Едем по польской территории. Сзади [Брест], впереди Варшава. В половине седьмого утра свои красноармейцы потребовали паспорта. В семь вылезли из поезда и пошли показывать, что везем. Второй раз переезжаю границу, и второй раз то же впечатление остается от пограничников: с вами обращаются, как с посторонними. Тот самый неуловимый оттенок в обращении, который чувствует чужой человек, попавший в круг людей, хорошо друг друга знающих и друг к другу привыкших. Они — «свои», а вы — «посторонний». Немножечко чересчур холодны, немножечко чересчур вежливы и очень мало интересуются. И понятно, потому что работа привычная, поезда приходят каждый день. ‹…›

Это — граница. Мимо окон проползает дорога и два столба — один наш, другой польский. Поезд опять останавливается, теперь польский солдат в зеленой шинели и стальной каске идет мимо вагонов. Когда пограничный офицер отбирает паспорта, за ним шагает солдат с винтовкой, вероятно заряженной. Польская таможня аккуратненькая, оштукатуренная (наша деревянная). Прилавок для осматривания вещей кругленький. Чиновники очень вежливые и отбирают, главным образом, газеты. Это я знаю еще по своей первой поездке. Тоже знаю, какие книги можно брать с собой в дорогу. В моем чемодане лежали две, не вызвавшие никаких сомнений. Обе с такими обложками, какие у нас умеют рисовать для книжек, описывающих окончательное разложение буржуазии. И названия подходящие: «Мими Блюэтт» и другое в этом же роде. Литература была мне оставлена, а оператор А. Д. Головня попался. Он позволил себе купить на вокзале перед отъездом «Мир приключений» — ежемесячник для подростков, в котором описываются полярные путешествия и воспоминания охотников за бобрами, но обложка у книжки красная и формат периодического издания. «Приключения» отобрали, в следующий раз «пострадавший» Головня поедет тоже с «Мими». ‹…› От границы до Варшавы — самая скучная часть пути. Больших остановок нет, событий тоже, если не считать раздавленную корову, которую долго вытаскивали из-под колес, двигая поезд туда-обратно, и изумительного содержания эмигрантской газетки «За свободу», купленной на какой-то станции. В статейках и заметках, набранных честно с ятями и i, совершенно серьезным тоном сообщаются удивительные вещи. «В Петрограде голодные бунты; ожидается выбор нового наследника русского престола; Литвинов сообщил, что иностранным посольствам в Москве будут выданы новые продовольственные карточки; в СССР обучают людоедству» и так далее в таком же ошеломляющем роде. Какая-то идиотская, непонятно кем и зачем устраиваемая игра в выдумку. Я, по правде сказать, о таких газетах слышал, но не доверял. Когда же увидел своими глазами, то решительно растерялся, ведь средством борьбы против большевистской «опасности» они тоже служить не могут — очень уж глупо. ‹…›

В Варшаву приезжаем вечером, часов в девять. Поезд стоит два часа. Можно только сесть на такси и проехать по улицам. Мы это и проделываем. От вокзала идет длинная главная улица — Маршалковска. Широкая — но не очень. Освещена — но не очень. Поблескивают витрины — но не очень. И так все. Очень старательно, но не очень здорово. Второй раз проезжая через Польшу, встречаюсь с тем же ощущением. С ощущением неизвестно откуда проистекающей мрачной нездоровости. Нездоровое ощущение мрачной подавленности, с одной стороны, и бутафорского достоинства, с другой, укрепилось во мне прочно. Встречавшиеся лица показались мне тоже нездоровыми — бледными, одутловатыми. Поезд ушел из Варшавы. Ночью переезжаем последнюю границу.

‹…› В семь часов поезд несется, тарахтя и качаясь так, как не качался до сих пор. За широким вагонным окном густой туман. Германии не видно, но мы уже на немецкой земле. От вчерашней подавленности не осталось и следа. Час тому назад дверь купе открыл таможенный чиновник, розовый, здоровый, свежевымытый и выбритый, с темными приподнятыми усами, громким, бодрым голосом пожелал доброго утра и не пожелал осматривать наших таких маленьких чемоданов. Здесь на таможне опрашивают только об икре и папиросах и удовлетворяются простым отрицательным ответом. Туман немного рассеялся, теперь можно смотреть в окно и видеть. Остановок нет. Мы проезжаем мимо аккуратных маленьких городков. Невысокие дома с крутыми красными крышами, всегда вытянутые больше в высоту, чем в ширину, чистенькие, простые и очень ясные по форме. На бледно-желтых стенах, обращенных к поезду, огромные черные буквы реклам, видимо, солидных фабричных предприятий. Очень рано, и серые, ясно очерченные улицы пусты. В конце улицы, вдали, в конце правильно сокращающейся перспективы красная, кирпичная, вытянутая длинным шпилем вверх церковь. Крыши и церковь розовые от раннего солнца. Все так чисто, аккуратно и в полном порядке. Первые впечатления отдаленно напоминают шахматную доску. Из четырех равных сторон — квадрат, из четырех квадратов — опять квадрат, из шестидесяти четырех — тоже; все переливается, переходит друг в друга, соединяется и распадается, оставаясь безукоризненно правильным и приятно аккуратным. Мне кажется, что в рисунке и в архитектуре немцы любят отчетливо видные квадраты и прямоугольники и ясную повторность простых линий. Интересно, что в плакате даже они часто выбирают сочетание желтого с черным, дающее одновременно яркость и ощущение твердого порядка. Мимо окна — равнина. Вдали тянется правильный ряд редко посаженных деревьев: это одно из бесчисленных пересекающих страну шоссе. Немцы неизменно обсаживают их деревьями, часто фруктовыми. Фрукты принадлежат муниципалитетам городов, соединяемых дорогой, и прохожие не трогают ни яблок, ни вишен, несмотря на их соблазнительную близость.

