Андрей Платонов похоронен в Москве на Армянском кладбище. Если придти сюда под вечер, то, стоя у скромного камня, можно расслышать грохот проходящих поездов; рядом — Белорусская железная дорога...
Киносценарий «Воодушевление», написанный Платоновым в середине тридцатых годов, состоит в кровном родстве с прозой писателя, с многими его повестями и рассказами. Обстоятельства истории, поведанной здесь, кажутся хорошо знакомыми читателю по таким произведениям, как «Происхождение мастера», «Фро», «В прекрасном м яростном мире», «Бессмертие», «Среди животных и растений»... С некоторой натяжкой «Воодушевление» можно даже считать попыткой экранизации «Фро» (по мнению специалистов, не исключена и обратная последовательность: ранние сценарные варианты «Воодушевления» могли предшествовать рассказу «Фро»).
В сценарии, как и в рассказе, действие происходит в семье паровозного механика Евстафьева. Совпадают не только характеры, не только основные сюжетные линии, но даже имена героев. Старик, страдая от вынужденного безделья, наблюдает за движением составов, часами просиживает на бугре в полосе отчуждения; его дочь, проводившая мужа на Восток, мучается от одиночества, ждет вестей, и, боясь, что письмо затеряется, сама идет в почтальоны... ‹…›
«Искусство социалистического реализма», современником которого был Платонов, знало и культивировало понятие «магистральной линии». Так вот, у истоков этой самой «магистральной линии» фильмов о рабочем классе в кинематографе тридцатых годов всегда считались «Встречный» Ф. Эрмлера и С. Юткевича и документальная «Симфония Донбасса» Д. Вертова. Не умаляя достоинств этих и других лент, придется все же признать, что к пониманию рабочей среды их авторы шли как бы извне, как бы этнографически выявляли оригинальные черты быта и сознания. Такой подход, как это ни печально, давал ту свободу от многих жизненных реалий, которая и являлась необходимым условием постановки фильма в тридцатые годы. ‹…›
Платонов-сценарист творит мир своих героев принципиально иначе. Он не этнограф, а абориген; он сам принадлежит к тому «племени», о котором идет речь. Поэтому ему доступны внутренние, сокровенные особенности среды обитания. Жизнь — дело медленное и трудное; глубинные течения в народной толще непохожи на поверхностную рябь, отражающую официальное солнце с его плакатно-лозунговым сиянием.
История, рассказанная в «Воодушевлении», погружена в советское время, в тридцатые годы. Это бесспорно. Но ее трудно, почти невозможно обсуждать в привычных терминах искусства пятилеток — в словаре автора нет ни ударничества-стахановства, ни соцсоревнования, ни борьбы за промфинплан, ни партийного руководства. ‹…›
В любом наугад взятом 1909 году жена паровозного машиниста точно так же тосковала бы по отнятому у нее мужу; а старик рабочий, досрочно отправленный на покой, маялся бы от безделья. И точно так же, с подначки хозяина-фабриканта, удалой малый повел бы большегрузный состав где-нибудь на подъездных путях к уральскому заводу Демидовых.
Исторический шаг Платонова так широк, что мелкие хронологические соответствия его не занимают. Ему безразлично — висит или не висит на стене портрет вождя; состоит или нет героиня в комсомоле; какую музыку играют на убогой станционной танцульке. Как ни затаскали нынче термин «общечеловеческое» — все же придется им воспользоваться для обозначения смысла платоновской сценарной ткани. Именно потому и возникает обозначаемое самим автором «понятие о долготе времени и величине пространства».
Этим же понятием, по-видимому, объясняется несомненное отступление Платонова от узко понимаемой исторической правды тридцатых годов. Вот примеры.
Зять Евстафьева, машинист Федор, осужден судебной «тройкой». Все, что касается этого суда, абсолютно не в духе времени. Члены «тройки» — не энкаведисты, они подчинены начальнику дороги, который недоволен приговором и отправляет судей в смазчики. Но Федор все же едет в ссылку — в комфортабельном спальном вагоне. На полпути получает прямо в поезд телеграмму дорогого товарища Кагановича — с извинением за неверное решение «тройки» и предложение вернуться.
Едва заметный персонаж — мальчик на переезде — слышит издали пьяную гармонику, под которую пляшут его родители, и сообщает начальнику дороги:
— Дядя с раскулачки вернулся, теперь гуляют. (Задумчиво) Пускай гуляют, все равно скоро помрут...
