(Интервью 2004 года)
Михаил Козаков: Настроение, в котором я даю интервью, — сложное. Потому что живе... Уже сорок дней прошло или нет с бесланских событий? Я не мизантроп. Не мрачный человек. Романтик в чем-то, но такого ощущения — не только от Беслана, но и от того, что было до него, и от того, что после, — у меня не было никогда. Даже когда в Израиль уезжал. Даже при Брежневе, хотя я любил большевиков, как глазную боль. Даже когда друзей в психушки сажали. Потому что раньше было ясно, с кем обниматься и стоять по одну сторону баррикад. А сейчас нет интеллигенции, есть отдельные интеллигенты. А уж взяться им за руки — это совсем... Это, как говорят в Одессе, перестаньте сказать.
Марина Давыдова: Просто жизнь теперь куда сложнее устроена.
Михаил Козаков: Да просто она устроена. Просто. Есть порядочные люди и есть непорядочные. И все. Часть порядочных вымерла. Часть не хочет браться за руки, потому что потеряли всякую веру. Вот меня возмущает просто: в 1991 году, когда товарищ Ельцин встал на танк и была объявлена свобода, все немедленно начали говорить на любые темы. Только сказали «цыц», как все заткнулись.
Марина Давыдова: Почему же заткнулись. Вы же сейчас говорите.
Михаил Козаков: Есть и такие. Есть Юра Рост, Витя Шендерович, Станислав Рассадин. Я же не говорю, что их совсем не стало.
Марина Давыдова: В случае с Бесланом я, по правде сказать, не очень понимаю, против кого надо взяться за руки.
Михаил Козаков: Как против кого? Против лжецов.
Марина Давыдова: Ох, если бы можно было, взявшись за руки против лжецов, предотвратить Беслан. Тут ведь проблема позаковыристей.
Михаил Козаков: (Повышая голос.) Так раньше надо было думать об этом. Раньше. Товарищ Ельцин должен был думать об этом в девяносто каком-то году, когда он не мог договориться с Дудаевым. Надо было думать, кто оружие дудаевым продает. Вы меня лучше даже не заводите. Меня просто трясет от их глупости, коррупции, продажности.
(Звонок. В раздражении берет трубку.) Что нужно? ИНН? Какой ИНН? Да у меня сроду его не было. Где его получать даже не знаю. Что? Ну значит, не заберу я у вас гонорар. (Кладет трубку.) В общем, у меня сейчас очень двойственное настроение. С одной стороны, я работаю увлеченно. Сейчас вот делаю фильм о Шекспире. Монтирую его на ТВЦ до поздней ночи. Фильм художественно-документальный. Три серии. От Гамлета до Лира и от Сталина до Беслана. В моей жизни было шесть шекспировских ролей — Гамлет, Полоний, Тень Отца, Шейлок, Лир и еще роль в «Комедии ошибок». И я сначала решил просто рассказать об этих ролях. Но Шекспир, знаете, не позволил. Чем дальше, тем больше я уходил от себя. Стал анализировать время, эпоху. В этом фильме будет много хроники, отрывки из спектаклей будут причудливо переплетаться с документальными кадрами. Там будут и Смоктуновский, и Высоцкий, и Михоэлс, и Оливье, и Гилгуд, и Скофилд, и Максим Суханов. Но будут еще и Ленин, и Сталин, и Гитлер с Геббельсом. Там проходит вся моя жизнь и жизнь моего поколения. А в конце будет Беслан. Я же в «Короле Лире» (это мое ноу-хау) несу в финальной сцене на руках ребенка. А дальше пойдут документальные кадры. Дальше другие Лиры понесут своих детей — от Хатыни до Беслана.
Марина Давыдова: Вот видите, вы снимаете то, что хотите. Это уже немало.
Михаил Козаков: Да, удалось протащить. А теперь — где это будет и в какой час ночи пойдет? Не знаю. Не знаю.
Марина Давыдова: Но работать вам никто не мешает?
Михаил Козаков: Нет, я работаю. И в день рождения буду работать. Я никогда их не отмечал и теперь не буду. И передачи мои пойдут по телевизору. Я же не о своей жизни говорю. Со мной все в порядке. Я о том, что происходит в стране. Недавно вот с интересом узнал, что в Ленинграде теперь по путинским местам экскурсии устраивают. Здорово, да?
