Мой брат умер
Сценарий «Мой брат умер» возник в тот странный промежуток времени между тихим триумфом «Я тоже хочу», который успел побывать в Венеции, в программе «Горизонты», и на сербском «Кюстендорфе», и тем моментом, когда стало окончательно ясно, что итоги подведены, а «дальнейшее — молчание».
Балабанов не хотел останавливаться — и писал дальше. Из лимба. Переехав с Васильевского в приморский Сестрорецк. Пытаясь вербализировать тишину, которая наступает после того, как музыка смолкла. Если в «Я тоже хочу» герои безостановочно двигались — к чему-то более важному, чем жизнь («Какая у тебя жизнь, доходяга?»), и главное было не растерять по дороге энергию похмельной движухи, озвученной истошным федоровским «Я иду дышу, я иду дышу...», то в последовавшем за ним сценарии никакого движения уже не было, только констатация: «Мой брат умер». Умер, и точка, титры. «Брата» здесь можно было написать с прописной и поставить в кавычки: умер «Брат», Бодров, умерли все, кино — тоже.
И все же тема братства не просто так возникла на новом витке: в моем конце — мое начало. Сценарий нового «Брата» неслучайно начинается сценой родов — потому что только рождением можно пересилить смерть. На свет появляется странная двойня: один ребенок мертвый, второй — с четырьмя глазами («Ваня жил в голове у Пети, его глаза видели»). Магический эффект жизни вне тела, в чужом теле — то ли паразит, опухоль мозга, то ли лесковский «чертик с хвостом», нашептывающий нехорошее, то ли отцовская фигура, ментор, который пытается передать уже взрослому сыну свой жизненный опыт: прививает вкус к хорошей литературе (Лескову!), делится знанием о женщинах и, наконец, учит тому, что умеет лучше всего — убивать людей.
Самое загадочное в сценарии — это, собственно, смерть этого внутреннего голоса, «брата». Не физическая смерть (потому что однажды он уже умер — «туловище мое умерло»), а метафизическая, что-то вроде окончательного забвения: чтобы жить дальше, нужно похоронить не только покойника, но и воспоминания о нем. Когда вещие глаза старшего брата навсегда закрываются, глаза младшего открываются, и хотя в мире, который мы можем окинуть взглядом, все по-прежнему — кресты срывают, а они в свою очередь падают на головы жидам (это первое, что читает в «Соборянах» прозревший Петя), банальную возможность пялиться в книгу и видеть фигу Балабанов показывает как дар свыше. В этом смысле финал «Мой брат умер» не слабее гоголевского «Поднимите мне веки». Веки поднимаются, и начинается новая глава: после титров.