Я хотела увидеть его и очень хотела увидеть именно таким, каким и увидела. Мы столкнулись почти нос к носу в коридоре киностудии «Ленфильм». Кто-то тотчас познако­мил нас. Я улыбнулась ему безнадежной улыбкой и не стала даже рассматривать. Я поняла его сразу, насквозь и до конца. Он был именно такой — бестелый, безындивидуальный, каким мне и пред­ставлялся. «Да, — протянула я, — значит, вы Смоктуновский?» По крайней мере в тот момент я была раздосадована этим.

Вскоре я снова встретилась с ним на репетиции сложной сцены. Текст мы оба знали наизусть.

...Принц, были ль вы здоровы это время?

Сразу, неведомо откуда возникла в нем и взорвалась безумная го­речь души, страсть, любовь к Офелии. Кто-то большой, великий вы­плывал из этого человека.

Я не могу ему лгать, не могу... Хочу сказать, что меня подослали, не верь. И не говорю.

Он дрожал, в глазах его стояли слезы и тоска, тоска во взгляде! Мне стало страшно от увиденного, вдруг захотелось бежать от стра­ха, ибо я присутствовала при чьем-то жестоком откровении, но не могла, не имела права видеть все это. Что же это было? Таинство? Быть может, я присутствовала при вершении таланта? Или это «кух­ня» актерского искусства? Я ничего не могла понять. Потрясенная, я вышла из комнаты.

В этот день, как и в прошлый раз, я ничего не смогла сделать. Так продолжалось несколько репетиций подряд. Все было тщетно, я не могла найти себя. Я чувствовала, что надо что-то предпринять, решить, но мысль отказывала мне. Я ничего не могла сыграть с ним, страх сковывал и отуплял меня.

В один из таких дней я шла по Невскому проспекту и пыталась разобраться в своих мыслях. Надо было разобраться и решить свое действие, именно свое, так как его я понять не могла. И совершенно инстинктивно у меня возникло желание понаблюдать за ним. Мне безумно хотелось заглянуть в «кухню» его игры. С этой мыслью я вошла в репетиционную.

Он был весел и возбужден в этот день. Режиссер еще не пришел, и он весело расхаживал по комнате. Он обрадовался, увидев меня, и что-то сразу стал мне рассказывать. Рассказав, он весело рассмеял­ся и воскликнул:

— Не правда ли?

— Ну уж так ли? — недоверчиво ответила я, хотя ничего не рас­слышала и не поняла из его рассказа.

— Верно, верно! — смеясь ответил он. — Так, именно так бывает в жизни!

Мне стало необыкновенно просто и легко от этого смеха. Вошел режиссер, началась репетиция. Репетировалась та же сцена. Я взглянула ему в глаза. Он подошел ко мне. Я протянула ему молитвенник, он взял меня за руку и отошел на шаг. Что-то тихое и ясное было в его глазах. Он необыкновенно доверчиво и с мольбой смотрел мне в глаза, и не в глаза даже, а куда-то глубже, заглядывал в самое мое сокровенное, дорогое, то, что, наверное, все-таки называется ду­шой. И я поняла, что мне ему не солгать, что я солгать ему не смогу. И я сказала правду. Я ответила теми прекрасными шекспировскими словами, которые показались мне самой в тот момент такими необ­ходимыми и нужными.

— Спасибо! — сказал он мне после репетиции. — Спасибо вам, что не соврали.

Это было начало.

Солнце жарило вовсю, и я подумала, что если есть что-то прекрасное на свете, так это чувство веры в недосягаемое.

Мы стали большими друзьями.

— Офелия, о нимфа! — орал он, завидя меня в конце коридора. — Иди в монастырь, а я пойду на грим!

И, замечая мою тревогу по поводу предстоящей съемки, серьезно говорил:

— Страх — удел воров и покойников.

Мы проводили дни в жарких спорах о своих ролях. Это стало для нас настолько необходимым занятием, что мы уже не могли думать о чем-либо, не проводя аналогии в образах, он в своем — великодушном и жестоком, я в своем — мятущемся и покорном. Мы постоян­но говорили о сцене сумасшествия и приходили к различным выво­дам. Однажды, перечитывая «Фауст» Гете, я воскликнула:

— Гляди-ка, Кеша, что Гете пишет: «Не я, но вы безумны». Не есть ли это решение?

Он вскочил и вырвал у меня книгу.

— Удивительно! Удивительно! — воскликнул он. — Это именно и есть истинное решение!

Шли дни, дни творческих мук, поисков и решений. Его огром­ный, по моему мнению, талант стал для меня опорой. Я удивлялась его игре, столь разнообразной и волнующей и какой-то особенной по манере исполнения. Он актер импровизации, каждая его репети­ция не имеет ничего общего с предыдущей. Он словно не может точь-в-точь повторить того, что сделал ранее. Он все время живет по-новому. Кажется, что, прожив в безудержном веселье один раз сцену, он повторить того же не в силах. Он, со злостью досадуя на се­бя и мир, проигрывает ее вновь с той же страстью. И, саркастически усмехаясь, спокойно и умно повторяет ее. И каждый раз по-разному! И каждый раз верно и талантливо. Вот такой он актер.

Вертинская А. «Офелия о Гамлете». // Московский комсомолец», 1965. 17 апреля