Марина Давыдова: Но не Путин же распорядился, чтобы по его местам экскурсию водили. Просто народ у нас начинает прогибаться еще до того, как на него начали давить. Мне лично этот самый народ, именем которого по-прежнему клянется интеллигенция (или то, что от нее осталось), еще несимпатичнее власти.
Михаил Козаков: Да, конечно. Не Путин экскурсии устроил. Но, говорят, и Крупская сказала: не надо Ленину Мавзолей, давайте на эти деньги больницу построим. А Сталин! Вообще аскет был. Мне очень понравилась одна история про него. Марина Юдина гениально играла вторую часть моцартовского 23-го концерта. Абсолютно гениально. Никто так, как она, не играл. Сталина это очень вдохновило, и он прислал ей 20 тысяч рублей. Огромную сумму по тем временам. Все равно как сегодня — полмиллиона долларов. Она была человек православный — отправила эти деньги в детские дома, поблагодарила Иосифа Виссарионовича и сказала: я постараюсь за вас молиться, но боюсь, что это не поможет. И он ее посадил. А! Какая история! Это я так вспомнил, к слову.
Марина Давыдова: Вам по-прежнему интересно работать в театре? Такой вот дурацкий вопрос вам задам. Ведь человек в какой-то момент начинает жить воспоминаниями...
Михаил Козаков: Да какие воспоминания! Я столько всего делаю. Я записываю пластинки. У меня только сейчас должно выйти четыре диска. Я сделал «Евангелие от Мастера». Это по Булгакову. Я сделал два диска по Лермонтову. Там и кавказская проблема затрагивается, да и вообще я его обожаю. Я сделал диск «Любовь моя Одесса». У меня вышла книга и уже почти готова вторая. Я снимаюсь в двух фильмах. Там две большие роли, одна психологическая, другая комедийная. Репетирую новую программу по Давиду Самойлову. Играю Лира. Какие, к черту, воспоминания!
Марина Давыдова: Вы, вероятно, меня неверно поняли. Просто до определенного момента человек живет с ощущением, что главные события его жизни — в будущем. А потом с ощущением, что они уже в прошлом. Можно при этом быть очень активным, делать 25 фильмов, но это ощущение константно. Так вот вы с каким ощущением живете? Особенно если учесть, что прошлое нашего театра было великим, а настоящее как-то не очень.
Михаил Козаков: Ну если мы с вами начнем об этом говорить, то держитесь. Конечно, я вижу, как разваливается школа театральная, как репертуарный театр трещит по швам. Это еще Фоменко может держать из последних сил свою студию. Или Марк Захаров. Но в основном — беда. Вот сейчас с «Лиром» в Моссовете. Только один раз в месяц можно играть спектакль, определенного числа. Почему? А потому что один едет на гастроли в Англию, другой на съемки, третий еще куда-то. Мне предложили недавно в театре что-то поставить, я сказал — нет, спасибо. Я и в антрепризе перестал ставить. Потому что даже когда деньги платишь, не помогает. В другом месте платят еще больше. Я когда репетировал Лира, я просто восхищался Хомским. Как он в семьдесят с лишним лет вообще эту братию держит. Бывало так, что я один на репетиции приходил. Нет, в режиссуру театральную я больше не сунусь. Я всего этого нахавался в Театре Сатиры. И в результате не сумел там сделать ничего. И больше не переступлю порог этого театра. Там один артист, заслуженный, все времени у него не было на репетиции. Потом выяснилось, что он в качестве челнока подрабатывает. Мне как сказали, я обалдел. Заслуженный артист такой-то — челнок. Совсем уже с ума посходили от жадности. Что-то я завелся. Зря. Пошли они все к дьяволу. И этот их главный, у которого в кабинете путинский портрет висит.
Мне говорят, чего ты преподавать не идешь. А зачем? Зачем учить людей системе Станиславского, нюансам, искусству произносить монологи, когда им придется потом стрелять от пуза, снимать штаны и более или менее естественно произносить на камеру четыре реплики?
Марина Давыдова: Плохо не то, что снимают сериалы или выпускают глянцевые журналы. Их везде снимают и выпускают. Пугает тотальная попсовизация.
