Как только был образован Союз советских писателей, мне был сразу же вручен кандидатский билет, а в 1935 году, без всякой моей просьбы и какого бы то ни было заявления с моей стороны, я был вызван к Александру Сергеевичу Щербакову, который в те времена был первым секретарем СП СССР, и Александр Сергеевич мне объявил, что я переведен в члены Союза писателей, и, горячо поздравив меня, вручил мне членский билет, который был подписан им и Алексеем Максимовичем Горьким.
Однако оторваться от киноискусства я так сразу не мог.
И я решил попробовать «еще разок», взявшись за тему, которая меня давно и глубоко волновала, — тему деревни, земли.
Дело в том, что, несмотря на то, что я провел большую часть своей жизни в городе, я всегда любил природу, очень любил деревню, жизнь крестьян, их труд. И всегда затруднялся ответить, что больше я люблю—город или деревню, так же как и то, что больше люблю — лето или зиму... русскую зиму... И именно в деревне я больше всего чувствовал начало всех начал русского народа, его, так сказать, исход и основу. Эту любовь с детства привил мне отец. Он долгое время жил в деревне и в сердце своем сохранил к ней привязанность на всю жизнь.
Многие наши родичи остались жить в деревне, а старший брат отца — Иван до самой своей смерти и работал простым почтарем в Ораниенбауме.
Вот туда... поближе к родичам, к земле мы и ездили каждый год на все лето.
И хотя я был тогда еще очень маленьким, но ясно помню то время, когда немало крестьян пахало сохой; стояли вросшие в землю, крытые соломой крестьянские избы без труб; топили «по-черному», и люди во время топки печей ходили согнувшись, чтобы быть «ниже дыма», который столбом валил из печи прямо в избу...
Нередко в рождественские каникулы и на пасху отец вдруг, таинственно подмигнув, тихо говорил:
— А не махнуть ли нам с тобой на рождество в деревню?
Через день-два уже вылезали на занесенной чуть ли не до крыш маленькой станции с поэтическим названием Серебрянка. И, утопая в снегах, закутанные в пахнущие «всеми запахами деревни» тулупы, которые привезли с собой на станцию встречавшие нас деревенские родичи, мы, счастливые, неслись на санях по сверкающим снегом полям, через сказочные зимние леса, где в то время в берлогах спали медведи... И поздними вечерами, когда уже вся деревня спала и лишь кое-где дрожали в окнах огоньки, я стоял с отцом на освещенном лунным светом крыльце и с какой-то сладостной тревогой вслушивался в недалекий волчий вой... И жалел всех моих маленьких петербургских товарищей, которым не дано было испытать того, что испытывает тот, кто не только все лето носится босиком, ездит в ночное, возит навоз, ходит с пастухами по ягоды и грибы, бегает от медведей и волков, купается в овеянных всяческими легендами, словно действительно заколдованных, синих лесных озерах, слушает деревенские сказки, моется зимой в деревенской бане... потом бежит голым по снежной тропке прямо к речной проруби... и катается по снегу и потом, как сумасшедший, опять вскакивает в до одури натопленную баню... и еще кричит: «А ну-ка, наддай!»
Словом, испытать все, что можно испытать только там, где, собственно, чувствуется все величие русской земли и где я часто повторял врезавшиеся мне в память с раннего детства замечательные строки из стихотворения А. К. Толстого:
«Край ты мой, родимый край,
Конский бег на воле...
В небе крик орлиных стай...
Волчий голос в поле».
Но если отцу не пришлось увидеть деревню после Октябрьской революции, то мне посчастливилось увидеть своими глазами и этот великий период деревни, когда в ней началось твориться такое, что, как говорится, ни в сказках сказать, ни пером описать...
Несказанные, полные оптимизма, а порой и трагедийности, запечатлелись в моей памяти удивительные картины из жизни деревни.
Но что же побудило меня взяться за тему, связанную с колхозной деревней в начале тридцатых годов?.. Что послужило толчком?.. Что вызывало это творческое желание?..
