В багажнике Валериных «Жигулей» вещи накрывались старым корабельным норвежским, по-моему, флагом. Там, где мы снимали когда-то, село на мель судно. Команда спаслась, позже пограничники подарили Валере этот флаг. Пограничники были угрюмыми, малосимпатичными людьми. И в программу их действий вовсе не входило одаривать заезжих кинематографистов. Просто у Валерия было удивительное свойство располагать к себе людей. Не кинематографически приторное, построенное на дружбе с «нужными», какое-то не умение, а именно свойство.

Люди видели в нем чистого человека и охотно откликались на его протянутую крепкую руку. А после приезжали в Ленинград обычно брошенные администрацией, нами всеми, даже не потому, что больше были не нужны, а скорее оттого, что, лишенные своего дела, своей географии, своих мест, становились зачастую неинтересны и утомительны. Да и обременительны со своим желанием купить или осмотреть. Возился с ними Валерий.

Он был счастливый человек, и фотографии его все больше улыбчивые, счастливые. Люди, мало его знавшие или невнимательно знавшие, так и запомнят больше его легкость, его веселое «йо-хай-ды», то, как он смеялся до слез, вытирая кулаком глаза.

Я же, покуда жив, буду помнить смрадный наш коридор у павильона и Валеру. Что уж он снимал — не помню. Помню его глаза — измученные, очень умные и необыкновенно глубокие какие-то. Он отчаянно мучался, что-то болело у него внутри: он сочинял кадр.

Грехи у Валеры были какие-то детские, поступки мужские. На него можно было положиться в беде, и не мне одному — многим. Я ему так и говорил. «Валера, вот когда я помирать буду, тут я тебе полностью доверяю, а автомобильную канистру, будь-ка добр, верни к шестому числу. А не то не видать мне ее, как своих ушей». Именно так я сказал ему, попрощавшись, не подозревая, конечно, что последний раз увижу его в церкви, на отпевании.

Меня не оказалось рядом, когда он умирал. Он был верующий человек. Верил скромно и неназойливо. Радовался, когда кто-то верил рядом. Говорил: «Правильно». Верил до того, как партия и правительство вмешались в это дело, рекомендуя верить своим согражданам. А посему поэтому я говорил и говорю: «Валера был божий человек».

Он был замечательный оператор, использованный самую малость. Самый верхний слой его таланта был задет нашей режиссерской лопатой. Оператор для меня не картинка и не фотография. Оператор для меня — выбор мгновения, когда камера двинулась и как она двинулась. «Минута — и стихи свободно потекут». Пусть на меня не обижаются мои друзья, Валерины коллеги, подобного чуда — оператора Валерия Федосова — никто никогда заменить не сможет. Я осиротел. Ищи — не ищи, гляди — не гляди, не мелькнет его невысокая плотная фигурка. И мы не остановимся поболтать или поругаться. После — всегда было легче дышать, хотя я этого тогда не понимал…

Герман А. Валерий Федосов // Искусство кино. 1990. № 9.