Верхнеудинск, 19 апреля 1928 года
Анелия Алексеевна, дорогая!
Я говорил Вам, что не умею писать писем, я действительно не умею их писать. Позавчера я приехал сюда, замученный дорогой, во время которой почти не спал. Сегодня только я узнал о катастрофическом, диком приговоре, разразившемся там у Вас в Москве. Это так неожиданно и так непонятно, что я не могу никак ощутить его реальность. Я также не могу в это поверить, как когда-то не мог поверить в смерть Розы Михайловны от считавшегося пустяковым гриппа. Простите мой ужасный почерк, Вам, вероятно, трудно его читать, может быть, даже невозможно. Цоппи передал привет от Вас. Он мог бы не говорить о том, как плохо Вы себя чувствуете. Я знаю Вас и знаю, что Вы непременно подавлены. Знаю, что Вы человек, впервые реально увидавший свою собственную тень. Неумолимую тень, всегда темную, ложащуюся на других людей когда Вы об этом и не думаете (не хотите), тень, которую не отрежешь, от которой не отпрыгнешь и не убежишь. Я знаю, что Вы такая, что считаете себя виноватой в том, что у Вас есть тень. Нет, вернее, даже Вы не знаете, виноваты ли люди в том, что у них есть тень или нет, и считаете себя виноватой потому, что никто не сможет убедить Вас в том, что Вы невинны, а сами Вы не хотите и не можете выдумывать оправданий. Ох, как все это глупо получается на бумаге, а вместе с тем я обязательно должен все это написать, потому что иначе я буду все это говорить про себя (как это было) и мучится до приезда. Самое главное, что Вы, конечно, невиновны. Именно Вы — такая, какая Вы есть. Еще вернее Вы будете виновны, если Вы решите, что Вы плохи, и испугаетесь этого. Вы понимаете, что ни от какого дела плохим никто не оказывается, плохим или хорошим он бывает только оттого, как он ведет себядальше. Вы понимаете, что самое ужасное и неверное — это считать себя плохим. (Для Вас, для Вас, для таких людей как Вы.) Нужно говорить: не я плох, а я не хочу быть плохим.Вспомнить, вспомнить, пожалуйста, постарайтесь вспомнить, что я когда-то говорил о самом даже крошечном хорошем, за которое надо, надо зацепляться. Даже если оно пылиночка на пылинке, непостижимо крошечный намек на возможность искры, дуйте, дуйте на нее, бережно раздувайте, если бы даже шел проливной дождь, если бы даже Ваша гордость была полна водой и Вы были бы уверены, что делаете самое бессмысленное дело в свете. И главное: делайте это без сцепленных зубов и без сознания необходимой жертвы — это никуда не годится, ничего не будет хорошего, только обязательно, чтобы Вы испытывали от этого хоть маленькую радость. А самое главное, что эта радость обязательно будет. И все будет замечательно хорошо. Это очень страшно — тень. Но она происходит от солнца и видна Вам только тогда, когда Вы поворачиваетесь назад к солнцу спиной. Это всегда прошлое.
В будущем перед лицом всегда солнце и тени быть не может. И когда Вы стоите, потому что так пришлось, и смотрите на свою тень, и видите, что она ложится на что-то или на кого-то, потому что тоже так пришлось. Помните, что за Вами движется солнце и что даже если Вы сами будете стоять (потому что так случилось) застывши, то солнце само передвинет Вашу тень, и Вы увидите, что самое ужасное зло — это именно стояние, неподвижность, которая всегда ужасает и которой не должно быть. И спиной к солнцу тоже долго не нужно. Я очень волнуюсь, и, может быть, все, что я нацарапал, совершенно никуда не годно, и, может быть, Вы, прочтя все это, останетесь в глупом и болезненном недоумении. Я совершенно этому не удивлюсь. Я очень этого ожидаю. Напихать в письмо пару туманных образов, зная, что человеку очень тяжело, и не зная, что ему именно сейчас нужно конечно, может оказаться нелепым и нехорошим. Я сделал все это так, как всегда, кажется, все делаю, потому что не могу терпеть, потому что это все встает и переворачивается во мне. Я так бы хотел, чтобы Вы ответили мне хотя бы очень немножко, но только я совершенно, совершенно уверяю Вас, что хочу этого очень эгоистически, только для себя и не уверен совершенно в том, что моя просьба порядочна и имеет право быть высказанной. Пишу это, чтобы иметь возможность послать Вам свой адрес. Вдруг выйдет так, что Вам действительно нужно будет написать. Знаете что, я почему-то совершенно не в состоянии подписать под этим письмом к Вам свою фамилию с обычным росчерком. Я подпишу просто имя и отчество, как Вы меня всегда называли. Пожалуйста, не принимайте этого, как какую-либо манерность. Я Вам говорю это совершенно искренне.
