что поделать? Пусть короля играет свита. Он хороший получается в сдержанных сценах, и думаю, сдержанность его не ослабит и сильные сцены.

А как вы поживаете дома? Как автомобиль? Я обязательно куплю машину, я создан для этого. Надо что-то предпринять денежное. В Москве почему-то многим удается благополучие. За вас я радуюсь и даже горжусь, рассказываю подробности вашего уклада жизни. Именно уклада. Важно, что в нем есть покой крупно-буржуазной интеллигенции. Без суеты, жадности и прочею мещанского шухера. Конечно, хотелось бы до вас добраться, пощупать, какое и курочке яичко! Но обезоруживает печать труда и мысли на челе у Мишки и ваше общее обаяние.

Миш! Напиши мне сюда по адресу: Киев-87, ул. Адама Мицкевича, д. 5, кв. 31. Не робей, я не требую письма такой же длины и аккуратности. Напиши вкратце о вас, о делах, сплетни и замечания.
Некрасов сейчас в Москве. Охота его повидать, говорят, он приедет через недельку. Мне понравилась «Кира Георгиевна». Ее можно здорово снять, да никогда не разрешат. Засим, до свидания!

Привет от Гали и Шуры.

Привет товарищам. Целую.

Ваш Володя.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

(1961?)

Миша! Соня! Дорогие! Привет!

Встретил я здесь Славу^[33], я сговариваюсь с ним на роль Хромова. Он берет сценарий в Москву и заодно даст его вам^[34].

На письмо мое ответа, увы, нету! А жаль, право. Вы создаете во мне ощущение одиночества. 

Сейчас просьба покорнейшая: прочитайте сценарий, напишите рецензию (не в газету, мне). И поскорее, не поленитесь, вышлите по адресу, который мне не трудно повторить: Киев 87, ул. Адама Мицкевича, д. 5, кв. 31.

Отвечайте, высылайте скорее. Мне очень нужен и ответ, и сценарий.

Напишите соображения.

Напишите советы по актерам.

С приветом, целую.

Ваш Вл. Венгеров.

Я в Киеве до 1-го (примерно). Может, и раньше поеду в Ленинград. Ждут дела. Привет от Гали и Шуры.

М. А. Швейцер — В. Я. Венгерову

03.04.65

Вова, родной!

Переписка наша оборвалась давно и тихо, и не этому письмецу ее возродить.

Я познакомился с твоим сыном Шурой. Это — достойный внимания мальчик. И мне теперь хочется уже по вполне конкретному поводу сказать тебе то, что и раньше всегда хотелось сказать. «Это не оригинально, а это настоящее». Ничего другого — настоящего, стоящего, нужного, неизменного и постоянно интересного у тебя — ты прости меня — нет. И слава богу!

Отдай мальчику все время, всю нежность, все внимание, все свои духовные силы и остатки интеллекта.

Это важнее и интереснее всего, что ты делаешь и делал.

Будь с ним, освободи для него много времени. Не отпускай его от себя. Организуй жизнь достойно мальчика. Пока он не вырос, води его за руку, пользуйся.

У него — твои руки, как, впрочем, и многое другое, включая пальто, перешитое твоего рыжего костюма.

Так что, тебе не откреститься.

Целую тебя, люблю. Соня тоже. И шлет приветы. 

Миша

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

Мамайя 

22.06.1966

Милые мои ребята!

Передаю письмишку с Витей Филипповым. (Он у вас пробовался на ту роль, что играл Январев.) Он знает вас хорошо. А я рекомендую его — посмотрите. Может, сговоритесь на какую-нибудь роль в фильме. Он, конечно, мечтает о Бендере. Посмотрите.
Я остаюсь еще на один срок, на международный фестиваль мультфильмов. Среди наших сюда едет Мильчин.
Фестиваль кончится 29 июня.

Я приеду или к 1-му или к 4-му, если задержусь на пару дней в Бухаресте.

Живу здесь на экстра-люкс-пума курорте. Питаюсь, гуляю, сплю, лежу на пляже, смотрю кино. Лафа! И скучно.

Дорогие мои Миша-Соня!

Как ваши нервочки? Как дела?

Не робей, Миша, дуй до горы! Первым идешь!

Извините за бодрячество. Но очень хочу вашего покоя, самоуверенности, наглости, нахальства и улыбок.

Мишуня!

К моему приезду, не поленись, узнай про машину. Позвони в магазин. Позвони Райзману. 

Целую вас крепко-крепко!

Ваш Володя

М. A. Швейцер — В. Я. Венгерову 

Гурзуф 

06.10.1966

Родной Вова!

Я по тебе скучаю, и Соня тоже.

Ты почти не представляешь себе, как мы тебя нежно любим, Вова. Так много хочется тебе порассказать, отчитаться за истекшие кварталы разлуки. Послушать тебя.

Но, Вова, клянусь тебе — нет воли писать. Апатия огромна. Праздность страшна. Какая-то муть засасывает мозги.

Ты знаешь, я не стал обаятельней. Очень хочется тебя повидать. Мы хотим с конца ноября, начала декабря поехать в Репино. Там засесть, может быть, и поработать, если прояснятся наши намерения в кино.

Срочно напиши сюда, в Гурзуф, свои планы. Мы уедем отсюда не ранее 22-го октября, может быть, и позднее.

Как дела и какие планы? Мы бродим над морем, ждем погоды, маним ветрилы кораблей и т. д.

Настроение чуть подавленное. Вся надежда на крымский воздух и море, которые делают машинально свое дело укрепления наших внутренних органов и покрывают нас колониальным загаром. 
Вовочка, я желаю тебе сил для завершения твоего важного и прекрасного труда^[35]. Верю, что это будет сильно.

Вова, пора подумать о юбилейном 1970 годе. С чем же мы придем с тобой к этой знаменательной дате, чем отметим ее, кроме серии прекрасных выпивок, чтения ряда прекрасных стихов и взаимных поздравлений.

Надо бы, Вова. Создадим, а?

Мне всe жальче и жальче, что мы так редко и мало видимся. В созерцании тебя и слушании для меня сокрыто много радости и смысла.

Вот видишь, Вова, я ни о чем дельном, занимающем меня, просто не способен говорить. А вопросов много.

