До того как стать худруком Театра имени Пушкина, Борис Иванович Равенских был очередным режиссером в Малом театре и еще там, дважды, на приемных худсоветах, учинял нападения на мою музыку. Он называл ее «обезьяньей» и обвинял в отсутствии даже признаков мелодии. В большинстве его собственных спектаклей инструментом, находившим тотальное применение, была балалайка. Теперь же, в качестве главного режиссера, Борис Иванович потребовал, чтобы для него, в порядке худрукского досмотра, был проведен прогон репетируемого спектакля. Инсценировали роман Х. Лакснесса, который в те годы – в начале шестидесятых – казался читающей публике и глубоким и знаменательным.
Музыку спектакля к этому моменту я успел и сочинить и записать в оркестре, но «вставить» в действие еще не успел. Так как на сцене одним из действующих персонажей был органист, а денег на запись органа у театра не было, я подобрал, по мере необходимости, несколько фрагментов из Kunst der Fuge – одного из самых удивительных и совершенных творений Баха; со сцены они уже звучали. В фойе перед началом прогона Борис Иванович, увидев меня, радостно приободрился и заявил:
– Ну что, опять небось написал эту свою муть без мелодии? – И он нарисовал руками в воздухе несколько кренделей.
Я ответил: – Не знаю, не знаю, Борис Иванович. Вам виднее. По случаю просмотра «дела» главным режиссером в зале сидела большая часть труппы, не занятая в спектакле.
Прогон начался, продолжился и закончился. В зрительный зал дали дежурный свет. Актеры спустились со сцены, и все приготовились слушать. Я сидел ряду в двенадцатом, Борис Иванович – ряду в шестом, чуть наискосок от меня.
– Да… да… – начал Равенских. – Пьеса у нас трудная, глубокая, философская… Это вам не как у Фиша: «Ух ты, ах ты, все мы космонавты». Тут думать надо. Пьеса сложная… философская… Надо нести мысль! А как ее нести, если на сцене у нас темнота – артисты копошатся, как дикари в пещере! Надо их осветить, именно осветить! Немного подождав для большего эффекта, он неожиданно развернулся всем корпусом назад и, закидывая руку за спинки кресел, прогремел в мою сторону:
– Но музыка! Это черт знает что! Орган ревет!! Никакой мелодии!!
Поняв, что наступил мой миг, я, перебивая Равенских, выпалил: –Стоп! Стоп! Минуточку!
– Что такое?! – Борис Иванович опешил от такой бесцеремонности и даже слегка побледнел.
– Борис Иванович, – произнес я очень громко и раздельно, – должен вам официально заявить: в том, что вы сейчас слушали, ни одной моей ноты не было!
– Как не было? – испуганно спросил Равенских.
– Так, не было! – ликовал я.
– А что же это? – тихо спросил он.
– Э-то Бах!! Наступила звенящая тишина. Труппа замерла. Борис Иванович несколько уменьшился в размерах.
– Как… Бах? – еще тише спросил он.
– Так… Бах!!! Тишина стала гробовой. После мучительной паузы совсем тихо и жалко прозвучал вопрос: – А что же теперь делать?! – вопрос был обращен ко всему миру, но Вселенная безмолвствовала.
Обсуждение было смято, и, сказав несколько малозначащих слов, Борис Иванович распустил собрание. Я заметил, когда шел к выходу из зала, что Равенских внимательно проследил за тем, в какую дверь я выйду, и сам, на всякий случай, вышел через противоположную. Спектакль закончился.
Каретников Н.: «Темы с вариациями». М., 1990