«Про уродов и людей» А. Балабанова ‹…› констатирует окончательное торжество стиля над story, примысленной на сей раз к наивным порнографическим открыткам начала века. Полуспущенные чулочки, голые попки, над которыми нависла секущая розга, — все это оживает в упоительной сепии в меланхолическом видении Петербурга начала века. Два приличных семейства (инженер празднует рождение дочери, врач и его красавица жена в современном духе усыновляют сиамских близнецов) и прибывший из-за границы немец Иоганн со странными наклонностями образуют глумливый фабульный узор, в котором папаш устраняют, а подросшая Лиза, сиамские близнецы и слепая докторша становятся униженными и оскорбленными фигурантами в полуподпольном порнобизнесе Иоганна и его подручных. Счастье, впрочем, не улыбается никому, и фильм кончается на той же меланхолической ноте.
Не признать мастерство невозможно, обрадоваться — трудно. А поскольку к сюжету русского «садомазо», свободно конвертируемого в пору повальной «садомании» на фестивальных орбитах, фармацевт не приложил предписания, критике пришлось подыскивать этому шокирующему экзерсису стиля пригодное объяснение. Скромное ли очарование порока a la Серебряный век, онтологический ли вуайеризм «аппаратов» или ответ на репрессивный материнский комплекс — каждый волен вчитывать в сюжет свое. Но коль скоро эстетизированный мир фильма самодостаточен и высоко семиотичен, мне он представляется — может быть, и незапланированной — метафорой России.
Налицо весь набор традиционной символики. Женская доминанта, притом в простонародном варианте: мужчины, они же интеллигенты, страшно далекие от народа, сразу «экстерминируются», а Лиза и слепая (sic!) докторша без сопротивления поддаются насилию обнаглевшей женской челяди. Мужское, оно же «деловое», оно же репрессивное, начало представлено «чужаком» Иоганном (порнобизнес). Зато из безразмерности «садомазо» воспаряет наша неизбывная, как теперь говорят, «духовка»: ангельскими голосами сиамских близнецов, чистой любовью одного из них к Лизе. Кстати же, они и впрямь представляют желтую расу, реализуя ныне модную идею евразийства. В финале они устремятся на Восток, но алкоголизм их погубит. Лиза же отправится в сторону Европы, но, едва добравшись до цивилизации, попросится под хлыст мужчины-проститутки…
В некотором смысле фильм — экзерсис стиля — можно считать откровением фестиваля. Постсоветская Россия гордится, что после веков разнообразного рабства вырастила, наконец, непоротое поколение. Но как только оно «экстериоризировало» свое подсознание, тайна его, такая же неизбывная, как «духовка», без всякого психоаналитика прочитывается не как Содом, не как секс даже, а как порка. Как Пушкиным еще поименованные «прелести кнута». Такова вытесненная — в поколении сорокалетних кинематографистов, лидирующих на «Кинотавре», — подоплека, таков анамнез историко-революционной агрессии на перекрестках текста и контекста. «Кино для кино», хочет оно того или нет, тоже пишет кардиограмму текущего мгновения.
Туровская М. «Кинотавр» в отсутствие Процесса и События, или Осколки зеркала // Искусство кино. 1998. № 11.