Ваш Всеволод Илларионович
Адрес: Верхнеудинск. Гостиница «Метрополь». Вы обязательно будете очень счастливы, очень порывисто, правда, но будете. Это очень хорошо.
Верхнеудинск, 22 мая 1928 года
Дорогой мой Ас!
Вы получите это письмо, вероятно, в тот же день, как я Ваше (если Вы исполнили обещание, данное в телеграмме). Что делать с Вами? Опять проклятые завязанные глаза, нащупываешь, нащупываешь без конца выступы, переплетения мягкое, твердое — сегодня получается разбитая мебель, а завтра спящие дети — и то, и другое одинаково вероятно. Так всегда бывает с логикой (логика — ведь это особого вида развлечение — завязавши глаза, нащупывать предмет и спорить с тем, кто его видит), вывода тысяча тысяч и идут все новые, пока не устанешь и от усталости не примешь какой-нибудь за правильный. Я не хочу делать никаких выводов, потому что не чего не вижу. Ужасно важные слова (особенно потому, что они остались не вычеркнутыми). Что тяжело, это не страшно. Тяжело — это боль, страдание, подавленность, изнеможение, но всегда движение. «Тяжело» не выдержишь. Из-под «тяжело» полезешь, хоть змеей, хоть червем, хоть вытянутойшеей с придавленными ногами! А «не нужно» — ужасно плохо, это гримаса, расслаблении, поганый отдых сквер на месте, где ничего не видишь впереди, потому что нарочно смотришь назад. Не смейте смотреть назад! Может быть, я ужасно соврал. Может быть, это «не нужно» — настоящее, хорошее движение выбрасывания лишнего. Тогда все хорошо. Я, впрочем, не жалею, что лишний раз пихнул ногой могущую подвернуться дрянь. Дикий у меня слог сегодня (как всегда, не знаю почему), может, потому, что мне кажется, что Вас обступила и мучает именно «дрянь», которую всегда так трудно отряхивать, что ничего не стоит устать, опустить руки и увязнуть. Это очень противный отдых. Очень. Хотя Вам бояться нечего, не бойтесь — увязнете — если не вылезете сами, то под Вами высохнет — и побежите. Поверьте, раз навсегда! А Вы так устроены, что у Вас есть Судьба. Каждую секунду, каждую секунду у Вас под ногой не земля, а живое притаившееся, которое вот-вот взлетит, понесет, пока не сбросит, и опять пойдете ступать по живым, прикинувшимся мертвыми. Завтра приедет Цоппи и привезет мое письмо неоконченное и сбитое, как все мои письма, и Вы на него не ответите. Я боюсь сейчас продолжать это письмо. Я допишу его лучше завтра. Сейчас я чувствую что-то неладное в себе. Мне кажется, все, что я пишу Вам, не только не то, что нужно писать, но могу даже написать просто плохие какие-то вещи, которые потом не исправить. Плохие — не в смысле обидности, конечно, а в смысле неверности и ненужности.
Вот прошел целый день с того момента, как я бросил писать это письмо. (Я его изобразил волнистой линией — оно действительно более сложного изображения и не стоит.) Ночью дул страшный, потрясающий ветер, непрерывный и... [неразборчиво. — М.К.]. За окном, где темно, выло, скрежетало, взвизгивало и кряхтело — это мучились разные крыши крюки, ставни. Мучились в темноте все, кого можно сбить, согнуть вывернуть с корнем. Они так стонали, боролись и упирались, что спать нельзя было от беспокойства. А ветер без перерыва, без пощады, упорно надувши все жилы, напирал и напирал без надежды на слабость, без надежды на отдых. Здесь бывают такие бешеные, отупевшие припадки ветра. Ночью еще ничего — только с непривычки жутковато и беспокойно, а днем нельзя выходить, в лицо кидает пылью и песком изо всей силы, лезет в уши и рот и не пускает идти. Теперь снова о Вас, милый Ас. Сейчас я подумал, сколько у Вас замечательных вещей в неиссякаемом, огромном и сияющем запасе. Понимаете лиВы, что для Вас год-два-три совершенно ничего не значат. Понимаете ли Вы, что никакие несчастья (а из них самые страшные всегда те, которые длительны по времени) — никакие, повторяю, несчастья не существуют. Если Вас даже связали бы по рукам и ногам, засунули бы в корзинку вниз головой и подвесили бы на высоком месте, чтобы не убежали, и то, найдя щелочку, Вы могли бы смотреть на равнину и отыскивать интересные вещи, чтобы потом вспоминать. Если бы Вас затолкали в болото на самое дно, где ничего не видно и нельзя