Сюжетную основу подсказало поразившее меня тогда убийство маленького героя нашего времени — пионера Павлика Морозова.
Оно поразило меня и глубоко взволновало. Я хорошо знал эти темные силы деревни, которые могли на это пойти... Это гнусное убийство было делом их рук... Я знал хорошо, что такое кулак, что такое середняк, что такое бедняк... что такое комбеды и что такое новые, революционные, большевистские силы в деревне, которые вышли па смертный бой со старым миром...
И я решил запечатлеть героическую жизнь и смерть этого маленького героя нашего времени...
Решил это сделать так...
Когда-то Иван Сергеевич Тургенев написал свои знаменитые «Записки охотника». Одним из самых поразительных рассказов в этих чудо-записках является «Бежин луг». В этом рассказе Тургенев с огромной силой изобразил тех деревенских детишек, которые жили в крепостное время. Вот именно этот знаменитый тургеневский «Бежин луг», именно эти тургеневские места я и решил изобразить... показать и описать...
Но только не таким, каким он был при Иване Сергеевиче Тургеневе... И не тех детей, которые жили при крепостном праве.
А каким Бежин луг стал через сто лет после Тургенева!..
А новых детей России... И именно Советской России...
И взяв за основу не только события, которые происходили в те времена в Бежином луге... но еще шире... еще шире... еще более обобщая... и вплетая во все это жизнь и смерть маленького героя нашего времени — Павлика Морозова.
Вот с этим творческим предложением я и пришел в ЦК комсомола, в отдел пионеров к товарищу Золотухину, с которым с тех пор мы и встречаемся дружески.
Это мое предложение было в ЦК комсомола сразу принято...
И через двое суток ночью в колхозе, который так и назывался — «Бежин луг», я стоял на крыльце одной избы, только уже не с моим отцом, а с секретарем Чернского райкома партии Мелентьевым и начальником политотдела этой зоны Константином Бидинским... И так же, как когда-то с отцом, вслушивался в недалекий вой волков, которых в тс годы развелось в тургеневских местах столько, что даже говорили: «Ну просто шагнуть нельзя, чтобы на волка не наступить...»
Вот так я и оказался со своей семьей в тех знаменитых тургеневских местах, вот так и предстали перед моими глазами Бежин луг, село Спасское-Лутовиново — имение своенравной и не любимой всеми жестокой матери Ивана Сергеевича, где провел первые годы своего детства со своим старшим братом Николаем, под присмотром гувернеров и учителей, швейцарцев и немцев, доморощенных дядек и крепостных нянек будущий убежденный противник крепостного права и он же противник всякого революционного решения, все ожидавший реформ «сверху», одни из основоположников великой русской литературы, автор прогремевших па весь мир «Записок охотника», «Отцов и детей» и «Дворянского гнезда». И бродя по заросшему парку вместе с секретарем Чернского райкома партии Мелентьевым и начальником политотдела Бидинским и остановившись в раздумье перед двумя соснами, которые были посажены еще Иваном Сергеевичем Тургеневым, или застыв перед старым дубом, под которым была похоронена любимая Тургеневым и, по словам великого писателя, «решительно умнейшая из всех собак» Дианка, мы вспоминали последнее письмо Тургенева из Парижа, обращенное к друзьям: «Когда вы будете в Спасском,—поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу,—родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу».
Это все волновало...
Но все это волнение куда-то сразу проваливалось, как только мы выходили из ворот старого парка. Все то, что возбуждало далекое прошлое, было настолько незначительным по сравнению с той новой величайшей историей, которая творилась за пределами этого старого тургеневского парка, что просто захватывало дух.
Рядом был очень хороший колхоз, который носил гордое название «Буревестник». Вот сюда мы и примчались на общее собрание. В те горячие политотдельские времена и собрания были горячие. Колхозники гордились тем, что их колхоз носил название «Буревестник».
