В. Мотыль с самого начала в роли генерал-губернатора Цейдлера хотел снимать Смоктуновского, он очень любил и высоко ценил этого актера. Когда я узнал, что в фильме будет сниматься Иннокентий Михайлович, я, естественно, как каждый артист, для которого он был кумиром, недосягаемой звездой, с нетерпением ждал момента, чтобы посмотреть, как он снимается. До этого я видел его только в телевизи­онных работах, слушал его пластинку, но не видел, к сожалению, его Мышкина. Для меня он был кумиром и образцом: мне казалось, что удивительная легкость существования, соединенная с необыкновен­ной глубиной, и постоянное существование как бы в нескольких из­мерениях — это то, что дано, наверное, единицам. До этого я актера такого космического масштаба не встречал. Думаю, мы до сих пор не отдаем себе отчет, кто рядом с нами находился. Все умом понимали, что это что-то неординарное, необычное, но найти аналог этому было очень трудно. Поэтому все смотрели на него немного снизу вверх, и от этого рождалось отношение. Он нес в себе такие глубины, открывал лучших своих работах такие тайны мироздания, что кого-то это пугало, кого-то настораживало, кого-то раздражало. Поэтому и популярность у него была другая, и поэтому жилось ему очень трудно, потому человеком он должен был быть бесконечно одиноким. Он понимал, что он в себе носит, и на этот счет он не заблуждался.

В фильме у него была локальная сцена, в которой была занята только Ирина Купченко. Когда снимали эту сцену, мы с Олегом Ян­ковским пришли посмотреть. Янковский был уже известным и опытным артистом, снявшимся в нескольких фильмах, но я по­мню, с каким интересом он стоял и смотрел на Смоктуновского.

Иннокентий Михайлович до начала съемки производил впечатле­ние легкого человека, он производил на меня впечатление человека, находящегося все время в полете. Ведь настоящий артист замечателен тем, что он всегда включен в некий процесс, и этот процесс про­исходит помимо него. Он живет, что-то ощущает, что-то улавливает, даже неосознанно, но это всегда видно, и это несет какую-то загад­ку. По тому, как он идет, как смотрит, как общается с людьми, ощущается некая аура, мощное поле.

Когда Смоктуновский пришел, то сразу внес свою атмосферу. Он о чем-то поговорил с Мотылем, ушел к себе, сделал грим, переодел­ся — и я увидел, как актер вошел на съемочную площадку; это был уже не Смоктуновский: поменялась пластика, поменялась манера говорить, появилась огромная внутренняя сосредоточенность. Я не забуду, как он сидел за столом и снимал очки, потом клал, складывал руки, смотрел на Купченко. Это было какое-то удивительное погружение в образ. Я смотрел и думал: а есть ли у него зажим, как у всех у нас? Я понял, что ему тоже может что-то мешать. Мы стояли у камеры, а он должен был играть какой-то план на камеру и вдруг, гля­дя на нас с Янковским, произнес: «Будьте любезны, чуть в сторону отойдите, мне нужно, чтобы здесь было пусто». Я знаю, как на съем­ке иногда выбивают какие-то люди или отвлекающая обстановка. Поэтому я понял, что в Смоктуновском происходит все то, что происходит в нормальном артисте, плюс его огромное дарование. <...>

Из книги: Дубровский В.Я. Иннокентий Смоктуновский. Жизнь и судьба. Москва. АСТ-пресс. 2000