Михаил Козаков: А я, кстати, всегда, защищая антрепризу, говорил: поглядите вокруг, чем репертуарный театр от нее сейчас отличается? Тот же «Ленком», мною любимый. Когда-то давно я предложил Марку Захарову поставить милейшую пьесу Слэйда «Чествование», и он мне сказал: Миша, но ведь это очень бродвейская пьеса. И что же. Сегодня у Марка в театре три обожаемых мною артиста — Янковский, Чурикова, Збруев — играют в коммерческой лабуде под названием «Все оплачено». Уже и сюда все это проникло. Да лучше я буду читать Бродского, Лермонтова, Пушкина, Цветаеву. Ездить по городам, по весям. В Норильск, в Воронеж. На нормальную жизнь хватит. Птичка по зернышку клюет.
Марина Давыдова: Знаете ли вы современный западный театр, и если знаете, могли бы вы вписаться в его параметры?
Михаил Козаков: Ну когда я в Америке гастролирую, я хожу смотреть мюзиклы. Классные. Это один из любимых моих жанров. Европейский театр я знаю хуже. Но несколько лет тому назад на Чеховском фестивале я видел «Чайку» одного австрийца... Как его — Бондэ, что ли...
Марина Давыдова: Люк Бонди.
Михаил Козаков: Очень здорово. Такой нешумный новатор. Изумительное сочетание классицизма и модерна. Но вообще-то я традиционалист. Я не люблю режиссерских изысков. Мне в первую очередь нужна хорошая пьеса.
Марина Давыдова: Я потому и спросила о вашем знакомстве с современным западным театром. Он ведь часто существует вообще безо всяких пьес. Он решительно не похож на то, что мы имеем сейчас в России, но и на то, что имели, тоже не похож.
Михаил Козаков: Нет, нет. Мне такой театр неинтересен. Я не говорю, что это плохо. Не мне судить. Но я литературоцентричен. И потом я никогда не любил авангард. Почему я восхищаюсь Бродским? Потому что он неоклассицист. А Хлебников — это поэт для поэтов. Он меня не трогает.
Марина Давыдова: Выбирая между Хлебниковым и Мандельштамом, я тоже, не задумываясь, выберу Мандельштама. Но выбирая между тухлым традиционализмом, которого у нас пруд пруди, и сильным тамошним авангардом, предпочту авангард.
Михаил Козаков: А я вот не могу так сказать. Я «В ожидании Годо» раз двадцать смотрел — и всегда засыпал. И все равно я буду любить Осборна, а не Беккета.
Марина Давыдова: Хотя, объективно говоря, Беккет неизмеримо более крупная личность, чем Осборн.
Михаил Козаков: А кто это вообще сказал?
Марина Давыдова: В данном случае это я говорю.
Михаил Козаков: Говорите — ваше право. Но никогда никакого Беккета я играть не хотел. И играть холодные построения режиссеров мне тоже ужасно скучно. Сейчас, говорят, есть даже театр лошадей. Может, это талантливо. Не знаю. Не понимаю я этого.
Марина Давыдова: Разница между театром лошадей (вы, наверное, французский театр «Зингаро» имеете в виду) и тем театром, который вы любите, примерно такая же, как между живописью передвижников и современным акционизмом. Невозможно же сравнивать Сурикова и Илью Кабакова.
Михаил Козаков: А я и Илью Кабакова вашего не очень люблю. Не имеет это все ко мне отношения.
***
Михаил Козаков: Мне недавно рассказали такую историю. Я был в Питере моем родном. А я дружу с Зоей Борисовной Томашевской, дочерью Бориса Томашевского. Она архитектор. Ей уже лет 80. Сам я жил в Петербурге на канале Грибоедова, дом 9, писательская надстройка. Там жили изумительные люди — Каверин, Эйхенбаум, Шварц. И Зощенко жил. На доме доска его мемориальная, музей Михал Михалыча. И вот Зоя мне рассказывает: «Представляешь, говорит, выхожу я на улицу. Объявлен День пива. И вот по нашему каналу Грибоедова, бывшему Екатерининскому, бегают толпы молодых и веселых отмороженных. Киряют они пиво из банок, а потом швыряют их в канал Грибоедова. Канал вспенился. Но это еще не все. Аккуратно возле доски Зощенко стоит голубого цвета писсуар. И человек предприимчивый за пять рублей пускает туда попивших пива». Чем не зощенковский сюжет? И все это — ложь нашей власти, хамство, царящее вокруг, — все это звенья одной цепи. А что же вы хотите? Сначала после 17-го года уехали люди. Потом лагеря, потом война добила, потом опять волны эмиграции. Идет чудовищная деградация населения. А его еще и специально оглупляют.
