К четырехсотлетию Шекспира и через десять лет после возвращения на сцену «Гамлет» вышел на экран. Событие это было воспринято делово и ни у кого не вызвало удивления. «Гамлет»? — естественно. В постановке Григория Козинцева? — разумеется. С Иннокентием Смоктуновским в главной роли? — конечно.
У некоторых после просмотра фильма, что греха таить, прозвучал даже оттенок разочарования: от Шекспира, Козинцева и Смоктуновского можно было ждать большего... ‹…›
Козинцевекий «Гамлет» символичен в меру и историчен в меру. Постановка строга и проста. ‹…› Естественно, что, перенося «Гамлета» на экран, Козинцев должен был сократить текст трагедии. Естественно, что сокращению подверглись прежде всего монологи, варьирующие гамлетовские колебания. Но, помимо естественных требований экрана, в этом упрощении «есть своя система»: некоторые купюры текста обнаруживают ее недвусмысленно.
Например, когда король Клавдий кается в грехах, это нужно Шекспиру, чтобы остановить карающую руку Гамлета. Козинцеву это нужно для разоблачения Клавдия. Гамлет тут ни при чем.
Когда Гамлет встречает войско Фортиибраса, идущее «из чести» на ненужную войну, он видит в этом укор своему вялодушию. У Козинцева речь идет о бессмыслице этой войны — и только.
Но дело не в одних купюрах текста. Действие козинцевского «Гамлета» лишено всяких околичностей, туманностей и неразрешимостей. ‹…› Картина не полемизирует с созданным XIX веком понятием «гамлетизма» — она просто игнорирует его. При этом она теряет кое-что и от самого Гамлета. Что же она приобретает взамен?
Этот «Гамлет» не требует специальной шекспироведческой эрудиции и томов комментариев — он доступен любому зрителю.
‹…› Козинцев не повторил этой ошибки вахтанговского спектакля. Между экраном и залом не возникает исторической дистанции.
Гамлет И. Смоктуновского современен в каждом своем движении и внятен в каждом своем поступке.
‹…› Это Гамлет, принц Датский — в нем очевидна преемственность историко-культурной традиции. В то же время вы легко можете представить себе, что этот студент Виттенбергского университета, родись он несколькими веками позже, стал бы ученым или, положим, композитором...
‹…› Гамлет в фильме — зрелый человек. Он оставил позади тревожную и нестройную пору юности.
Вопрос о возрасте шекспировского героя не праздный вопрос. У Смоктуновского ему все тридцать (эту цифру и называет у Шекспира могильщик). Не потому, что Смоктуновский выглядит немолодо — он чувствует немолодо. За его плечами опыт жизни.
Это Гамлет, который уже знает...
Он знает, где добро и где зло, и знает, что зло — хитро и изворотливо. ‹…› Он знает цену предательству, лжи, насилию, обману...
‹…› Монолог «быть или не быть» перестал быть ключом к Гамлету, в котором на первый план выдвинулись совсем другие мотивы и черты.
Гамлет Смоктуновского во многом не похож, хотя в чем-то важном и похож на Гамлетов пятидесятых годов; он подводит им итог. Да, надо сознаться — ничего тут не поделаешь — это не тот Гамлет, решимость которого вянет «в бесплодье умственного тупика». ‹…› Это Гамлет ‹…› приуроченный к времени, когда «физики в почете», когда дисциплина мысли кажется настолько обязательной, что она не покидает героя даже в момент безумия (мнимого, а для скольких Гамлетов оно было подлинным!), зато многие «странные» поступки датского принца (вроде «мышеловки») вовсе не кажутся странными... Это Гамлет «действенный», если понимать под действенностью совершенное отсутствие рефлексии, сомнений, колебаний — всего, что традиция так привычно связывала с именем датского принца и обозначала словом «гамлетизм». Но уверен ли он, что свяжет «распавшуюся цепь времен»?
‹…› Поэтому Гамлета Смоктуновского не назовешь ни трагическим, ни романтическим, ни поэтическим. Правильнее всего назвать его интеллигентным.
‹…› Это делает его сильным и это делает его уязвимым. Опасное превосходство — духовности над практицизмом, иронии над хитростью, сложности над односложностью, индивидуальности над банальностью — то и дело ставит его на грань катастрофы, обеспечивая победу разве что в перспективе будущего… ‹…›
И однако ж в неромантическом Гамлете Смоктуновского есть та духовная сила, которая на опасной черте Клавдиева мира позволяет сохранять присутствие духа и мужество — своеобразный героизм этого своеобразного характера, созданного драматургом три с половиной века назад и не потерявшего по сей день своего смысла...
‹…› «Гамлет» — странная пьеса. Трудно назвать другое произведение, в которое каждое время с такой уверенностью влагало бы свой смысл и свои собственные заботы.
‹…› В самом деле, почему, получив от Призрака доказательства виновности Клавдия и недвусмысленное указание отомстить, принц Датский медлит?
А между тем духовный, интеллектуальный процесс, приведенный в движение этой исходной фабульной неопределенностью, настолько емок, глубок и всеобщ, что он способен захватить в свою орбиту причины и следствия, куда более существенные, чем убийство короля-отца, измена королевы-матери или месть королю-дяде. Он вобрал в себя шекспировскую мысль о трагическом кризисе гуманистического идеала на переломе двух эпох. Но и всякая другая переломная эпоха может вложить и вкладывает свой смысл и содержание в этот духовный процесс.
Туровская М. Гамлет и мы // Новый мир. 1964. № 9.