Сейчас рассказывают, смеясь про мосфильмовские заключения о «Балладе» или годовой отчет, в котором картина поставлена чуть ли не на последнее место, далеко после «Черноморочки». ‹…› От мудрых редакторских поправок и чуть стыдливых административных заключений — к Ленинской премии и десяткам международных призов. От кислых или вялых похвал на первых студийных показах, от очень скромного эффекта в прокате — к всемирному и шумному успеху.
Если вспомнить сегодня все это, становится ясно, какой путь за короткий срок прошла «Баллада о солдате» в общественном сознании. Наверное, именно так, с замедленной реакцией, после некоторого недоумения или непонимания, словно плод, которому надо было дозреть, и приходить настоящая слава к произведениям. «Баллада о солдате», если ее смотреть несколько раз, нравится с каждым разом больше. Ей не страшно быстрое старение — грустная судьба кинокартины, ни соперничество других новейших и блестящих фильмов. «Баллада о солдате» всегда будет стоять самостоятельно, вехой своего времени, его выразив и сохранив.
«Баллада о солдате» — название чуть высокопарное. Оно тянет, кажется, к вечному огню и бронзе, к монументам Солдата с большой буквы, неизвестного солдата, безымянного, массовидного, множественного героизма, возведенного прямо в символ, в отвлеченность, минуя решительно все индивидуальное и личное, имя и судьбу человеческую. Но Чухрай и Ежов, его соавтор по сценарию, предпочли в балладе ее задушевно-лирический, песенный смысл, а Солдата, своего героя, наделили всеми свойствами живой, обаятельной человеческой неповторимости. В «Балладе», точной исторически, верной правде войны без всякой модернизации, — мирная концепция войны. ‹…›
Солдат Алеша Скворцов «мог бы стать хорошим отцом и замечательным гражданином. Он мог бы стать рабочим, инженером, ученым. Он мог бы выращивать хлеб и украшать землю садами. Но он успел стать только солдатом...» — эти финальные слова авторского закадрового текста знаменательны. По сути дела, «Баллада о солдате» — это баллада не о солдате, а о человеке, принужденном историей стать солдатом. Алешкина военная доблесть и героизм вынесены за скобку, как само собой разумеющееся и не подлежащее сомнению. Сами по себе они не привлекают внимания, хотя первая сцена боя сделана хорошо, экспрессивно и славится знаменитым кадром земли, перевернувшейся в Алешкиных глазах, когда за ним гонится по полю тяжелый танк противника. Это завязка, необходимая для характера, но главное — Алешкин путь домой. Именно здесь, в пути, характер его раскрывается так полно, так живо, с такой щемящей тоской и любовью. ‹…›
Настроение «Баллады» — светлая печаль о несовершенном, невыполненном, и, конечно, возможном, и, наверное, прекрасном, если бы такого Алешку не унесла война. Алешка Скворцов, наверное, 23-го года рождения. Если картина «Машенька» полна была предощущений и предчувствий, как это поколение встретит первый бой, то «Баллада о солдате», созданная через двадцать лет, проникнута печалью о невозместимых потерях этого поколения и звучит ему светлым, лирическим мартирологом. ‹…›
Первые кадр «Баллада» — это только знак счастливого и спокойного мира, нужный режиссеру буквально на минуту, пока не вошла в кадр фигура женщины в черном и камера не последовала за ней на окраину села и не остановилась у дороги, которая вьется в поле. Мать, чей сын когда-то ушел по этой дороге на войну и умчался туда еще раз, кода в последний раз мы видели Алешу Скворцова. Женщина в трауре смотрит вдаль, а за кадром звучит авторский текст, чтобы поведать нам историю Алешкиной поездки с фронта домой в гости в награду за геройство, проявленное в бою.
Здесь и открывается прелесть «Баллады», прелесть такого ясного, такого непринужденного рассказа, где уже не важно, как это сделано, это «как» получается само собой. Пожалуй, один во всей картине, тот самый перевернутый кадр солдата, которого преследует, едва не настигая, тяжелое гусеничное чудовище, претендовал на самостоятельную образность и нес в себе метафорический смысл «перевернутого мира» — войны (усиленный противоположностью с прологом-идиллией).