Почитываем опять его же — Л. Н. Толстого. Много смеемся с него.
Почитали статью Бунина «Освобождение Толстого» — много интересного материала, для реж. Зархи.

Итак — срочно напиши свои планы, график. Когда будешь в Москве с фильмом и т. д.

Целую тебя, дорогой мой. И Соня.

Привет: Гале, Леше Баталову, Вове Шределю и другим.
Швейцер.

Р. S. Атлас получил, спасибо за стихи^[36].

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

Орел 

02.10.1971

Дорогие, родные мои ребята!

Пишу накануне свидания с вами и потому покороче.

Соне обещал выслать фото. Хотя оно сильно устарело. Сейчас, как мне рассказывают очевидцы, Саша значительно выше ростом, выше своего невзрачного папочки на 2 (два) сантиметра. И продолжает расти физически и крепнуть духовно.

Жизнь его в Ленинграде началась без моего участия. Но, судя по тому, что он получил двойку по физике, стабилизировалась. Очевидцы рассказывают, что возросшие в последние годы запросы его мамочки сокращаются на глазах, меняется характер, смягчается нрав. Мне предстоит, по пророчествам Сони, вернуться не в разрушенное гнездо, а в семейный очаг.

Правда, Галя, по инерции, говорит мне некоторые грубости — дескать, они живут очень дружно, а мое возвращение грозит поломать эту идиллию. Однако форма грубости уже не та, не те интонации. Появляется чувство юмора. И даже в таких узловых вопросах философии, как «вышли денег, эгоист!»

Прочитайте сценарий^[37]. А я за то прочту ваш.

И помогите советами, ободрением или сочувствием наконец.
Кое-что в сценарии может показаться необязательным. Он отчасти исправлен и в варианте, прочитанном нами (с Баклановым) позднее, чем этот сдан в печать, и в замыслах.

Посоветуйте актрису на роль буфетчицы Бокаревой. Снимать ее мы будем сразу по возвращении в «Ленфильм», павильон уже строится, т. е. числа с 12-го.

Я подумывал про Доронину (по старой дружбе). Да стоит ли связываться? Подумывал про Нифонтову. Идеалом мне казалась Мордюкова лет 5-7 назад. Интересно, годится ли она сейчас и захочет ли? По природе она годится. Но у нас с Баклановым есть мечта в этой эпизодической встрече буфетчицы с Карпухиным передать что-то вроде возможности любви. Т. е. она должна быть привлекательна.

Лариса Буркова давно изгнана Киселевым за хроническое пьянство и служит не то в Одессе, не то в Киеве.

А еще нам посоветовали жену Шукшина. А что это такое, я хочу спросить у вас.

Дорогие мои ребята! Письмо и сценарий привезет вам Юлик Файт^[38]. Он приехал к нам на автомобиле сегодня, а уедет завтра.

Кстати, я давно испытываю к нему симпатии, его несправедливо за «Мальчика и девочку» прогнали из «Ленфильма», он снимал с Чумаком, моим теперешним оператором, «Пока фронт в обороне», а теперь длительное время морочим тов. Чухраем (которому я несколько лет назад писал письмо, рекомендующее Юлика как хорошего режиссера и человека). Поскольку Миша теперь в начальстве — поговорил бы он с Юлькой.

А мы живем хорошо. Приеду, расскажу. Снимаем быстро, весело, но не ручаюсь, что хорошо. Если бы не 70% простоя из-за погоды, давно бы с переходящим Красным знаменем в руках штурмовали бы павильоны.

Засим, до свидания.

Целую.

Жду встречи.

Сообщу. Ваш, вечно ваш Владимир Венгеров.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру 

Репино 

07.07.1976

Дорогие мои, любимые Соня и Миша!

Не могу удержаться, чтобы не послать вам привет.

Окружен вашим вниманием. Окружен и польщен. Приехала в Репино Клара Румянова — привет от вас. Вчера облобызал божественного Шварца. Опять привет с подробностями. Заезжал Элька Рязанов с Ниной, сообщили о желтых «Жигулях». И т. д. и т. п.! Не могу удержаться еще и потому, что Раиса Александровна ежедневно напоминает: уезжаю 9-го, готовьте письмо Мише и Соне. Никуда не денешься!

Есть, конечно, и глубоко внутренняя потребность. Род недуга. С Шварцем виделся не больше не меньше как на свадьбе Ленки Ароновой^[39]. Чувиха вышла замуж! Само по себе событие обыкновенное. Но, во-первых, я первый раз в жизни забежал на свадьбу. А во-вторых — как стремительно движется жизнь. Прямо-таки семимильными шагами.

Прочел я на днях «Дом на набережной» Трифонова. Очень незаурядное произведение. Неожиданное в нашей печати. И опять-таки захотелось потрепаться прежде всего с Мишей.

А живу я по-прежнему в Репино. Лето не получается. Холодно и тому подобное. Но мне тут хорошо, независимо. Время провожу праздно. Пишу, читаю без лампады, поскольку белые ночи.

Скоро начну подумывать о сценарии. Феля^[40] согласился написать. Может быть, он приедет сюда ко мне месяца через полтора. Я очень доверяю его таланту и профессии. Будем делать повесть, произведшую на Мишу такое смехотворное впечатление. Кроме надежды на Фелю, надеюсь на уступчивость и широту отношения Маркова^[41]. Бог не выдаст, свинья не съест. Должен сказать, что в этом выборе я не испытываю принуждения. Напротив, я уже соскользнул с «Соли земли» — ее будет делать Хамраев Искандер, наш режиссер, живущий сейчас в Репине, — от меня отвязались, аванс в 3000 рублей у меня вычли. А просто — нету меня ничего на примете. Нужно время, чтобы появилось. Нелегко это, порастрясло нас, нам страшней и косогоры и овраги... Классику любимую? Ее много. «Дом на набережной»? «Живи и помни»? Тендряков? Володин? Нет, друзья. Повременю. Сниму будущим летом «Завещание». А там разберусь. Авось краснеть не буду. А если случится постесняться, разве это будет заметно в грохочущем товарном эшелоне кинематографа. Товарные поезда отличаются красным цветом. Их еще в первых классах школы сравнивают с одним местом — дескать, длинный, красный, долго стоит... Вот какие остроумные сравнения приходят в мой недремлющий ум.