Марина Давыдова: Сложно жить, когда так все чувствуешь. У вас есть какая-то опора в жизни?
Михаил Козаков: Да, есть. Я человек верующий. Крестился в пятнадцать лет. Еще при Сталине. И, наверное, я плохой христианин. Не очень воцерковленный. Постов не соблюдаю. Грешен. Многогрешен. Но если бы не вера, меня давно уже не было бы.
Марина Давыдова: А ваша семья?
Михаил Козаков: Отец был еврей. Но неверующий. Агностик, как теперь сказали бы. Мама в детстве была очень верующей. Потом тоже стала агностиком.
Марина Давыдова: То есть это ваш личный выбор, а не продолжение семейной традиции?
Михаил Козаков: Да. Я и жену мою первую уговорил креститься. Я вообще-то не мистик, но удивительные совпадения в жизни бывают. Я лежал как-то в больнице, находился в депрессии по многим причинам. Крутило меня, вертело. И я попросил своих: принесите мне Толстого. Что, спрашивают. Я говорю: принесите пьесы. Читаю их — «Плоды просвещения», «Живой труп». Вдруг натыкаюсь на «И свет во тьме светит». Что это, думаю, за название. Вроде «Не в свои сани не садись». Открываю, начинаю читать. Батюшки, да это автобиографическая пьеса. И она меня перепахала. Я написал по ней сценарий. Это любимая моя работа. Ее редко показывают по телевидению, но показывают. И я был первым человеком, который ее поставил, хотя она вообще-то совсем не сценична. Но там так показаны поиски Бога.
Марина Давыдов: Но ведь Толстой не христианин, он скорее стихийный буддист.
Михаил Козаков: Не знаю, для меня он христианин, потому что он человек, ищущий Бога.
Верить не всегда получается. Интеллигентское сознание — это же качели такие между верой и безверием. Но желание, чтобы вера была, и желание, чтобы она вернулась, когда она уходит, вот что важно.
Марина Давыдова: А нет противоречия между вашими поисками веры и самой профессией, в которой вы существуете и которая неизбежно предполагает суетность, мелочность, интрижность?
Михаил Козаков: Это какая же профессия?
Марина Давыдова: Ну как. Актер.
Михаил Козаков: А я разве актер? Да вы меня тогда не знаете совсем. Я давно уже выломался из этой странной, зависимой, бабской профессии. Я ведь и стихи начал читать еще до того, как стал играть на сцене. Я их читаю всю жизнь. Это для меня как музыка. А музыка — величайшее из искусств. Потом после музыки поэзия. Но не театр. Нет, конечно, я люблю играть. И вслед за великим Лоуренсом Оливье могу сказать, что иногда, в редкие минуты, когда я играю на сцене, я понимаю, что именно сейчас я живу. Сейчас — не до спектакля и не после. Но я был бы несчастный человек, если бы ощущал себя только артистом. Я всегда боролся за независимость и автономность свою. Почему я бросал все и уходил из театра? Чтобы «по прихоти своей скитаться здесь и там, дивясь божественным природы красотам». И я с Божьей помощью добился абсолютной независимости — от театра, от кино, от критики. Я теперь свободен.
Главное — не потерять желание творить, не расплескать то, чем Он тебя наполнил.
Я сегодня шел из бассейна. А я обожаю желтую осень. Прохладу эту. То, как падают кленовые листы. «Октябрь уж наступил, уж рощи отряхают последние листы с нагих своих ветвей». Так я от бассейна шел и читал это стихотворение. И подумал: Господи, жить опять хочется, верить хочется.
Знаете, в своем спектакле «Играем Стридберг-блюз» я дописал одну фразу. Там идет разговор, и один герой спрашивает другого: «Ты в Бога веришь?». А тот отвечает: «Пока я жив, Бог есть». Это моя фраза. Я давно понял, что бы там ни было дальше... Пусть тьма беспросветная. Пока я жив, Бог есть.
Михаил Козаков: «Кто, я артист? Да вы меня совсем не знаете» (Интервью М. Давыдовой) // Известия. 2004. 13 октября