Пожалуй, есть еще один (на сей раз неудачный) умозрительный, с заявкой на обобщение кадр убитой девушки-украинки среди зарослей белых ромашек («смерть и жизнь», «цветы на могилу»). А вообще не то заботило Чухрая — не кадр, не фраза... Например, добрая половина картины происходит в эшелоне, не железнодорожных путях. Куда уж кинематографичнее материал и фактура! ‹…› Чухрай не может врезать два и, пожалуйста — три раза одинаково смонтированным куском тот же паровоз, те же колеса или вагоны, те же березовые рощицы, проносящиеся мимо. Его, Алешкина, дорога врежется нам в сердце иным — не монтажом, не ритмом, не искусностью движения на экране. Это говорится не в похвалу и не в осуждение — просто это действительно так. ‹…›
Поэзия самых простых вещей берет над нами власть в «Балладе». ‹…›
Жизнь продолжается, хотя народом владеют бой, горе и слезы. Грани фронта и тыла нет, и фронт прямо переходит в тыл, а тыл подступает непосредственно к фронту. Нет их контрастного изображения, как во многих и многих, в том числе и замечательных фильмах. У Чахрая примечательно увидены как раз наоборот — целостность, единство, взаимопроникновение тыла и фронта, военного и гражданского. ‹…›
Не разобщенность, а, напротив, общая связанность, обусловленная и общей бедой и продолжающейся жизнью. В этом мире большой войны контакты возникают мгновенно: «Сводку слыхал?» — вопрос как пароль. Случайные спутники по эшелону кажутся земляками. Незнакомые люди начинают сразу же разговаривать, словно знают друг друга целый век; пожилая женщина-шофер, которая везет отставшего от эшелона Алешку, рассказывает солдату свои горести с такой привычностью, будто рассказывает уже давным-давно и будто родному, и горести понятны: сын на фронте, танкист, сама третьи сутки не спит, война, война — конца-краю не видно. ‹…› Все — рядом, все смешано, все обрело какую-то особую устойчивость походного быта. ‹…› По сравнению с «Сорок первым» в «Балладе» гораздо подробнее и натуральнее написан быт эпохи, словно бы при приближении к современности ясней проступают детали и память становится точнее. Однако это не бытовая манера и никак не документализм, это все же воспоминание, опоэтизированное, профильтрованное, где столь гармонична пропорция реального и опоэтизированного. И если в соленых шутках рябого солдата, в теркинской интонации сцены в вагоне еще можно найти аналогии с великой поэмой Твардовского, то вся атмосфера «Баллада» в своем роде единственна. Серый, пропыленный, полный каких-то передвижений и трудной работы, портяночный, их пропотевших гимнастерок и тяжелых скаток, махорочный, солдатский военный мир предстает на экране высветленным памятью.
В первых кадрах Алешкиного путешествия перед вами открывается эта панорама прифронтовой полосы. Здесь все подлинно: и эти лица солдат, и этот переход их по колено в воде по жарким летним солнцем, и эта девочка-регулировщица с милым курносым лицом, косичками и мелькающими в руках флажками. Здесь все подлинно, но еще и как-то по-особому светло, словно бы чуть на засвеченной, неумелой, старой, дорогой сердцу фотографии. ‹…› ...и сразу ясно, что война в «Балладе» увидена изнутри, глазами солдата же. ‹…› В военном своем прошлом Чухрай оставил кусок сердца, поэтому овеяна такой грустью, подернута дымкой глубоко личных воспоминаний его «Баллада о солдате».
В походном, давно стронувшемся с насиженных мест, перепутанном военном мире Чухрай и Алешка ориентируются легко, и в мире этом для них все просто, ясно. Насколько условна грань между тылом и фронтом, настолько необычайно отчетлива граница между хорошим и дурным. В том-то и есть главное дело, что для Чухрая война, перевернув всю прежнюю советскую нашу жизнь, тем не менее еще более прояснила, подтвердила и заново обнаружила ее заветные основы и опоры, ее добро, ее свет и тени. Потому и симпатии и гнев Чухрая всегда недвусмысленно и высказываются с абсолютной прямотой.
В одно рамке кадра, совсем рядом две физиономии — тонкое, мягкославянское лицо Алешки и низколобая, прыщавая рожа часового Гаврилкина. Тот, конечно, пустит фронтовика в теплушку, которую охраняет, да только за взятку, за тушонку. Две физиономии — два типа нравственных, даже чуть ли не этнических, но Чухрай, при своей приверженности к добру и красоте, никак не хочет скрывать существования Гаврилкина с его злой тупостью и кулацкой жадностью. ‹…›
И во всем, всегда та же недвусмысленность оценок и противопоставлений. ‹…›
Если Шурка увидела в Алешкином мешке цветастый платок, она тут же и спросит его про платок, заподозрив, не девушке ли он предназначен. Если инвалид сделает неверный шаг и решится послать жене телеграмму, чтобы не ждала, женщина на почте не примет такую телеграмму, расплачется и отругает его в сердцах. Никакой недоговоренности, никакой двусмыслицы — здесь всегда ясно, что хорошо и что плохо, и плохому нет оправданий. Чухрай не боится элементарности своих простых истин и оказывается прав: может быть, совсем не задуманно и не предусмотренно здесь возникает особая эпичность «Баллады», подобная чистой простоте народной сказки, песни, старинной притчи, где откристаллизовалась мудрость и справедливость поколений.
В сценарии есть сцена, к сожалению в фильм не вошедшая, где Алешка вправляет мозги хаму кладовщику, заступаясь за женщину, тем обиженную, и потом, высунувшись из машины, кричит: «Вернусь с фронта — я с тобой не так поговорю!» И тогда осмелевший кладовщик кричит Алешке вдогонку: «Ты еще вернись! Ты сначала вернись с фронта!»