Домашние мои дела сравнительно спокойны. Законы в них известны, они зависят от денег. Галюня съездила в Киев, поставила в годовщину Ангелины плиту на могилку. Правда, она только участвовала, все подготовил Николай Александрович^[42]. И очень хорошо. Сейчас Галюня хлопочет об устройстве ванной, кухни, передней. Ремонт общий нам не нужен. Я разыскал человечка одного, способного через строительные организации удовлетворить наши возросшие эстетические потребности. Определили мы на это дело пару кусков. Нам сделают двери — самое, оказывается, дорогое (шесть дверей) — и все вокруг. Чего-то Галя заменит из мебели. Кое-что покупается из платья-пальто. Вместе с задачами автомобильными все это создает заметное напряжение в финансах. Начинаем нервничать в ожидании потиражных и постановочных довесков. Они, конечно, будут в свое время, но пока напоминают журавля в небе.

Саша наш переведен на второй курс. Галюнины шпионы сообщили ей, что им довольны. Но по отметкам он все-таки схватил одну трешку (конечно же, несправедливость вопиющая, чудовищная — даже не прочли то, за что ставят оценку. Однако мой вопрос — а как по линии посещения лекций, семинаров? — попал в точку. Да, действительно, по этой линии было плохо в полугодии. В другой раз надо быть умнее, прилежнее, дисциплинированнее. Педагоги, да еще хорошие, не любят, когда их обижают невниманием). Вследствие этого стипендию будут получать более достойные ученики. А Саша будет клянчить у мамы рубль на ежедневное проживание.

В настоящее время Саша приступил к работе на «Ленфильме» в почетной должности помрежа. На время каникул. 25 июля уедет с группой режиссера Аян Шахмалиевой в экспедицию в г. Советск (бывший Тильзит). Когда-то там бывал Наполеон Буонапартэ. Директором в этой группе мой Шехтман, а мой режиссер Витя Сергеев будет непосредственным начальником. В этом историческом месте Саша встретит свое совершеннолетие

29 августа.

Засим, до свидания.

Не худо бы получить от Миши письмецо, узнать кое-какие подробности о вашей работе и нравственном уровне. Получили ли 100 рублей и мои письма? Как здоровьишко?

Я буду здесь еще долго, до осени, до октября.

Как было бы приятно, если бы письмишко пришло по адресу: Репино Ленинградской области, ул. Вторая Новая, 26. Дом творчества кинематографистов.

Целую.

Ваш Венгеров.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру 

Солнечное Ленинградской 

16.02.1980

Поздравляю, Миша. Желаю тебе все, что мне желаешь ты. Душа моя всегда с тобой и старческой нежности есть в ней. Будь здоров, добрый милый Мишка, мой первый друг мой друг бесценный. Что я могу еще сказать? Целую.

Твой Венгеров.

М. А. Швейцер и С. А. Милькина — В. Я. Венгерову 

Пицунда 

13.10.1980

Дорогой Вовуся!

Пишу тебе из Пицунды, где мы, я и Миша, находимся. Давно уж. Мы путешествуем по курортным местам. Сначала были в Ореанде под Ялтой, затем переплыли на Кавказ. Какой-то суматошный на этот раз «отдых», да я еще сильно и мучительно здесь болела, а Миня «болел» за меня.

Конец же моей болезни ознаменовался смотрением твоей последней картины!^[43] Какая замечательная живая картина. Все в ней хорошо: все бабы, включая шофершу, Кузнецов, Рыбников, Шварц. Атмосфера глухой и очень, почему-то, знакомой провинциальной жизни, природа, интерьеры и Боков В.

А главное — хорош в ней ты, сумевший так спокойно (внешне) и так задушевно и не равнодушно изнутри показать кусочек нашей жизни.
Емкая и грустная получилась история. Вся специфика нашей жизни вынесена за пределы картины, как не бросается она в глаза сразу и ежеминутно и в самой жизни. (А ведь только из этого теперь модно строить кинопроизведения.)

Но «в атмосфере» твоей картины есть все. Грустная и светлая история получилась. Очень рада за тебя и твою картину.

А Миня не пошел смотреть, т. к. сторонится здешней киношной аудитории, которая, кстати, смотрела твой фильм очень хорошо.

Как дела? Как Галюня, Шура, Шварц, Гончаров?

Напиши в Москву письмо, мы 21-го едем домой.

Целую тебя крепко.

Соня.

Привет всем.

[Приписка М. А. Швейцера] Вова! Обнимаю тебя и помню; сейчас в основном занимаюсь проблемами рыбной ловли.

Как дела с классиком?^[44] Мы будем дома 23-го. Я позвоню. Начнем заниматься Н. В. Гоголем вплотную с ноября.

Обнимаю тебя, желаю отличного настроения и сил на все дела.

Миша.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру 

17.01.1981

С Новым вас, 1981 годом, милые, дорогие мои Мишка и Соничка!

Лучшие пожелания. И пусть они будут сбыточны по мере сил и божьей помощи: здоровья, сил, настроения рабочего и праздного — 
«... Веселый мир души,
Беспечные досуги...»
Ваш Володя.

Привет от Гали и Саши!

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру 

16.02.1981

Каждый год, Миша, ты наступаешь мне на пятки^[45]. Не торопись, будь почтителен к старшим. Также будь здоров, весел, удачлив
Целую.

Твой Венгеров.

B. Я. Венгеров — C. А. Милькиной 

Ленинград 

12.12.1990

Соня, Сонюра, Сошка!

Привет, моя лапочка!

Здравствуй!

Мишка сказал, что ты без удержу работаешь, дисциплинированно ходишь на студию. А ведь это в теперешних условиях больше, чем вдохновение и энтузиазм. Я, например, забыл адрес «Ленфильма» и, представь, не страдаю от тоски и угрызений совести. А за вас горжусь и радуюсь. Так держать! (Это, поверь, без подшучивания.)
Миша вспомнил, как в давние времена старик Ивановский, еще в Доме кино на Невском, топал ногой и восклицал: «Есть еще порох в пороховницах!!!» Он тогда соревновался с молодежью, с Козинцевым и Траубергом.