За час до звонка, оповещающего о начале работы, они уже были в поле... Слова «Буревестник», «Мы — буревестники!» не сходили с уст. Когда собрание кончилось, мы вышли на улицу. Как писал Тургенев, «бесчисленные звезды, казалось, тихо текли, мерцая, по направлению к Млечному Пути... и, право, глядя на них, вы как будто бы смутно чувствуете сами стремительный, безостановочный бег земли». Я вдруг спросил у начальника политотдела, когда мы остановились на обрыве, под которым поблескивала ночная река:
— А как раньше называлась эта деревня?
И начальник политотдела ответил:
— А вот именно здесь и происходило то, что описано Тургеневым в его рассказе «Певцы».
Вот так я и писал сценарий «Бежин луг», в котором в меру своих сил и возможностей пытался изобразить то, что происходило в те незабываемые времена в знаменитых тургеневских местах.
Для меня, отдавшего всю свою творческую жизнь кинодраматургии, было особенно знаменательным то время, когда я окончил этот сценарий.
Все это совпало с празднованием пятнадцатилетия советской кинематографии.
В газетах был опубликован правительственный указ о награждении самыми высокими орденами страны работников кинематографии. Причем в подавляющем большинстве это были режиссеры и лишь несколько человек— кинодраматурги. Это, к сожалению, неопровержимо свидетельствовало лишь об одном: развитие кинодраматургии затруднено и объективной сложностью этого процесса и тем, что кинодраматургия не получила признания как ведущее звено кинематографии.
Тем временем сценарий прочел очень талантливый режиссер Борис Васильевич Барнет. Он тут же явился в Центральный Комитет комсомола, в отдел пионеров к Валентину Золотухину (кстати, во время войны уже крупный работник ПУРа, затем аппарата ЦК и в чине генерал-лейтенанта являлся затем членом военного совета Ленинградского военного округа...) и стал очень просить доверить ему постановку «Бежина луга».
Все было за Барнета! Он очень талантлив. Им прекрасно были поставлены такие кинокартины, как, например, «Москва в Октябре», «Окраина» и другие. Он всег
да блестяще работал с актерами, он знал и понимал деревню, ее люден. Типаж, который он выбирал на те или иные роли в своих картинах, всегда был безукоризненно точен по своей внутренней н внешней характеристике...
По Барнет только что приступил к постановке картины и мог начать осуществление «Бежина луга» только через много месяцев.
ЦК комсомола на это не согласился. И правильно сделал.
По этим обстоятельством я все же был очень опечален, было жаль расставаться с Барнетом. Он был моим другом, прекрасным художником. 11 когда я не так давно узнал о его трагической кончине, это меня страшно потрясло. Все-таки есть у нас большой недостаток — мы очень не бережем именно тех люден, которые не умеют беречь себя, н часто чересчур оберегаем тех, кто сам о себе хорошо позаботится.
Но дальше!.. Словом, с Барнетом ничего не вышло. Что же делать?
И вот тогда, когда в Москве торжества по поводу пятнадцатилетия существования советского кино уже были завершены и должны были продолжаться в других городах, сценарий «Бежин луг» перед отъездом в Ленинград прочел один из самых выдающихся режиссеров — Сергей Михайлович Эйзенштейн.
Эта творческая деловая встреча состоялась тогда, когда Эйзенштейн жил еще на Чистых прудах в одной комнате, за порогом которой мне сразу бросились в глаза две ее достопримечательности.
Во-первых, это непонятный огромный разноцветный круг, нарисованный па потолке, который словно подчеркивал, что в этой комнате живет явно не простой человек.
И, во-вторых, как бы в подтверждение этого, шлепая разношенными тапочками, тут же из-за шкафа выходил с вздыбленной шевелюрой волос, очень сильно лобастый, с протянутой к вам рукой, широко улыбающийся —Сергей Михайлович Эйзенштейн.
Надо сказать, что эта моя встреча с Эйзенштейном была не первой.
Дружил я с ним давно.
Наши хорошие отношения возникли еще задолго до знаменитой поездки за границу Сергея Эйзенштейна, Григория Александрова, Эдуарда Тиссэ.
И вот они вернулись...
– Ну?!
Эйзенштейн походил по своей маленькой комнатке с разрисованным потолком и наконец произнес:
– Лучше не спрашивай!.. И это долго рассказывать...
