Необычайно волнует присутствие при рождении нового художника, когда первые его самостоятельные шаги неразрывны с его первым появлением на свет как творческой личности!
— Умоляю, приезжайте, — твердит мне в телефон представитель ВУФКУ в Москве, — умоляю, посмотрите, что нам прислали за фильм. Никто ничего понять не может, а называется «Звенигора».
«Зеркальный зал» театра «Эрмитаж», что в Каретном Ряду, — продолговатый ящик, отделанный по бокам зеркалами. Кроме основного экрана на стенах отражаются еще два. ‹…›
Садимся с Пудовкиным. ‹…›
В сутолоке наспех знакомимся с режиссером. Называет он себя Александром Довженко.
И на трех экранах — одном настоящем и двух отраженных — запрыгала «Звенигора».
Мама родная! Что тут только не происходит!
Вот из каких-то двойных экспозиций выплывают острогрудые ладьи.
Вот кистью в белую краску вымазывают зад вороному жеребцу.
Вот какого-то страшного монаха с фонарем не то откапывают из земли, не то закапывают обратно.
Присутствующие любопытствуют, перешептываются.
Для нашего брата «эксперта» это тоже экзамен... А на трех экранах, своей численностью еще увеличивающих фантастику, дальше и дальше скачет сам фильм.
И вот уже «дид» — символ старины, подстрекаемый злым сыном, кладет на рельсы символу прогресса — поезду — динамит.
В поезде — добрый сын. Наш, советский. Пьет чай. В последнюю минуту катастрофы не происходит.
И вдруг «дид» — символ старины — сидит себе, как живой дедушка, в отделении вагона третьего класса и пьет с сыном чай из самого натурального чайника...
Я, может быть (и даже наверно), безбожно перевираю содержание сцен (да простит мне Сашко), но зато твердо помню свои впечатления, и в них уж я бесспорно не ошибаюсь!
Однако картина все больше и больше начинает звучать неотразимой прелестью. Прелестью своеобразной манеры мыслить. Удивительным сплетением реального с глубоко национальным поэтическим вымыслом. Остросовременного и вместе с тем мифологического. Юмористического и патетического. Чего-то гоголевского.
Впрочем, завтра наутро под впечатлением картины я сяду за статью, которую за это сплетение планов реального и фантастического назову «Красный Гофман», и не допишу ее. ‹…›
Но это будет завтра утром, а сейчас все три экрана заполнились черными прямоугольниками титра «Конец». Нехотя загорается электричество красноватого накала. И кругом — море глаз.
Просмотр кончился. Люди встали с мест и молчали. Но в воздухе стояло: между нами новый человек кино.
Мастер своего лица. Мастер своего жанра. Мастер своей индивидуальности.
И вместе с тем мастер наш. Свой.
Кровно связанный с лучшими традициями наших советских работ. Мастер, не идущий побираться к западникам.
И когда дали свет, мы все почувствовали, что перед нами одно из замечательных мгновений кинобиографии. Перед нами стоял человек, создавший новое в области кино.
Мы стояли рядом с Пудовкиным.
Нам выпала замечательная задача. В ответ на устремленные на нас глаза аудитории сформулировать то, что, однако, чувствовали все, не решаясь высказать из-за необычности явления.
Высказать то, что перед нами замечательная картина и еще более замечательный человек. И первыми поздравить его.
И когда этот человек, какой-то особенно стройный, тростниковой стройности и выправки, хотя уже совсем не такой молодой по возрасту, подходит с полувиноватой улыбкой, мы с Пудовкиным от всей души пожимаем ему руки и радуемся такой же радостью, с которой тринадцать лет спустя «в том же составе» радуемся его прекрасному «Щорсу».
Так рукополагался в режиссеры Довженко.
На мгновение можно было притушить фонарь Диогена, перед нами стоял настоящий человек. Настоящий новый зрелый мастер кино. Настоящее самостоятельное направление внутри советской кинематографии.
Эйзенштейн С. Рождение мастера // Эйзенштейн С. Словесные портреты. М.: Колибри, 2015.