Ночь. Спит староверческое село.
В океане плывет подводная лодка. Тишина в тайге. В таежном загоне олени, изюбры.
Возле оленей, опершись на изгородь, стоит Худяков, в глазах и фигуре тоска. Все чуждо ему здесь — и староверы и японец. Что же привело его сюда? К нему подходит самурай.
Худяков, показывая кивком головы на оленей:
— Вот таких, ваше благородие, семьдесят пять голов отобрали, собственных, кровных, и прицепили ярлычки. — Тяжелый вздох.
Самурай медленно уходит за изгородь, в тайгу, и, убедившись, что никто его не видит, вынимает из черных ножен сверкающий свой меч и начинает делать странную гимнастику. От этого он кажется здесь совершенно неправдоподобным, словно свалившимся с другой планеты.
Светает. Ведет Глушак бойцов через таежную тропу.
Медведь исчезает в виноградных зарослях.
Скрывается стадо пятнистых оленей.
Изюбр бежит.
В это утро тревога в староверческом селе возросла до крайних пределов. Многие не смыкали глаз всю ночь. Готовые к безумному поступку, стоят одурманенные староверы перед избой Могилина, где ночевал диверсант. Вдова Марфа Кудина слышит голос Саввы Могилина:
— Сегодня ночью не спала тайга. Ни человек, ни зверь.
Староверы стоят перед самураем. Могилин, широкоплечий таежник лет пятидесяти, с глубоко запавшими глазами, с лицом, заросшим бородой, не знавшей бритвы, явно уже возглавляет какую-то группу.
— Таежная земля горит под нами местью. Возьми нас. Выслушай. Вот делегация к японскому царю (жест в сторону пятерки староверов-кулаков).
Самурай играет в спокойствие. Словно позабыв, что он маленький шпионишко, он продолжает говорить важно, с преувеличенной значительностью, как в плохом театре:
— Не надо. Слишком поздно. Это... поздно. Через неделю с Уссури наступают на Приморье послушные микадо офицеры. Вам действовать пора отсюда самостоятельно.
— Страшно армии, — слышатся неуверенные голоса староверов.
Лицо самурая расплывается в деланную улыбку. Эта улыбка свидетельствует о чем угодно, только не о желании смеяться. Она производит па толпу впечатление. Воцаряется тишина.
— Да, да, да, — с непонятной интонацией говорит самурай. — Армия сильна. Армия храбра. Армия умирает в первых боях и пополняется крестьянами, вами. (Выразительный взгляд в сторону Шабанова.)
Шабанов понял знак.
— Смирно!.. Равняйсь!..
Самурай видит, как, звеня оружием, подтягиваются, выравниваются староверы. Где-то затужила вдова. Один взгляд самурая. Кто-то взгляд перехватил, побежал, крикнул — не слышно вдовы.
Шабанов готов уже к действию. С маниакальной решимостью становится он перед шеренгой староверов. В голосе и резких жестах — фанатическая решимость:
— Не людям служим — богу! Радиостанцию в Кхуцине завоюем завтра и возвестим от океана миру о конце революции. Колхозников же и комиссаров, их детей и жен — па кол, в огонь и в воду! Покамест не умрут!
Вдруг из тайги послышался голос:
— Не надо... не надо!..
Ван-Лин подходит к староверам. С ясной улыбкой подростка. Ему хочется сказать староверам что-то радостное, приятное, неожиданное. Он чувствует себя добрым вестником.
— Не надо ходить... не надо! Тут убивать будем.
Подойдя к староверам, он неожиданно садится на землю и начинает раскладывать перед собой патроны:
— Спиона-диверзанда убивать будем... Шабана убивать будем...
Шабанов потрясен:
— Кто это?..
Худяков. Гепеу!
Ван-Лин, с улыбкой показывая рукой на грудь:
— Колхоза! Гепеу немножко... Партизаны близко есть.
Степана близко.
— Глушак! — послышались крики.
Вдруг над тайгой зашумел самолет.
— Глушак!!
Разбегаются староверы кто куда, — Шабанов, Худяков, самурай. А из тайги врываются в село партизаны. Самурай исчезает в чаще.
Догоняет Ван-Лин самурая в тайге.
Схватились. Начинается борьба не на жизнь, а на смерть.