— Ну хоть коротко.
— А коротко так: когда после Москвы приезжаешь в Варшаву, то Москва кажется темной, маленькой. Когда после Варшавы приезжаешь в Берлин, Варшава кажется просто вульгарной опереткой. Когда после Берлина приезжаешь в Париж, то Берлин кажется просто могилой... Когда после Парижа мы попали в Лондон, то Париж, несмотря на всю пленительность, на весь свой блеск и очарование, по сравнению с монументальностью Лондона, который в то время еще считался столицей владычицы морей Великобритании, — Париж кажется легкомысленным...
И затем, сделав небольшую паузу, он сказал:
— Но когда пересекаешь океан и попадаешь в Нью-Йорк, то все... и Варшава, и Берлин, и Париж, и Лондон... по сравнению с ним—самое нестоящее... и только Москва остается какой-то особенной, ни на что не похожей... и сохраняет какую-то особую значительность...
Так он говорил.
Но вернусь к «Бежину лугу».
Скрывать то, что желание Эйзенштейна ставить мой сценарий вызвало во мне радостное чувство, —бессмысленно.
Он выехал на торжества в Ленинград.
Для того чтобы никто не учуял о нашем «сговоре», я даже не пошел провожать его на вокзал.
А через сутки ночью я был разбужен такой телеграммой:
«ОБЪЯВИЛ ТЧК НЕСЛЫХАННАЯ ОВАЦИЯ ТЧК СЕРГЕЙ»
Нда! Были все-таки неплохие минуты в моей жизни.
А затем, вернувшись из Ленинграда, Эйзенштейн встретил меня такими словами:
– Нет, ты бы видел физиономию Шумяцкого, когда я это объявил!
Случилось так, что именно в это же время наше правительство приняло решение собрать группу писателей и поставить перед ними огромную, ответственнейшую задачу: создать несколько больших сценариев в которых были бы отражены разные периоды из необыкновенной жизни и величайшей деятельности основателя нашей партии и создателя первого в мире пролетарского государства — Владимира Ильича Ленина...
Иными словами, было решено выпустить целую серию огромных кинополотен, создать кинолениниану.
Все это было поручено провести и творчески проследить Комитету по делам искусств, во главе которого стал один из замечательных коммунистов — соратник Владимира Ильича, бывший управляющий делами Совнаркома, удивительно благородная личность — таким он и остался в моем сердце навсегда — Платон Михайлович Керженцев.
И Керженцев создал такую группу писателей-драматургов и, конечно, согласовал это с руководством Союза писателей. Я сейчас точно уже не помню состав этой группы, но туда входили Всеволод Вишневский, Борис Лавренев, Николай Погодин, непременно Константин Тренев, Всеволод Иванов, Алексей Каплер... кажется, Леонид Леонов.
В этом списке была и моя фамилия.
А затем Платон Михайлович с обстоятельностью деятеля настоящей ленинской школы разъяснил все условия этого творческого мероприятия. Он несколько раз подчеркнул, что это не конкурс и ничего общего с конкурсом не имеет. И пусть каждый сам думает и решает, какой из периодов жизни и деятельности Ленина он выберет для себя, для творческого осуществления. А для его работы будет предоставлено все необходимое.
В заключение нашей встречи Керженцев объявил, что, как мы, наверное, и сами понимаем, этот список писателей-драматургов утвержден Политбюро ЦКВКП (б), и тут же добавил, что надеется, что мы оправдаем своей работой оказанную нашей партией честь и доверие.
Все были взволнованы поставленной перед нами задачей. На этом мы и расстались пока с Платоном Михайловичем... и каждый из нас углубился в раздумья...
И как мне ни дорог был «Бежин луг», в тот момент мне было не до него. Эйзенштейн уже вел натурные съемки… А я — весь в раздумье над тем, какой же период из великой жизни Владимира Ильича Ленина мне взять для своего будущего сценария.
Ржешевский А. О себе // А.Г. Ржешевский. Жизнь. Кино. М.: Искусство, 1982. С. 65-73.