А мы с Геней Ханиным вспомнили почему-то С. Д. Васильева. Он, будучи директором студии, взбадривал бывшего своего режиссера, милейшего Юру Музыканта, снимавшего фильм «Буря над Белой» про Фрунзе:

— Что вы там волыните, м-а-а-ете-ли! Взялся снимать, м-а-а-ате-ли, надо гореть на работе!

— И я гою, — отвечал Юра, завывая, — и вся г’уппа гоит...

Чудо, какое время было! И какие люди! И какие мы с тобой! Да и сейчас на хуже. Пройдет время, даст Бог, и дал бы Бог здоровьишка, и мы будем вспоминать декабрь 90-го — как вы начинали новый фильм, как я отсиживался дома с намерением перезимовать — не первая зима на волка, — как я писал это письмо в таком, насколько оптимистическом, тоне, будем вспоминать с улыбкой, а не с омерзением. Не упрекай меня за оптимизм, я пишу так не в мемуарах, а только сегодня и только тебе. А я доподлинно знаю, что мы с тобой одинаковы. И Бога я упомянул не мимоходом в строчку. И еще раз повторю о здоровьишке, главном, а может, единственном, «факторе» нашего бытия и настроения.

Ничего нового, свежего я не сообщаю. И начинаем мы со слова «здравствуй» и заканчиваем: «будь здорова». Да разве в свежести идеи дело? У Чехова в записной книжке: «Сколько веков человечество ни думает, а лучше соленого огурца под водку ни чего выдумать не может». (Вот отмочил А. П. — и радио придумали, и социализм, и неореализм, и «сюр», и частную собственность на средства производства, и даже нравственное усовершенствование, тьфу — без пол-литра не выговоришь...)

Интересно мне, как ты, мой друг, справилась с переживаниями по поводу потери кошки. Интересуюсь не шутя. Жалко мне тебя. И кошку жалко. Без нее, конечно же, другое ощущение от дома. Образ другой, ущербный. Но давай надеяться, что котенок восполнит пробел в твоей душе. Я никогда бы не посмел даже сравнить этих двух симпатичнейших животных, речь идет о твоей душе, привязанности, нежности. Но не могу не напомнить, что божьи твари равны меж собой. Среди людей бывают разные (ох, какие разные!) Люди перестают быть божьими с пеленок. А кошки — божьи навсегда. Котенок (не знаю, как зовут его, скажи, буду передавать привет) еще покажет такие чудеса, что устанешь удивляться и умиляться. При твоей преданности и заботливости. При твоей потребности проявить заботу и нежность.

Не могу высказать, как я люблю собак! И всегда любил. А сейчас — просто до слез. Всех собак. И не заводил не только из-за лени, боязни ответственности, но из-за страха, что можно потерять, не уберечь. Кошка надежней, она совсем домашнее животное. А хоть не такой «друг человека», но легче, удобнее оберегаемый друг. А характера, нрава, индивидуальности, нежности, нахальства, упрямства — побольше, чем у нас всех, вместе взятых. Причем — непосредственных.

Чтобы высказаться о своем отношении к «братьям нашим меньшим», поделиться с тобой переполняющими меня чувствами, приобщиться к тебе — я вскользь напомню с детства завладевшими образами: Сеттона-Томпсона, Джека Лондона... Да что говорить: а «Холстомер», а Тургенев, Чехов, любимейшие поэты — Маяковский, которого невежды упрекают в отсутствии лирики, больше всех других просто расквасился в сентиментальности на «звериной» теме; а Есенин? «Дряхлая, выпали зубы, свиток годов на рогах...»; «...семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят». Ой, я вижу, не могу остановиться.

Ты знаешь, тяга к братьям меньшим объясняется в человеке не простым желанием иметь бескорыстного, безукоризненно честного, преданного друга, какого среди близких друзей не встретишь (кстати, четвероногие откровенно корыстны — хвостом виляют и смотрят умильно — с теми, кто их кормит, гладит, согревает), а неотвратимым желанием проявить нежность к существу — лошади или котенку, — нежность, которую невозможно проявить так полно, с такой мерой искренности к человеку. Даже самому близкому, самому верному, самому родному. Я бы мог на эту тему порассуждать и объяснить немалым опытом собственной жизни. И прошлым. И настоящим своим отношением в семье. Ведь «драма» моя состоит не в том (точнее — не столько в том), что Галя и Саша ко мне плохо относятся (точнее — черство, еще точнее — не так, как мне нужно), а в том, что они отнимают у меня право нежности к ним; они не заинтересованы в моих добрых чувствах; отношения так сложились, что я вынужден подавлять в себе божеские чувства «к ближнему». И выхода, реализации этим чувствам, т. е. лучшему, что во мне есть, я не нахожу. (И никакие разумные, добрые советы тут не помогут: дескать, живите дружно. Живем дружно, заботимся друг о друге. Упреки, скандалы по-своему можно преодолеть, можно логически пренебречь оскорблениями, несправедливостью, обидными поступками и т. д. и т. п. Но факт моей «драмы» ничем не возместим. А в разбирательстве — кто виноват?! — пользы совсем никакой. И если говорить о пользе совета, пожелания, то его способен — короче и убедительнее всех в мире — дать... Пушкин. В трех гениальных строфах, гениальных, как и все остальные строфы, он советует:

«... Любите самого себя, достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего любезней, верно, нет его».)

Закруглюсь на братьях наших меньших. Осмелюсь добавить к Пушкину: любезней самого себя может быть котенок, лошадь... ежик, чижик... Имею наглость надеяться — Александр Сергеевич не отверг бы моей добавки.

По этому поводу вспомнился мне сейчас один малозначительный эпизод. Когда-то давно, лет двадцать пять тому, когда мы с Изей Шварцем были молоды и гуляли свободно у него в Сиверской — выпивали, играли в шахматы, собирали компании, были совсем другими, особенно другим был Исаак. Однажды, в один из веселых летних вечеров я стал разыскивать куда-то отлучившегося хозяина. Заглянул на заброшенную веранду. Вернее, на еще не освоенную веранду. Там жила собака Динга, уже состарившаяся и потому особенно любимая немецкая овчарка. И, представь, я увидел Изьку в костюме, при галстуке, в полутьме лежащим на собачьей подстилке. Он обнимал Дингу, как обнимают дочку. И чего-то сердито, не ласково, а даже грубо, ей бормотал.