Не рассчитал Ван-Лин своих сил, начинает одолевать его самурай. Нет, победил. Подмял Ван-Лин самурая и вдруг услышал над головою гул самолета. Кричит:
— Володя, Володя!
Подбегает Худяков, хватает громадными ручищами Ван Лина за шею, отрывает его от самурая и, сдавив изо всей силы, злобно рычит ему в лицо:
— А-а, попался, идол! Здравствуй, гепеу!
Да здравствует город Аэроград, который нам, большевикам, надлежит построить на берегу Великого океана.
Лежит под деревом убитый Ван-Лин.
На околице села кончается бой. Разбегаются староверы. Видя поражение, Шабанов поджигает свой дом.
Быстро пробегает самурай со своим нелепым музейным мечом. Шабанов прыгнул со двора через изгородь, но на прыжке догоняет его пуля молодого старовера. Грохнулся на землю смертельно раненный Шабанов, пробует подняться. Поднимается и, распростерши ослабевшие руки, бледный, с пересохшими устами хрипит в небо:
— Господи, прими душу новопреставленного раба твоего контрреволюционера Аникия!
Поникает мертвый на землю.
В это время Максимов замечает Худякова:
— Худяков. Ребята, Худяков! Огонь!
Бросились партизаны к Худякову. Наперерез им Глушак:
— Стойте! Стойте! Не смейте стрелять! Остановитесь!
Иванов. Приятеля увидел?..
Максимов. Не имеешь права защищать!
Глушак. Я право не учил, а право чую мозолями...
Подходит с маузером к Худякову. Думал ли он хоть один раз в жизни, что судьба столкнет их, что придется учинить ему над другом грозный суд? Никогда.
— Уйдем, Васпль, мне стыдно.
Худяков нагибается, хочет взять брошенную винтовку.
— Ружья не надо, —говорит Глушак, не глядя на Худякова, и медленно уходит в тайгу, а за ним, как завороженный, плетется Худяков.
Идут они долго среди кедров, ильмов и дубов. Перешли речонку вброд.
Глушак молчит. Он полон скорби. Сейчас свершится суд, и он останется без друга. Фактически друга уже нет. Долго боролся Глушак со своими сомнениями, подозрениями, но старый друг еще был жив. Даже сообщение Ван-Лина не до конца поколебало его. И только сейчас почувствовал старый охотник, что он одинок в этом зеленом океане... Сейчас Худяков будет расстрелян.
Совершенно опустошенный и потерявший как будто притяжение земли, плетется он за Глушаком, расставив руки, растопырив пальцы и подавшись слегка головою вперед, не сводит глаз с его затылка. Кажется, что он не видит уже ничего перед собой. Ни друга, ни тайги, ни речки, ни неба. Но вот останавливается Глушак. Почему здесь? Красота ли места, тишина ли оврага, таежный ли уют?.. «Пожалуй, здесь», — думает Глушак, оглядывая падь и мшистые кедры, уходящие гигантскими стволами ввысь.
— Прощай.
Это слово Глушак произнес не совсем твердо. Что-то дрогнуло в его голосе.
— Прощай, —тихо и глухо проговорил Худяков.
Расстояние между ними шагов двенадцать. Тишина абсолютная. Даже верхушки кедров застыли. Ни птица не пролетает, ни зверь не шелеснет.
Глушак взводит винтовку и, обращаясь к зрителям (к аппарату), говорит:
— Убиваю изменника и врага трудящихся, моего друга Василия Петровича Худякова, шестидесяти лет... Будьте свидетелями моей печали...
Последние мгновения жизни Худякова.
Вглядываясь в Глушака, потом вправо и влево, он начинает инстинктивно обираться громадными своими руками, шарить по груди, по животу, по бокам, потом, когда Глушак, подняв винтовку, начал целиться, Худяков протяжно закричал в тайгу вправо и влево:
— Ого-го-го-го-о!..
Перед тем как выстрелить в изменника, Глушак вдруг произносит одно слово таким тоном, словно в самое последнее роковое мгновение он сбросил с себя полстолетия:
— Вася...
Выстрел.
— Мама...
Худяков падает мертвый.
Стоит Глушак с опущенной винтовкой в глубоком тяжком самосозерцании. Он поседел за эти несколько минут.
Потом он нашел убитого Ван-Лина под кедром и склонился перед ним на колени, как перед сыном или братом. Потом поднял его и понес.
Довженко А. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1. М.: Искусство, 1966.