«Война»: В горах наше сердце
Слоган на плакате этого фильма гласил: «Это не „Брат 3“, это „Война“». Антон Костылев — о правде войны, правде на войне и фильме, который так называется.
Пересматривать балабановскую «Войну» сегодня, наверное, полезней, чем было смотреть тогда, в 2002-м. Тогда устрашающее своей незыблемой абсолютностью взаимопонимание подлецов, героев, убийц, полевых командиров, коррумпированных бюрократов, честных тружеников и бандитов, людей и власти, из которого ткался воздух общественной жизни, казалось нормой. Не мы такие — жизнь такая. В 2013-м [статья написана для сборника «Балабанов», выпущенного издательством «Сеанс» в 2013 году, через года после смерти режиссера — примеч. ред.] гораздо понятней, что это сообщническое взаимопонимание — самая причудливая сторона того тотального распада социального тела, о котором снимал Балабанов вообще, и «Войну» снимал в частности.
История кино намучается искать полку для этого фильма. О том, что истина войны, которая — смерть, непереводима в истину (мирной) жизни, уже сказано множество раз, но интуитивно понятно, что «Война» — не анализ природы этого явления, не попытка познать его логику. Фильм, невзирая на эпическое всеохватное название, странно смотрится рядом с «Апокалипсисом сегодня», «Железным крестом» или «Подводной лодкой» и куда естественней — в подборках онлайн-кинотеатров, например, «Фильмы Алексея Балабанова» или даже «Фильмы о Чечне». Куда еще, в самом деле? Для тех картин был необходим мир. Для этой — нет. Потому что мир — это «свои». А где они, свои-то?

История о русском солдате Иване и английском актере Джоне, которые выбрались из плена, и чеченском бандите Аслане (все герои плакатно упрощены, двусложны, как и их имена) — это как будто история о чужих. Чужих во всем. И в жизни, и в смерти, и в мире, и в войне. Неслучайно афиши фильма предупреждали зрителей, которые могли соблазниться Бодровым-младшим в списке исполнителей ролей. Казалось бы, вот вам окончательное решение кавказского вопроса, но: «Это не „Брат 3“, это „Война“». Такая война, на которой своих быть не может. Джону, который должен заплатить два миллиона фунтов за оставшуюся в плену невесту Маргарет, отказывает в помощи собственное правительство, Ивана, самовольно решившего взяться за оружие и сдержать слово, данное капитану Медведеву, сажают в тюрьму. Где же здесь свои?
С чеченской войной кино обошлось даже хуже, чем с афганской, от которой по гамбургскому счету остались разве что «Нога» да «Девятая рота». Пока авторский кинематограф настойчиво превращал кавказский конфликт в возвышенную метафору, телевидение плодило квасные сериалы. Уморительная серьезность, с которой российский кинематограф пытался освоить высокие истины, не обращая внимания на всякие мелочи вроде того, что даже число погибших с обеих сторон до сих пор является предметом споров, вызывала лунатическое чувство: что, по правде? Прямо основано на реальных событиях? Неприручаемыми остались неистовый Невзоров с неистовым же «Чистилищем» и Алексей Балабанов. Конечно, по разным причинам. По каким? У Балабанова уже не спросишь, да и не любил он объяснять, а гадать не хочется.

Скажем так: правда войны и правда о войне — это разные вещи, но одна неотделима от другой. Правда войны — то, что тут «не шутинг, а шутинг», не снимают, а стреляют. Правда о войне — то, что ее изначальная подлость неотделима ни от подвигов, ни от памяти; те, кто погиб, — от тех, кто заработал; те, кто стрелял, — от тех, кто не стрелял; Грозный — от Москвы. Разделить все это можно только временем, которое никого не лечит и ничего не расставляет по местам, а просто стирает детали, в которых дьявол правды, и убивает тех, кто помнит — как это было. Возможно, самый честный и правильный способ — принять «Войну» как снимок «полароида» на память: все застыли с глупыми лицами, живые и мертвые, чеченцы и русские, все свои, невинных нет. Все свои (широка страна моя родная). Все свои — кроме нелепого англичанина, который так верит в собственную невинность, что даже убийство не может его изменить. Иногда закрадывается жуткая мысль, что невинность на балабановской войне — худшая форма греха, высшая форма тщеславия. (Или же мы не так поняли, и все наоборот: невинны все — боже, храни зверей и детей! — кроме бедного англичанина? Это многое объяснило бы: все мы тут невинны, все без греха — живем как умеем, умираем как умеем, ложимся в землю и все тут, сказочке конец. Какой грех?)
И вроде бы нужно сказать в сотый раз об операторской работе Сергея Астахова, о тяжелых съемках в опасных горах, о дебюте Алексея Чадова, о том, как вскрикивала в ледяной воде Ингеборга Дапкунайте и как бросали со скалы джип под печальные взгляды местных, про изживание кино в кинематографе Алексея Балабанова, вспомнить «Брата», а за ним бодровских «Сестер» — но вот не будем. А зачем? Балабанов хотел, чтобы актерской игры — не было, операторской работы — не было, а «зубная боль в сердце» после фильма — была. Болит или нет — вот и вся кинокритика. На дворе октябрь 2013-го: автобус взорвали в Волгограде. Как ни крути — в горах наше сердце.