Я ушел незамеченным к гостям, к столу. И никогда ему об этом не говорил.

Ну, а кто отказывает себе в братьях наших меньших, тому следует с достоинством принять напутствие поэта:

«...Садись один и тризну соверши 
По радостям земным своей души».

Новый год приближается, не за горами! Не забуду я вас и накануне. И опосля. А сегодня тоже нелишне поздравить вас с приближением (уж очень бланк^[46] благороден).

Желаю, обнимаю.

Вл. Венгеров.

12 дек. 90

Много лет меня не хватало приняться за письмо. Вот такое, дружеское, не деловое, бесцельное. А стало быть, самое лучшее, чего в прежние времена люди делали без малейшего насилия. Просто не могли иначе. Их и телефон бы не выручил — такая была потребность души. Нам она, увы, не свойственна.

До свидания, Соничка!

Здоровья тебе! (Как обещано). А все остальное есть у нас или зависит от нас.

Не забудь Мише привет.

Твой Вл. Венгеров.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру 

24.12.1991

Милые мои, хорошие, родные, положение наше известно, веселей надо. Примите лучшие пожелания. Рождество, Новый год. Перезимуем, разберемся.

Ваш Володя в Петербурге всегда с вами. Соню нежно целую, Мишу крепко обнимаю.

М. А. Швейцер — В. Я. Венгерову

10.01.1994

Дорогой наш родной Вова, поздравляем тебя, любим и с радостью думаем о тебе ежедневно. Храни тебя Бог. Напиши все-таки о себе, мы ответим. Обнимаем крепко.

Галю и Шуру поздравляем.

Целуем.

Соня, Миша.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

16.02.1994

Будь здоров, Миша. Повидаться бы надо, выпить по рюмочке, погрустить и повеселиться вместе с Соней. Целую вас обоих.
Вечно ваш Володя.

В. Я. Венгеров — М. А. Швейцеру

08.05.1994

Соня, Миша вспомните этот день, вспомните нас. 

Желаю вам, желаю вам, мои любимые.

Целую, Вова

М. А. Швейцер — В. Я. Венгерову

Москва 

26.10.94

Вова, дорогой, близкий наш друг, родной Вова!

То, что я не пишу тебе — ты это, надеюсь, понимаешь — не знак забвенья или равнодушия к тебе или возросший беспредельно эгоизм. Нет, друг Вова, это знак кой-какого крепчайшего и уже почти окрепшего маразма (врет [вписка Сони.]). Да, возрастного, в основном. Руки не поднимаются сделать что-нибудь, особенно нужного душе.

Больше всего хочется спать. Причем без особых нагрузок. Род недуга. Между тем, мы ввязались (по дурной привычке) в киноработу. Уже полгода длится организационный период. Я написал, по привычке, сценарий по чеховским мотивам. Организационный период, м. б., скоро закончится, и мы будем запущены в режиссерский сценарий. Когда он будет окончен и утвержден, нам могут заплатить кое-какие деньги. Заглядывать далее в глубь производства не могу; как-то страшно, вообразить все это страшно. Мы постарели.

Самое увлекательное для меня в этом предприятии — это название фильма: «Ich sterbe...»^[47]. Далее все — нелучшие повторения пройденного прежде в нашей пятидесяти-шестидесятилетней молодости.

Вова, дорогой, чем я реально переполнен — это «впечатлениями бытия» нынешнего, прошлого, печалью, негодованием, болью.
Я в непрерывном диалоге, скорее, монологе с этой быстро мерзеющей жизнью. И есть одна потребность живая: высказаться, говорить. Других желаний творческих нет. Грустно, Вова. И это при всем приличном самочувствии, отсутствии особых болячек, езде на автомобиле, беготне по хоз. делам.

Соничка наша — тоже ничего себе, на ногах, иногда хорошо, иногда плохо. «Плохо, когда денег нет». Впрочем, Вова, мы не испытываем материальной нужды. Есть пенсия, от заработанных за «Послушай, Феллини!..» (с Люсей Гурченко) денег идут небольшие проценты в сберкассе. Жить можно, тянуть можно. Соничка-то наша совсем седая, но душевная активность в порядке. Изредка видаем кой-кого из друзей и знакомых, перезваниваемся.

Временами живем на Икше^[48], но там свои сложности. И, думаю, что это надо кончать, это гнездо обременительно.

Вова, тоскливо. Как там сказано Гоголем о капитане Копейкине: «Видит — заживаться нельзя...»

Другая жизнь, Вова. Но, кажется, у нас с тобой про это все уже давно сказано. И крепкая неискоренимая прививка юмора нас держит.
Я в целом представляю тебя по многочисленным портретам твоим и все же дай как-нибудь знать о себе. Нас порадовало сообщение о тебе Марьяны Таврог^[49], видевшей тебя на фестивале в Выборге. Мы возликовали.

Вова, напиши, надиктуй нам письмо^[50].

Мы тебя любим и думаем о тебе, и ты с нами постоянно. На днях будет (или уже прошло) двадцатилетие Генки Шпаликова. Собираются друзья встретиться на Ваганькове, почтить память. Затем в Киноцентре, в Музее у Клеймана будет (или уже был) вечер памяти и т. п. Мы хотели бы сходить, да, наверно, уже прозевали.
Пассивность обуяла.

Вова, я тебе еще напишу более внятно про нашу жизнь.

Вовочка! Ровно 50 лет назад, осенью 1944 г., мы познакомились с Соничкой на «Мосфильме». Была осень, сентябрь. Вот, что такое «Мосфильм» в нашей жизни. Но его уж нет. А мы есть. Мы уже старейшие, вроде Ивановского. Обнимаю тебя, Вовка, держись. Или, как восклицала, не давая себя лапать, Лиза: «Опомнитесь, вы старики!»

— Почти, — ответим мы за Фамусова.

Родной, любимый Вова! [Приписка Сони.]

Я, вернее, мы живем с твоей карточкой, где ты грустно и тихо улыбаешься. За этой улыбкой шум внутренней тревоги. С этой же тревогой я просыпаюсь и живу. Родной мой, но ведь все под богом ходим! Нужно чувствовать себя Божьим изделием на его большой доброй ладони.