дышать, и то, вынырнувши потом, Вы были бы только счастливы, что знаете, что такое полная темнота. Поймите же, наконец, что для Вас существует совершенно реальное, прекрасное «потом». Для огромной массы этого «потом» нет, и здесь действительно страшная трагедия. Надо это «потом» выдумывать. А Вам-то это не нужно, у Вас оно самое настоящее золотое, нетронутое. Ас, дорогой, у Вас «потом» еще не было, значит будет. Так что же Вам еще? Я же ведь знаю очень хорошо, что Вы вся в запасе. Спросите Завадского — он Вам тоже скажет, потому что видел Вас в начале работы у себя и после. Ох, Боже ты мой, ведь с таким запасом будущего времени, будущих событий, поворотов, раскрытий и подарков нужно, по крайней мере раз в неделю, вертеться от радости, а не сражаться и холодеть. Хоть немножко помогайте тому, что с Вами делает судьба. Улыбайтесь ей хоть по утрам, когда человек и мир более или менее по-настоящему любят друг друга. Я могу писать Вам это без конца. Без конца крутится и убеждать Вас не закрывать глаза, не морщится улыбаться, улыбаться и улыбаться. Вы не смеете останавливаться. Человек очень сильная вещь, он может очень много испортить. Стоит только остановиться, и мимо Вас будет проноситься буря событий, а Вы будите только ощущать рвущий ветер да дикие мелькания проносящегося мимо. Будет холодно и не понятно. Налетают, рвут, ушибают, кто и что, не успеешь понять. А вы отчаянно выкиньте, распустите парус и поднимитесь в воздух. Подхватит, перевернет и понесет. И все сразу по-другому. Не бьет и не треплет, и все видно, и рядом несутся разные удивительныесущества, можно погладить-потрогать ихнюю шерсть. Не бьет и не треплет, потому что сделался частью бури, только больно можно ушибиться о того, кто стоит, но тут уже ничего не поделаешь — это на счастье. А иной раз можно крепко уцепиться и утащить с собою. А когда потащишь, отпустить. Пусть себе летит тоже. Очень жду Вашего письма.
В. Пудовкин
Весна 1929 года
О Нелли!
Я пишу Вам первое письмо очень поздно. Я знаю, что поздно, но ничего нельзя было сделать. Приезд сюда всегда съедает первые дни без остатка. Во-первых, неизбежный грипп. Температура, невозможность выйти, уныние и одиночество, непохожее на московское, потому что здесь оно беспокойное. Два окна в разные стороны, мокрый асфальт, полицейский на перекрестке взмахивает руками и вращается методически, как механическая кукла. Очень уныло и надоедливо. Берлин, как я говорил Вам, уже надоел. Как я думал, так и оказалось. Интересных фильмов нет. Сплошное, очень убогое безобразие. Оцеп кончил свою постановку «Дмитрий Карамазов». В отчаянии оттого, что плохо вышло (это сам говорит, администрация же, кажется, в восторге). Сам я фильма не видел. Увижу дня через два. [Оцеп] подавлен условиями работы. Заставили скрутить всю картину в три недели. Возвращается в Москву. О ком еще писать?
Стэн снималась у Оцсепа, сделала большие успехи в немецком языке. Очень умная баба. Думаю, что его (ума) хватит на то, чтобы тоже вернуться возможно скорее. Нелличка милая, это письмопустынно. Пустынно и неинтересно. Я вспоминаю ночь в огромной степи, холод, траву и низкую красную луну. В траве кролик, которого обрили за неумеренную веселость, проявленную днем. Он чихает и дрожит морщинками голой кожицы. Вы помните? Очень сыро. Пишу за столом. Кругом валяются бесконечно приходящие письма от разных молодых людей с предложениями работать со мной в качестве ассистента. Так же стоит прозрачный мешочек с желтыми засахаренными ягодами (я купил их для того, чтобы разменять 10 марок, — все было закрыто, кроме маленьких лавочек). Есть я их боюсь — они какие-то кислые и вялые, — так и стоят. Письмо, кроме пустынности еще и глупое. Вспоминаю приемную врача, где для развлечения ожидающих лежит альбом с видами Крыма, Рима и еще чего-нибудь — не важно. Вот как, Нелли! С каким бы удовольствием подарил бы я Вам (Вашим глазам и легкому дыханию) все то, что мне здесь так неинтересно. А как это сделать? Совершенно неизвестно. Немедленно ответьте на письмо. Лучше lüft post. Задайте вопросы, тогда напишу умнее. Свое обещание, может быть, исполню, если будет возможность.
