Эти заметки — не рецензия на фильм Германа, а непритязательный отклик, смонтированный из противоречивых впечатлений после единственного просмотра, со следами беспорядочных размышлений, занесенных в записную книжку.
20 октября.
— Я иду быстро, Лешка медленно. Скоро придет. Вы будете смотреть мою копию. Еще есть «ельцинская». Но ее так засмотрели, что мы ее не трогаем.
Возникает Герман.
— Говорят, фильм непонятен. Если надо, чтобы все было понятно, смотрите Михалкова. У нас простая история. Человек испугался и попробовал бежать. Чтобы слиться с народом. Я не знаю никого, кому бы это удалось. Кроме Клепикова. (Вздрагиваю.) Юра, здорово.
— Здорово.
Шутка про мою деревенскую жизнь. Где мне тоже не удается слиться.
— Спрашивают: а почему двойник? А то мы не знаем про двойников, не знаем, зачем их готовили. Не слышали про Черного человека. А кто приходил к Моцарту?
Герман ушел. Погас свет.
Не на дыбе ли я побывал? Ошеломлен. Почти разрушен. Похоже на заболевание. Симптом: не хочу говорить. Не смог даже поздравить Лешку и Светку. Так, промычал
Вчера после просмотра Кармалита:
— Ну? У нас получилось?
Когда пришли к Герману в его студийный закуток, он тоже:
— Скажи мне правду. Мы сделали хороший фильм?
Никогда я не видел их такими неуверенными, такими детски вопрошающими, нуждающимися в одобрении, в поддержке.
Хорошо, что вчера не сорвался в торопливый энтузиазм.
Инфицирован «Хрусталевым». Конечно, это Лешкины расчеты с временем, его дьявольская память. Может, и пророчество. Но главное — его представление о художественных задачах, о движении творческой воли. Автора так много, что персонажей
уже не вмещаешь.
«Хрусталев» как извержение вулкана. Грандиозно, мощно, незабываемо. И — только для вулканологов. Это я похвалил или поругал? Говорил же Ферми после
«Прежде всего это хорошая физика». Говорил же Сахаров после водородной бомбы: «Как это красиво!» Единомышленники их понимали.
Зачем ходят в кино? Посмотреть историю. Желательно свежую, еще небывалую. Большой художник попутно решает вопросы своего ремесла, искусства, изобретает
Зонтик раскрылся. Наповал. Герман превзошел сам себя.
Ждал его обязательных ведер. Они гремели в каждом из предыдущих фильмов. Зонтик отменил ведра. Другая образная система. Фильм набит реквизитом. И все в
— Помните зонтик? Удивительная деталь.
Самый герметичный фильм.
Хмурый, опасный, недружелюбный. Таким бывает подросток.
С ним хочешь сблизиться. А он: да пошел бы ты! И пойду. Но как раз навстречу. Пойду еще раз на эту муку, на это зрительское страдание.
В прошлых фильмах Герман работал с линейной драматургией, совершенствуясь в сторону иллюзии «правды жизни». Вероятно, «Лапшин» исчерпал возможности такого подхода. Зритель только стал привыкать к его «манере». А он уже другой. Творчество — опровержение опыта.
Лешка утверждает: со всеми его фильмами происходило одно и то же — их не понимали, находили трудными. Я
«Хрусталев» труден, как эстетическая новость. Примерно так: я тебя всю жизнь держал за Чехова, а ты обернулся Костей Треплевым: «Люди, львы, орлы и куропатки». Треплевым, который не застрелился, а избавился от «афиша на заборе гласила» и вырос в невиданного художника.
В его фильмах всегда важны финалы. Они у Лешки больше, чем конец истории. Это всегда пластические формулы. В них
Тут история самая простая, самая короткая из Лешкиных сюжетов. А фильм самый длинный. Почему?
Живи он сто лет, додумался бы до экранизации
В свое время, давно уже, читал сценарий Германа и Кармалиты. Замечательный. Что оцениваешь в сценарии?
Как часто приходилось слышать: сырой сценарий.
Проклятый «Хрусталев»! Вторую неделю не выходит из головы.
Как кричал Ромм: «Где грубые доски сюжета?» Отвечу немедленно, уложусь в три минуты. Но это будет не та картина, которую мы видели.
Фильм трудно усваивается. Это мои проблемы? Или авторская «вина»? Пусть будут мои. Первая трудность — отсутствие героя, провоцирующего на идентификацию. Вторая — речевые потоки, накладываясь друг на друга, раздражают неуместным вопросом:
это я недослышал? Или он невнятно сказал? Третья — мотивировки упрятаны в пластические образы, а не выставлены наружу для опознавания. Четвертая — мощь
Собираю в кучу вроде бы свои претензии, а в итоге пытаюсь сформулировать суть Лешкиной поэтики. Иначе откуда ощущение целостности всего громадного здания фильма? Если бы у меня
были студенты, я призвал бы их внимательно изучить фонограмму «Хрусталева». Здесь, кажется, мы встречаемся с намеренным уничтожением признаков повествовательности, всех этих «литературных удобств». Жуткая полостная операция! Это уже спецкурс «диалог в кино»? Мне самому надо учиться. Поздно спохватился.
Еще о диалоге. Он не управляет действием, ничего не объясняет, не характеризует, не приготавливает. Этому фильму — так надо!
Провалился в Канне? Нормально. Есть фильмы, для которых еще не придумали фестиваль.
Поразительный эпизод, когда пацаны задирают огромного генерала. Потом сдают органам. Социальная разгерметизация мгновенно завершается гражданской гибелью. Вышел в космос без скафандра. Тут выразительность именно в скорости. Чудовищная сцена физического насилия завершает метафору.
Зонтик раскрылся. Нет — закричал.
Генерал бежит прочь. Не вижу другого варианта. На работу, что ли, выходить? «Здравствуйте, товарищи!» Каждый вспомнит двух самых известных беглецов России. Их мотивировки
Куда же несемся мы все? Гоголь не знает. Герман не знает.
Надо посмотреть еще раз. Внутренне сопротивляюсь. Хочу остаться со своими противоречиями. Что это значит?
Лешке уже приходилось девальвировать многие ценности советского экрана. Скольких «классиков», особенно на военную тему, он превратил в ноль. Подозреваю, после «Хрусталева» невозможно работать в кино, будто ничего не произошло.
Везувий взорвался. Опять я с этим дурацким вулканом. Мы погибли. Как жители Геркуланума. Конечно, можно притвориться незадетым. Что? Какой Везувий? Не слышал.
Клепиков Ю. Опровержение опыта // Искусство кино. 2000. № 2.