Все будет, как он задумал, а наше дело созерцать и все, все, так много помнить. Ведь мы хорошо жили и еще пока живем (вот, видишь, руки трясутся, ну и хер с ним!). Живи веселее, любящая тебя давно, давно Соня.

Р. S. Хорошо бы ты приспособился писать, ведь ты понимаешь и любишь это дело. Могло бы родиться кое-что забавное!
Я в тебя очень верю.

Вова! На этой неделе должна быть где-то по TV «Послушай, Феллини!» (годовщина кончины маэстро).

Следи за программой и за моей рукой, т. к. уже сегодня в программе не нашел.

Будь, Вова! Привет передай Гале и Шуре. Как они? 

В. Я. Венгеров — С. А. Милькиной и М. А. Швейцеру

05.02.1996

Здравствуй, милая Соничка! Друг мой и мамушка одновременно. А вместе с тобой, конечно, и Миша.

Какие бури, какие штили в ваших думах произвели и постоянно производят впечатления жизни? Как вы там поживаете? Как здоровье?

В прошлый редкий мой приезд в Москву мы так и не повидались по причине здоровья. Не случилось бы такое же в следующий приезд, увы, они все реже. Не болеть бы нам.

Долго я не писал вам, так долго, что этому скучному факту следовало бы посвятить длинное и скучное объяснение. Но не надо терять время. Это хуже, чем лень. Я, в общем, нормальный человек. Но рука правая не пишет. Могу написать отдельные буквы, как будто левой рукой. Да не в этом дело! Есть пишущая машинка. И есть настроение. Или, вернее, нет настроения.

Очень заметно в этот период жизни влияет память. Иногда вдруг забываешь какую-нибудь мелочь, фамилию, например. А память о прошлом, подробности, сны возникают с удивительной силой. Мои с вами отношения в разных городах и годах видны ясно и без труда.

А старость, черт ее дери,
С котомкой и клюкой 
Стучится, черт ее дери,
Костлявою рукой.

Живу я в Ленинграде, в Санкт-Петербурге, в чудном городе. Узнал я его в автомобиле. Но ничего и никого у меня в нем не осталось. И автомобиля в том числе. Дело не только в моей старости. Не мне вам объяснять. «Ленфильма» нет. Союза нет, в Репине — ни дачи, ни Дома творчества — нет. И курить я бросил два года назад! И люди... выбыли, поумирали. Одна Светка Пономаренко живет совсем рядом, за углом. Да их и немного было. Ничего удивительного. Гриша Аронов умер. Волин Виктор умер. Шварц жив, слава Богу, но в Сиверской. Я его в последний раз видел в Москве лет шесть назад. По телефону удается продолжать нежную дружбу.
А больше и вспоминать некого. Муравич отошел куда-то, у Ханина пять инфарктов...

В Питере много знакомых, но они становятся мне не нужны.

И я им не нужен.

Все это я пишу, чтобы сказать, что без вас мне одиноко. Сейчас, в этот период жизни, ощущение это сильнее, чем всегда.

Но независимо от частоты встреч и величины пауз, дружба наша была и остается несравнимой ни с какими великими дружбами. (Включая Маркса и Энгельса.)

Мы с Мишкой знакомы с 1939 года! Мы ни разу не ссорились! Не расставались, мы в разных городах снимали, но жили вместе. Мы ведь кинорежиссеры — одной школы, одной судьбы, одного вкуса. Эти свойства не разлучали нас даже в разных городах. А если вспомнить все города... Алма-Ата, Чернигов, Ялта, Одесса, Киев и Москва с Ленинградом в разное время — всегда мы бывали вместе. Я, Миша и Соня. В Москве вы жили в 4-х местах, разве нас это разделяло?

Прошло 57 лет!

Вот передо мной письмо Мишино 1949 года. На одной страничке. Почему на одной законченное письмо? И конверта нет. Дата в начале. Ничего особенного — настроение, эпоха. Просишь приехать, просишь написать. Не поленюсь, процитирую:
«...Мне очень неважно сейчас живется. На днях Соня уезжает на юг. И я остаюсь один. Может, рвану к тебе, черт возьми! До чего гнусно и все надоело. Хоть бы ты писал».

Это письмо — малая часть той жизни. Чего только у нас с тобой не было! «Жилось легко, жилось и молодо...» Бывало и грустили. Но всегда друг друга вспоминали, как никто.

А Соня вставала на защиту моего творчества с материнской яростью. Мне рассказывали про какие-то просмотры в Пицунде; да я помню обсуждение в Москве.

Ваша память восполнит эти отдельные островки нашей дружбы.
Моя душа полна памятью о нашей прошлой жизни. И в комнате накопилось много всяких предметов памяти. Попробую их хоть частично перечислить:

Портрет Достоевского Валлотона, датированный 1.11.1946; рюмка с надписью «блэк энд уайт» (из-за которой Соня справедливо ворчала, что я разрушаю комплект); бутылка из-под «скотч виски», стоит на шкафу;

Фотографии — Соня и Миша на берегу прикронштадтского острова (мы там снимали случайно вместе); я сижу в купе вагона в вашей группе; замечательное фото, 30 см, просто из Библии — ты идешь со сценарием по рельсам павильона впереди робкой Семиной. На тебя наставлены руки оператора. Выражение твоего лица не берусь описать.

Книжка у меня лежит сверху — Ренуар. Подарок в день сдачи «Живого трупа», 5.2.1969. Рубашка у меня есть любимая, темная, с белой полоской по воротничку...

Скучно, наверное, читать это перечисление. Да ведь 57 лет!
Да не в одних только годах дело, а в годах, помноженных на НАШИ воспоминания. Мы же одинаково помним, одинаково мыслим, вместе мы или отдельно. «Ничто не определяет нас так, как РОД наших воспоминаний». (Это сказал Бунин. Но чуть по-другому это сказали и Пушкин, и Толстой... Вы знаете без меня. Не надо читать лекций.)

Одно из самых сильных воспоминаний — мое семидесятилетие!
И без всяких преувеличений, это только твои, Сонечка, заботы. От харчей до гостей. И каких гостей! В телевидении, в каком-нибудь бомонде так не собрать. И все действительно мои друзья! И всех пригласила ты. Перечислю, это так приятно: Гердт, Гурченко, Окуджава, Швейцер, американская Вика с дочкой, Мила Голубкина... Ну, и мы с тобой. И все это у вас дома!