Интересно, что я просмотрел в России столько немецких картин, и ни в одной из них я не видел Германии. Дома подходят совсем вплотную к полотну дороги, под нами параллельно бегущим вагонам тянется улица, мелькают мосты, фермы, огромные телеграфные столбы, чаще и чаще реклама. Тарахтят стрелки. Я чувствую, что придется списывать у Рутмана монтаж начала «Симфонии».

Подъезжаем к Берлину. Вокзалов здесь несколько, и приходящий поезд, объезжая вокруг города, останавливается на каждом. Я как-то в Москве хвастался, что могу есть живьем лимоны, даже без сахара. Встречавшие товарищи в шутку торжественно преподнесли мне три лимона, которые я, поблагодарив, спрятал в карман. После оказалось, что корреспондент-немец, увидев странную церемонию, попросил разъяснений у Б. Ф. Малкина, бывшего тоже на вокзале в числе встречавших. Малкин с серьезным видом подтвердил корреспонденту, что во время работы я освежаюсь главным образом лимонами. В этот же вечер в газете «Tempo» появилась заметка о приезде режиссера Пудовкина, который был одарен лимонами, потому что «ничто не доставляет ему такой радости, как этот желтый фрукт» (буквальный перевод).

Несмотря на то что в первый раз я был в Берлине только две недели, теперь, в этот приезд, у меня ощущение хорошо знакомого города, узнаешь известные, как будто привычные вещи на каждом шагу, на каждом повороте. Дело в том, что моя конституция очень нервного и очень впечатлительного человека так устроена, что в первые же моменты столкновения с какими-либо новыми явлениями я способен «проглотить» очень много. Если можно так выразиться, я барахтаюсь, давлюсь, чихаю, захлебываюсь в неистовом потоке впечатлений, у меня мутится голова, повышается температура, наконец я по-настоящему, реально заболеваю, но в результате [оказываюсь] с огромным запасом, который можно долго разбирать и пользовать. Так у меня во всем, так случилось и с Берлином. Теперь, сидя в такси, прежде всего узнаю гладкий, отполированный до блеска асфальт улиц.

На берлинском автомобиле никак не получаешь ощущения, что едешь откуда-то и куда-то по делу. Так ровно, гладенько, не тряхнет — несет тебя машина, так равномерно, поблескивая вдали полосами отражений, подбирается полированная дорога и так аккуратно, сохраняя расстояние, бегут впереди другие автомобили, что кажется, как будто не едешь куда-нибудь, а катаешься на большой удивительной карусели, только без музыки.

Воздух в Берлине тоже знакомый — особенный, пахнет несомненно бензином, но приятным — не таким удушливым, каким нас кормят в Москве. Очень свежо и полнейшее отсутствие пыли. Здесь ведь после дождя появляется на улицах тонкий слой воды — и только, ничего похожего на нашу слякоть и в помине нет. Чисто до умопомрачения. Я, помню, в юности читал какой-то морской рассказ Станюковича, где адмирал старого закала, проверяя чистоту корабля, зашел в машинное отделение и палец руки, затянутой в белоснежную перчатку, засунул в какую-то скрытую часть двигателя. Перчатка осталась безукоризненно чистой; так вот и здесь. Кажется, если засунешь палец во втулку любого берлинского колеса, там не окажется ни масла, ни перегара. Очень чисто!

Вокзал, на котором мы слезли, находится в восточной части Берлина. Центр богатой жизни теперь передвинулся на западную сторону. По мере приближения к ней ехать становится теснее, чаще остановки. Автомобили толпятся и покорно ждут, пока пройдет поперечное движение и не позволят бежать дальше. Знак дан, и они сразу кидаются вперед. Знак дает полицейский. Величественная, монументальная фигура, достойная и уверенная, насыщенная точным знанием порядка и безукоризненным ритмом. Иностранец на улицах Берлина неизбежно первым запомнит полицейского. Он дирижирует уличным движением с незабываемой величавостью. Поднята правая рука, голова поворачивается в ту же сторону, он остановил поток покорных автомобилей, левая рука простирается горизонтально и противоположно, легкое двойное мановение белой перчатки, и насторожившиеся машины бросаются, торопясь наверстать остановку. Полуоборот корпуса, падает правая, поднимается левая, поворачивается голова, останавливаются как вкопанные машины, идущие накрест. Так, размеренные, точные, но плавные движения следуют одно за другим, диктуя некий строгий, выверенный ритм бешеной крови, наполняющей артерии огромного города.

Полицейские все высоко…

Пудовкин Вс. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3. М.: Искусство, 1976.