Решение поставить «Маскарад» едва ли можно считать случайностью. Многие годы со сцены Александрийского театра не сходила знаменитая постановка Вс. Мейерхольда все с тем же исполнителем роли Арбенина — Ю. М. Юрьевым. Я много раз видел «Маскарад», который поразил меня еще в те дни, когда, по традиции ФЭКС, мы должны были отнестись к этому спектаклю со всем пафосом ниспровергательства. И все же даже в те времена секреты гениального лермонтовского текста и расчетливый блеск мейерхольдовской постановки пронизывали меня до дрожи. Но Арбенина я представлял себе иным. И вот наступила пора попробовать свои силы в работе над «Маскарадом».
Фильм этот был приурочен к юбилейной дате—100-летию со дня смерти М. Ю. Лермонтова. Мы торопились с постановкой. Превосходный ленфильмовский художник С. Мейнкин построил нам анфиладу арбенинского дома, по соседству — игорный зал, где начинается действие. Кое-что мы вынесли на натуру и, снимая буквально без перерыва, закончили фильм за три с половиной месяца. Как известно, на роль Арбенина я пригласил Н. Мордвинова.
Едва ли за такой короткий срок, который оставался у нас для выполнения работы, мы могли бы хоть сколько-нибудь сблизиться, столковаться, если бы не стихи Лермонтова и неоценимая помощь в раскрытии и расшифровке их Бориса Эйхенбаума, тонкого знатока лермонтовского творчества, человека необыкновенно нежной и чистой души.
Работая с Мордвиновым как режиссер, я моментами испытывал жгучую ревность, так как где-то в подсознании сам мечтал о роли Арбенина. Но мне предстояло в этой картине сыграть другую роль — Неизвестного. Это произошло совершенно случайно. Роль была предназначена для моего старого друга по ФЭКС Олега Жакова. И он уже начал играть Неизвестного. Мы сняли с ним две- три небольшие молчаливые сцены. Но вот наступила пора чтения стихов. Первой такой сценой оказалась сцена в маскараде, когда Неизвестный делает Арбенину свое грозное прорицание.
Массовка собралась и была уже отрепетирована, а Жаков все ходит, кутаясь в домино, где-то в стороне, как бы собираясь с мыслями и готовясь к решительному штурму роли.
Наконец ждать стало уже невозможно. Я позвал его в павильон. Жаков вошел в сцену как-то боком, косясь на Арбенина. И молчал дольше, чем это можно было оправдать художественной необходимостью.
— Ну, брат, — сказал я, теряя остатки терпения, — может быть, уж начнем?
— Да-да, — сказал Жаков. — Да-да... Минутку погоди. — И быстро вышел из павильона.
Массовка была отпущена на некоторое время. Затем через полчаса опять все собрались. Я попросил пригласить Жакова. Он вошел каким-то необыкновенно решительным шагом и вместо того, чтобы направиться в павильон, подошел ко мне близко, вплотную и сказал с виноватой и горестной улыбкой:
— Не могу, брат. Не получается. Не выходят у меня стихи. Никогда я их, проклятых, не любил! И вот сейчас читаю и сам не верю. Убого, ничтожно...
Надо знать Жакова, чтобы представить себе, как все это происходило. Он безнадежно крутил головой, отмахивался от стихов, как от божьего проклятия.
— Нет, брат, и не проси! И ни к чему это все...
Зная его немыслимую скромность, я сопротивлялся как мог этому неожиданному решению, но на этот раз Жаков был совершенно неумолим.
— Слушай, сыграй сам, — сказал он решительно, снимая с себя домино. — Ну, ей-богу, у тебя выйдет!
Отступать было некуда — и я решил послушаться Жакова и сыграть эту роль. В гримерной мне наспех тупой бритвой сняли усы, наспех сделали грим, я надел костюм Жакова и вышел играть, начав роль сразу со знаменитого текста, кончавшегося фразой: «Несчастье будет с вами в эту ночь».
Теперь мне нужно было в жалком бритом виде предстать перед Макаровой. На счастье, она была в Москве, но когда-нибудь это все же должно было произойти. И когда Тамара приехала, я не пошел ее встречать, отправился на студию, где для смягчения удара гример наклеил мне временные усы наподобие моих натуральных. Так я и проходил в них целый день, подготавливая Тамару к неизбежной потере.
А за обедом снял усы. Впечатление было ужасающее. Мы закончили «Маскарад» в субботу 21 июня 1941 года. А на другой день, в воскресенье, в двенадцать часов была назначена официальная сдача фильма в просмотровом зале студии лермонтовской юбилейной комиссии, во главе которой стоял А. А. Жданов. Естественно, что все мы собрались загодя.
Наступило двенадцать часов, четверть первого — никто из комиссии не появлялся. Но вот в половине первого кто-то из ленфильмовцев, запыхавшись, заглянул в зрительный зал:
— Товарищи, выходите все во двор. Сейчас по радио будет правительственное сообщение.
И через несколько минут все мы, собравшиеся во дворе «Ленфильма», услышали о том, что началась война. Как и у всех людей нашей страны, в эти первые минуты душевное потрясение было необыкновенным. Хотя в последние месяцы все понимали, что схватка с фашизмом становится неизбежной, что трагические события нарастают, все же, когда это свершилось, когда мы услышали, что гитлеровские самолеты бомбили наши города — Минск, Севастополь, это не укладывалось в сознании. Ломались все соизмерения и масштабы событий, интересов — начинался иной счет времени, иной счет обязанностям. Начиналась совершенно иная жизнь...
В первый день мы как-то даже забыли про картину. Но потом все же, по решению дирекции, отправились в Москву, чтобы сдать ее Комитету кинематографии. Но и в Москве было совсем уже не до того.
По-моему, фильм даже никто и не просмотрел, кроме М. И. Ромма, который был в то время начальником Главного управления по производству художественных фильмов. Мы сидели с ним вдвоем в просмотровом зале, и обоим нам было необыкновенно странно смотреть на экран, где протекала жизнь словно бы в каком-то совсем ином измерении. После просмотра Ромм молча пожал мне руку, потом мы поехали к нему обедать, а вечером он со мной поехал в Ленинград с тем, чтобы как-то определить дальнейшую судьбу «Ленфильма». События развертывались таким образом, что предстояла, по-видимому, срочная эвакуация студии на Восток.
На пути в Ленинград, в Бологое мы попали под первую бомбежку. Поезд, норовя уйти от немецких самолетов, маневрировал на путях. Еще не обстрелянные пассажиры выбегали из вагонов, не зная, как следует вести себя в подобных случаях. И некоторые так и не успели вернуться обратно, когда поезд, вдруг развив с места максимальную скорость, ушел со станции. Не доезжая до Любани, он остановился. Пассажиры выскакивали из вагонов, направляясь куда-то вправо. А там уже собралась толпа вокруг упавшего полусожженного «юнкерса». Молча смотрели люди на разбитую машину, вокруг которой ходили наши зенитчики, на черные кресты и свастику на желтом брюхе самолета, на трех убитых немецких летчиков, лежавших тут же неподалеку... Это было первое и вследствие этого наиболее прямое и сильное впечатление от войны, шагнувшей прямо в глубь страны.
Потом все молча пошли к вагонам, и поезд без всяких сигналов двинулся дальше.
Герасимов С. Жизнь. Фильмы. Споры. М.: Искусство, 1971.