Разве сравнится юбилей в ДК? Я от него отказываюсь.

О том, как живу, надо бы написать, да неохота. Никак не живу. Ничего не делаю, ничем не интересуюсь. Сижу все время дома. Особенно зимой, в холода. Сижу один, смотрю телевизор. И иногда ничего. А иногда скверно... Скверно, когда денег нет.
А старость, черт ее дери...

Правда, в последние дни что-то засветило. Я получил диплом «Золотой Овен». И два миллиона рублей. (Это то, что Миша получил, когда я его видел. Только денег больше, по-московски.)

А совсем недавно пришло сообщение, что будут платить десять зарплат мне и Кириллу Лаврову. Так же, как тебе. Вот это здорово! А то совсем плохо было, две пенсии и на студии 100 тыс. Еле тянули.
На Питер это единицы. У нас к московским был один Стржельчик. Да и тот помер, не дождавшись денег. Я еще не знаю, когда и как это будет.

И еще приятности: поздравляли меня с 76-летием по телевизору; почему с такой неровной датой? Но приятно.

Мишу я поздравляю от всей души 16 февраля!

Будь здоров, богат и счастлив!

Соня! Будь здорова, не огорчай нас, не болей. Сделай себе роскошные зубы и грызи ими все, что понравится!

До свидания, ребята! Авось повидаемся. Ваш Венгеров. Целую.

М. А. Швейцер и С. А. Милькина — В. Я. Венгерову

Москва

26.02.96

Дорогой, дорогой, любимый Вова! [Письмо С. А. Милькиной.]
Смирись с кривыми строчками, это у меня сильно трясутся руки. К вечеру очень трудного дня, почему-то очень трудного и тоскливого дня, пришло твое письмо — поддержка, твое удивительное письмо, через страницы которого видишь, слышишь и осязаешь милый твой облик. Все стало на свои места по прочтении твоего письма. Ты, Миша и я страдаем от одиночества и забытости. Молчит телефон, нет работы, т. к. Чехов остановился из-за отсутствия денег на TV. Ну вот, сбилась на прозу! Итак, одиночество! Но, родной и любимый друг! Мы, слава Богу, живы, и мы много, много помним из нашей общей жизни.

Нужно каждый день писать друг другу и возобновится неподражаемый наш трёп, а телефон и все, кто не звонят, да ну их! Ну их совсем! Наша жизнь полна доверху, полна драгоценным грузом любви, страданья и опять любви, и все это внутри той самой истории, о которой так много любят теперь поговорить.

Помнишь, как я разбудила тебя в 12 часов дня и сообщила: умер Сталин. Далее последовал длинный зевок и ты сказал: «...Мдааа... Ну ладно, я еще посплю».

Знаешь, Вовуля, я просыпаюсь утром после чудных снов, в снах этих многолюдно: живых и мертвых, все, конечно, живы, бедны и очень веселы. Далее мне хочется вскочить с кровати и начинать жить, как всегда, но вскочить не удается — ноги, сердце. И я сникаю. Тут в самый раз появляется заспанная фигура Мишуни в плохо мною постиранном белье и начинается мрачноватый и очень смешной разговор. Всеми силами души, ругани, зеванья он пытается меня «поднять», вернуть к прежнему. Далее варится геркулесная каша (варит Миня), и жизнь со скрипом начинает катиться через белый пустой день.

[Письмо М. А. Швейцера] Не прошло и недели (а может, и больше), как я подхватываю Сонино письмо. Ты, Вова, не можешь себе представить, до какой степени не хочется действовать. Ни хлопотать о работе и ни о чем бы то ни было, ни писать письма, ни создавать замыслы фильмов.

Вовка! Спасибо тебе за твое такое неизменно твое письмо. Мне сейчас, Вова, хорошо, комфортно. Ты все сказал, почти все, что я думаю и чувствую про нашу общую, всегда общую жизнь. Господи, спасибо! Ты знаешь, может быть, один и знаешь, какова была наша жизнь, каких трудностей, горя полна. Особенно Сонина. Но как мы ярко жили! Мы не были «интеллигенты», но мы стояли над многими, шутили и матерились, не давались, что-то главное — не знаю даже что — не давали щупать грязными грубыми руками жизни. Господи, спасибо тебе! Ты помог нам, грубиянам, остаться самими собой. Кем?

Московской шпаной, почему-то (время, наверное, такое было) читавшими много стихов и прозы (сперва советской, после — классику)?

Помнишь коридор в «Яре», отделанный дубовыми панелями зимой 1938-39 гг., когда вы с Кирюшей задрали меня стихами «Послушайте...» Мы и подружились по этому поводу.

Вовка, друг мой, брат мой, какие долгие годы послал нам дружить Господь. Не то слово — «дружить». У меня живое ощущение, что мы перемешались с тобой в одно какое-то существо.

Вова, нам одинаково муторно от надвинувшейся внезапно старости, которая нас все более сковывает. Мне муторно от того «иде я нахожуся». Ведь весь наш 19-й век и наш 20-й — все это враждебно нашему времени в России. И я очень бываю, Вова, зол и огорчен.
Из-под нас вынули ту Пушкинско-Гоголевско-Толстовскую Россию. Но это длинные разговоры «огорченных людей», которые были всегда. «Кипит наш разум возмущенный...» Это мы-то, которые так трудно жили в СССР. Родителей которых сажали, нас увольняли, томили безработицей. И «не этих дней мы ждали, а грядущие века». Верно, но грядущие века брезжили в нас, чаяния какой-то другой лучшей жизни, лучших отношений людских.

Жалко: отброшены вспять.

Вова, я, кажется, сбиваюсь на привычную уже протоптанную для себя дорогу. Поэтому замолкаю.

Очень хочется написать что-нибудь «не художественное». Почти безнадежно обстоит дело с остановленной еще в июне чеховской работой. Я, по правде, делаю еще кое-какие попытки найти спонсора. Но вяло. Я уж и позабыл про свой сценарий. И делать неохота. Привычка, Соня жмет. Да и сможем ли мы в нынешнем своем морально-физическом состоянии ставить фильм? «Внимание, мотор?!» На машине пока езжу. Она очень сильно одряхла.
Надо подбивать бабки.

