Раскрывая дар повышенной чуткости — истинный дар Гии (ибо композиторский еще проблематичен) — как дар роковой для человека, автор подводит своего героя к краю противоречия, уравновесив печальную и смутную музыкальную фразу не чем иным, как именно всем этим земным миром, бесконечно прекрасным и любимым. Один из критиков сказал, что беда Гии в том, что он «не сумел найти свой крест», конечно, понимая под крестом подвижническое служение искусству. Другой критик вспомнил притчу о ленивом рабе, зарывшем в землю свой талант, опять-таки имея в виду не написанные Гией сонаты и симфонии. Да, здесь трудно спорить. Повышенная чуткость и отзывчивость очень затрудняет творческое собирание души. Но ведь и сами эти странствия по чужому бытию есть признак артистизма.
И, может быть, оборванная музыкальная фраза-призыв перелилась в благодарную улыбку тети Элисо, в десятки встречных приветов, мимолетных взглядов, кратких разговоров, оказавшихся прощальными. Как знать, может, не композиторская профессия, а они-то — другие — и есть Гиин крест? Должны ли мы забыть, что самоотвержение, самозабвение принадлежат к высоким нравственным понятиям культуры человечества?
Зайдя к часовщику Зурабу, одному из очередных своих друзей, Гия как-то забил в стенку гвоздь. В финале, когда героя уж нет в живых, мы видим, что Гиин гвоздь прижился, и клиенты вешают на него кепки. Вот, дескать, одна польза от человека, что гвоздь, и одно о нем осталось воспоминание — так тоже, причем серьезно, решили некоторые критики. Но ведь надо обладать чувством юмора и прислушаться к авторской интонации, обращенной и к Гие, своему alter ego, и к себе самому... Если же действительно говорить всерьез, то, разумеется, оценки этой оборванной жизни фильм не дает и на то не претендует.
Открытый — в самом буквальном смысле слова — финал выведен в часовую мастерскую, надо думать, не ради гвоздя. Вся сцена идет под стук часов. К последним кадрам он нарастает, и на крупный план, самый длинный в картине, выносится деталь — механизм часов. Колесики, пружинки, винтики, словно сердце, сотрясаются равномерными, нарастающими ударами. Часы, как известно, один из главных вековых знаков Времени — как шум волн, как стук падающих капель — эти метрономы, созданные самой природой эти вселенские ритмы: «Ропот моря — оркестр бесконечного множества инструментов. Есть один звук, родственный ему по содержательности... Это — узор нагоняющих и перегоняющих друг друга ритмов, когда падают капли — тоже капли в пещерах, где сочится со сводов и стен вода. И там, в ритмах, слышны еще и еще ритмы, и тоже до бесконечности. Они бьются, как бесчисленные маятники, устанавливающие время всей мировой жизни, разные времена и разные пульсы бесчисленных живых существ. И когда войдешь в мастерскую часовщика, то там опять слышен похожий шум от множества маятников, тоже родимый, тоже напоминающий земные недра и глубь морскую».
К родимому шуму часов вывел Отар Иоселиани свою картину, словно включив задыхающийся, сбитый, рваный ритм одного оборванного человеческого существования в мерный ритм мировой жизни. И вечности на суд отдано решение задачи (могут ли люди ее решить?), в чем же истинное служение: в аскетическом ли собирании души и самодовлеющем уединении творчества или в добровольном отказе от себя и очарованном, любовном саморастворении в людском инобытии? Картина «Жил певчий дрозд» дает разумно большой простор, так как в ней затронуты коренные проблемы духовного бытия и глубинные его противоречия.
Трудно назвать предшественников Иоселиани в литературе или других искусствах (речь идет, разумеется, о проблематике фильма). О том, как человек уходит от главного дела жизни, от творческого предназначения в плен сочиненных, не существующих, но якобы важных забот, отчасти рассказывала пьеса «Дикая утка» Генрика Ибсена. Опустошенность души от постоянного перевоплощения в другие жизни, смертельную усталость от калейдоскопа лиц приоткрыл Феллини в «8 1/2». К истинно внутреннему трагизму, заложенному в этом философском конфликте, приблизился Отар Иоселиани.
И конфликт этот предложен в форме бесконечно далекой от любого умствования, от разъятия на слои, пласты, знаки и символы. Предложен в забавном, остроумном, легком рассказе о бедолаге ударнике, которого вечно ругают за опоздания, об этом тбилисском бедном Макаре, на которого все шишки валятся. Уникальная философская эта картина снята далеко-далеко от мировых кинематографических центров, на небольшой студии «
Зоркая Н. Фильмы и режиссеры // Проблемы современного кино. М.: Искусство, 1976.