Что сказать? Не возвращались так-то просто «с раскулачки». Не слал нарком извинительных телеграмм осужденным. И многое из того, что заявлено в сценарии, выглядит внеисторической фантастикой.
Тут только важно понять, что Платонов вводит все эти мотивы не для конъюнктурной «проходимости» сценария, а по естественной логике народного сознания. В сундучке у старика-машиниста портрет Кагановича — что ж, в 1909 году там был бы портрет государя императора: за четверть века, конечно, не выветрилась в народе вера в «хорошего царя». А дядя мог бы вернуться не «с раскулачки», а сбежавши от насильственного столыпинского переселения в Сибирь. Реплика мальчика — «все равно скоро помрут» — сильно подчеркивает эту фатальную повторяемость во времени и пространстве.
В сценарии — полная достоверность среды и характеров. Поэтому автор свободен — свободен даже от строгих канонов драматургического жанра. Рассуждая формально, Платонова можно упрекнуть в ужасном перекосе. Смотрите: завязка драмы состоит в том, что молодой машинист Федор осужден и отправлен в ссылку; весь разлад в семье Евстафьевых на том и построен. Но отмена приговора и возвращение Федора приходятся не на конец сценария, а на его середину. И тут вовсе не развязка. Почему? Да потому, думается, что драма движется совсем не такими внешними обстоятельствами. Тут биография души героя, а вовсе не ход событий.
Взгляд киноведа без труда замечает и еще одну существенную особенность «Воодушевления». Написанный в тридцатые годы, сценарий свидетельствует, что автор еще тяготеет к немому кино, не полностью представляет себе возможности звукового экрана. Отсюда понятны редкость и скупость реплик — при желании их можно свести к «немым» надписям. Отсюда же — частое стремление выразить характер не через слово, а через подробное описание лица, жеста, взгляда. Кое-где в сценарной ткани возникают не сами персонажи, а их условные силуэты, тени: типичный момент «остранения» реальности в кино двадцатых годов. Все это — бывало. Родимые пятна дозвукового кино несут многие ленты той поры — даже классический «Чапаев» был начат как немая картина. И в сценарии тоже были такие, как потом выяснилось, излишние описания душевных состояний, пейзажей, слишком дробная игра характерными деталями. ‹…›
Кажется, близкой родственницей платоновской поэзии выступает поэзия его младшего современника Леонида Мартынова. Сегодня уже немногие помнят о ранней прозе Мартынова, об его очерках из жизни железнодорожников и шахтеров, чабанов и геологов. В них не только тематическая, но и интонационная перекличка с Платоновым. Когда читаешь в сценарии сильнейший эпизод беседы нач. дороги Иных с паровозом, текст, конечно, не укладывается в русло презренной прозы. Невольно вспоминается мартыновская «Баллада про великий путь» — по сходству основного внутреннего образа:
Великий путь!
Великий путь!
Когда идет состав-колосс,
В чугунном рокоте колес
Я слышу голос:
«Не забудь!
Отец твой строил этот путь!» —
Кричит мне каждый паровоз...
Фильм «Воодушевление» поставлен не был. Понятно: сказались цензурные условия, но — не только они. Допустим даже, что, изменив своим правилам, сценарные инстанции разрешили бы запуск ленты, где все было «не созвучно эпохе», не оптимистично и даже ощущались неконтролируемые подтексты. Все равно, думается, постановка бы не состоялась. В списке кинорежиссеров тридцатых годов вряд ли можно найти единомышленника и единочувственника Платонова. Кроме того, кино только еще осваивало звук, и брать высоты платоновской прозы ему было бы очень трудно. ‹…›
Парение Платонова над временем и пространством продолжается, вот — опубликовано «Воодушевление». И — рискнем предсказать — этим история рукописи не завершена. Сценарий ведь можно поставить. Сейчас. Сегодня. Или, допустим, завтра. В мире Платонова счет иной раз идет не на годы или десятилетия, а на века.
Так что — ничего не стареет.
И составы-колоссы всегда, в любое время дня и ночи, идут по Белорусской дороге, мимо тихого Армянского кладбища.
Листов В. Понятие о долготе времени и величине пространства // Здесь и теперь. 1992. № 1.