Реплика очень важная. В фильме на какой-то степени замещена темой часового Гаврилкина, самоуверенного, наглого и даже добродушного шкурника. Гаврилкин живуч и, разумеется, гораздо более защищен, чем прямодушный и бескорыстный Алешка с передовой. Об этом Чухрай тоже заставляет нас помнить. Но — и, может быть, тут кроется еще один из секретов обаяния «Баллады» — Алешка, кого уже нет в живых, Алешка — любимейшее воспоминание, Алешка, который для Чухрая есть идеал родного народа, никак не бесплотная, иконописная, идеальная тень. Нет, образ, такой собирательный, отлитый в душе прекрасным, безупречным профилем, — очень земной и правдивый. Крестьянская хитреца и оборотливость не чужды Алешке. Иначе разве сообразил бы он так скоро обменять обещанную генералом награду на отпуск, да еще тут же на КП, сразу после боя, перед лицом самого командующего? ‹…›
Алешкин путь с фронта домой, воспетый в фильме, — ведь это поистине путь добра, творимого так естественно, как дышит человек. ‹…› Он раздаривает свое сердце из органического, врожденного чувства справедливости. И еще Алешка учится жизни — не забывайте, ему всего лишь девятнадцать. История с инвалидом — одна из лучших и важных в картине — для Алешки имеет именно поучительный смысл.
Как и все узлы и конфликты «Баллады», она очень проста, элементарна. Солдат остался без ноги и боится встречи с молодой и красивой женой, а она ждет, любит и принимает. История обычная в те годы. ‹…› Здесь речь идет о вещах глубоких, горьких и жизненно простых. Когда война унесла миллионы мужчин — у нее все же есть муж, хоть без ноги, да живой, а тем более силач, красавец! По военным временам это — счастье. Василий, кода боялся ехать домой, еще этого не знал, у него были прежние обо всем понятия. Знала женщина на почте, отказавшаяся принять у Василия телеграмму, что не едет. Когда она, задыхаясь от гнева, кричит в окошко: «Это подло, подло!..» — и плачет, — слышится здесь не только обида за какую-то чужую женщину, которая сейчас ждет мужа, но и личная боль: верно, у нее самой нет и безногого. По тем же причинам на лице жены, увидевшей Василия на костылях, первая реакция страха и отчаяния сменяется радостным, самоуспокаивающим сознанием: «живой!», и по перрону уходят от нас двое людей, кому предстоит начать жить сначала, но все же жить. И потому и трогает и радует знаменательный миг, когда она, споткнувшись о костыль, чуть останавливается, отнимает руку от мужнина локтя, продолжает что-то ласково и оживленно ему рассказывать, и заглядывает в глаза, и приноравливается к новой его походке. ‹…›
В истории с инвалидом Алешка участвует как свидетель. Он не вмешивается в действие, молчит, наблюдает. И когда они с Василием вдвоем на опустевшем перроне, а жены все нет, и Алешка в смятении, — что же делать? — мы чувствуем, в его душе идет работа, рождаются какие-то оценки и переоценки. Потом раздается крик: «Вася!», и женщина стремглав бежит в ним, и мы теряем Алешку из виду, поглощенные встречей и драмой, перед нами разыгравшейся. А в это время Алеша убежал, и мы замечаем лишь поодаль, на железнодорожных путях. Убежал, и инвалид не успел сказать ему «спасибо». ‹…›
Особое обаяние любви Алеши и Шурки именно в том. Что Алеша-то и не подозревает, что уже полюбил, а продолжает считать себя лишь провожатым, старшим спутником этой чудной и славной девчонки с тяжеленной косой, непомерной для тоненькой ее фигуры. Продолжает считать и после того, как один раз уже потерял свою спутницу, отстав от эшелона, и почувствовал, как ее не хватает, перепугался и в эту минуту заметил Шурку на высоком мосту через пути, свесившуюся с перил в позе долгого и терпеливого ожидания. «Шурка ты моя!» — звучит ласково и доверительно. И, весело взявшись за руки, несутся по лестнице вниз эти дети, сведенные войной, чтобы слишком скоро расстаться друг с другом навсегда...
Неисповедимые пути искусства! Чухрай рассказывает, что история Алешкиной любви была издалека навеяна фильмом «Четыре шага в облаках» Блазетти, который у нас показывали на Неделе итальянского кино в 1957 году. Трогательный сюжет о маленьком отце семьи, придавленном заботами, и беременной девушки, встретившейся ему в одной из поездок, навеял «балладу в балладе», лирическую песню о солдате Алешке и сироте Шурке и их любви на российских дорогах. Ассоциации дальние, но замыслу не прикажешь родиться так, а не иначе. Очевидно, произвела впечатление сама психологическая ситуация: беззащитное существо, кем-то жестоко обиженное, и случайный встречный, кого обстоятельства властно включают в действие чужой драмы. От ситуации этой осталась, пожалуй, только — Шуркина травма, о которой в фильме не говорится ни слова, но которую легко подразумевать по Шуркиному испугу при виде Алешки, неожиданно оказавшегося в вагоне. Алешка лечит эту травмированную душу, сам того не знаю, Алешка — врачеватель, посланец света и добра...
Зоркая Н. Григорий Чухрай // Портреты. М.: Искусство, 1966.