Хочется невылазно сидеть дома, иногда выходя в бывший парк Дворца пионеров погулять.

«Тяжело мне, замирают ноги,
Ангел мой, ты слышишь ли меня?»

Вовка, твое письмо подливает масло в огонь здорово! Того и гляди, я распишусь — станет веселее.

Материальное положение: жить можно, не работая. Посмотрим, как будет ближе к весне с возможностями поездок на дачу. Там, говорят, воздух лучше, чище. Посмотрим: как ноги, как бензин, как гнилые железки и т. д.

Вова, сейчас 12 часов ночи. По нашему режиму — это много. Сижу, пишу. Здорово! Соня спит. Она очень, Вова, устает, сдала. А вот фотографии вокруг меня — все хороши. Вот и ты в различных видах и возрастах. Вот и Соничка. И С. М. Эйзенштейн с В. В. Маяковским подсмеиваются надо мной — стариком. Мальчишки! Тут и Лев Толстой с детской старательностью и честностью пишет какое-то сочинение (наверное, «Не могу молчать!»). Да ты все это мое окружение знаешь. Вова, друг дорогой, напиши, попробуй еще письмишко, а там и я отвечу, и начнутся избранные места из переписки с друзьями.

Вова, у тебя отлично получилось письмо. А подпись — просто блеск, прошибает до слез сходством с прежними подписями.

Вова, верно, что мы еще и повидаемся. Как — не знаю. А вдруг начнется (продолжится) фильм: мы в подготовительном периоде — раз — и в командировку в Ленинград на 3 дня.

Ладно, спиритизма вроде.

Кочегарься изнутри — другого пути нет, и я последую этому очень надежному житейскому приему.

Целую, Вова! Люблю, помню по всем поводам.

Твой Миша Швейцер.

Ты у меня один... Переписка В. Венгерова и М. Швейцера, 1943-1996 // Киносценарии. 2000. № 4, 5. 

Примечания

1. ^ Речь идет о фильме «Чужая родня» по повести В. Тендрякова «Не ко двору».
2. ^ С. Д. Васильев — знаменитый режиссер, один из авторов «Чапаева». В это время — директор «Ленфильма».
3. ^ Витензон — редактор.
4. ^ «Два капитана», по роману В. Каверина.
5. ^ Д. Э. Виницкий — друг Венгерова и Швейцера, художник.
6. ^ Г. Ханин.
7. ^ Витька, Вика — Виктория Швейцер, сестра М. Швейцера.
8. ^ Галя — Г. Н. Венгерова.
9. ^ Александр Вайнштейн — друг В. Венгерова, его ассистент на картине «Город зажигает огни» (по повести Виктора Некрасова «В родном городе»). Умер в начале 1958 года в 29 лет. В память о нем Венгеров назвал сына Александром.
10. ^ Н. К. Чуковский — автор романа «Балтийское небо». 
11. ^ Г. Н. Николаев — будущий директор «Ленфильма».
12. ^ На Сретенке в доме № 13 (в бывших меблирашках) в комнате № 66 М. Швейцер и С. Милькина жили с 1946 по 1958 год.
13. ^ Швейцеры получили отдельную квартиру на Мосфильмовской улице.
14. ^ «Балтийское небо».
15. ^ Александр Вайнштейн.
16. ^ М. М. Хуциев привез в Ленинград фильм «Два Федора».
17. ^ Ф. М. Эрмлер.
18. ^ Герберт Раппапорт — режиссер.
19. ^ Фильм «Наш корреспондент».
20. ^ Няня маленького Вовы Швейцера (1957-1960).
21. ^ В. И. Агранов — художник театра и кино.
22. ^ Я. Б. Фрид — режиссер (фильм «Балтийская слава», 1958). 
23. ^ М. С. Ерзенкян — сценарист.
24. ^ Речь идет о фильме А. Алова и В. Наумова «Ветер».
25. ^ Чоколовка — микрорайон в Киеве, где жила семья Г. Венгеровой.
26. ^ Так они между собой называли определенный тип актеров.
27. ^ Фильм «Порожний рейс», по повести Сергея Антонова.
28. ^ Скрипицын — представитель Госкино.
29. ^ От категории, присвоенной фильму, зависели постановочные деньги, которые получал режиссер. Речь идет о «Балтийском небе».
30. ^ Светлана Пономаренко — редактор «Ленфильма».
31. ^ В. П. Басов.
32. ^ Фильм «Воскресение», по роману Л. H. Толстого.
33. ^ Вячеслав Тихонов, актер.
34. ^ Фильм «Порожний рейс».
35. ^ «Живой труп» Л. Толстого с А. Баталовым в главной роли.
36. ^ «Атлас автомобильных дорог СССР», подаренный В. Венгеровым М. Швейцеру, с большой прозаически-стихотворной надписью.
37. ^ «Карпухин» по повести Г. Бакланова. 
38. ^ Ю. А. Файт — кинорежиссер.
39. ^ Дочь друга. 
40. ^ Феля — вероятно, Феликс Миронер. В написании сценария принимал участие не он, а Э. Шим.
41. ^ Георгий Марков, об экранизации романа которого («Строговы») идет речь.
42. ^ Родители Г. Венгеровой — А. И. и Н. А. Куцеваловы.
43. ^ «Вторая весна».
44. ^ Вероятно, речь идет о подготовке к экранизации романа И. Гончарова «Обрыв».
45. ^ День рождения В. Венгерова 11 января, ежегодно 16 февраля М. Швейцер «догонял» его.
46. ^ Письмо написано на открытке с интерьерами Музея-квартиры А. С. Пушкина на Мойке.
47. ^ «Ich sterbe...» («Я умираю...» (нем.), последние слова умирающего Чехова). Речь идет о сценарии по рассказам А. П. Чехова «Дальнее следование (Ich sterbe...)», который был запущен в производство, собраны актеры... и «приостановлен» из-за отсутствия денег.
48. ^ Квартира в дачном кооперативе «Искусство».
49. ^ М. Е. Таврог — друг, вгиковка, режиссер научно-популярного кино.
50. ^ После инсульта Венгеров не владел правой рукой.