Ваш В.Пудовкин
W.I. Pudowkin
Rankestrasse 7, pension «Familienheim»
Berlin W. Deutschland
Одесса, 30 июля 1929 года
Милый Ас!
Планеты сходятся и расходятся, продолжая играть неустанно на своих непортящихся космических инструментах давно (очень давно) налаженную гармонию. На небе, если смотреть с левой стороны двора Оцепова дома, прямо над крышей и деревом, часа в два ночи, всходит такая немыслимая пара звезд, что я долго сомневался в их действительности — так велики и блестящи, что ни на что кроме детского сновидения, не похожи. Пришлось в них поверить, когда проходящее облако (небольшое) закрыло одну из них.
В Хосте море, у нас его нету. Мало ли чего нет, посидишь и так, если есть для чего сидеть. У меня, пожалуй, есть, только очень долго сидеть приходится — мучаюсь. Это я про неоконченный сценарий (до сих пор не кончился). Федя умильно махнул хвостом и ушел в дырку. Уехал в Берлин ставить еще неизвестно какую картину. Уехал так быстро, что не успел со мной проститься. Ничего — это бывает. А Вы тоже ничего — купайтесь и поправляйтесь. То, что Вы влюбились, — это тоже ничего. Он, кажется, человек хороший. Впрочем, это я написал на всякий случай. Вы ведь мне ничего не писали, а мало ли что может случиться. Привет Вам от Лени Оболенского. Он его еще не сказал, потому что ест суп, но он его скажет, когда я его спрошу по окончании обеда. Он же Вас очень любит. А Лев Александрович живет себе в уединенной комнате, в квартире под неправильным номером, в неподходящем дворе на трудной улице, читает Ваши письма, завернувшись в мышиный халат, а говорить никому про то не говорит, хотя, может быть, и следовало бы передавать поклоны. Хотя что это я пишу, может быть, поклонов тоже нету. В письмо это заверните гальку посинее и бросьте все вместе в море, подальше с высокого места, пусть плавает, может быть, из этого что-нибудь и выйдет, особенно если с приговором. Приговор придумайте сами — я после спрошу. Так, знаете, пишешь, пишешь, и можно дописаться до вещей мало понятных. Я, например, доволен, что тысяченог очнулся и уже делает первые (правда, плохие) мимолетные баранки. Видимо, жабье колдовство не вечно. Чего и Вам желаю. Еще кланяюсь сестрице Софье Алексеевне. Она очень загорела и молодец. Хорошо, что продолжает заниматься и арно встает. Ссориться не надо. Вы ее легче можете обидеть, чем она Вас, потому что Вы ее легче можете понять, чем Вас. Это запомните! Желаю Вам хорошего продолжительного мужественного ветра. Как Ваши четыре лапы не ушибли ли Вы какую-нибудь, не поцарапали ли? Как всt остальное? Растут ли свои волосики и сколько чужих? Ну до свидания. От Лени привет и поклон в голос.
Ваш В. Пудовкин
Одесса, ноябрь 1929 года
Что же такое случилось?
Несомненно, враждебность налицо.
Мне очень жутко, потому что, кажется, все, кого я считал друзьями, не только
молчат, но и не отвечают на повторные
Что же такое случилось?
Я привык к тому, что вдруг, неожиданно оказывается несомненной для всех моя «подлость», «эгоцентричность» или еше что-нибудь в этом роде (кавычки я поставил не для иронии, а просто из некоторой совестливости, чтобы не думали, что я кокетничаю). Я говорю, что привык, потому что это иногда случалось. Вероятно, случилось и теперь. Я положил Вам конверт с маркой и адресом — опять-таки не из баловства, а для того, чтобы в случае неполучения ответа быть уверенным, что его не захотели послать, а не забыли просто. Пожалуйста, напишите пару слов и сейчас же опустите в ящик.
Буду сидеть в Одессе, по крайней мере до 1 декабря.
Интересно, что с Вами?
Эх, Вы.
В.Пудовкин
Одесса, 19 октября 1929 года
Милый Ас!
Вы меня извините. Я ведь еще в гимназии был очень плох по географии, и вот теперь все, что я знаю о Вашем положении на земном шаре, ограничивается: 68–12, 78–58, Остоженка и Б.Дмитровка. На почте это не работает. Я поэтому передаю через Леню. Где Вы теперь и кому нравитесь? Терпеть совершенно не нужно — нужно сердиться, иначе ничего не выйдет. К терпению можно привыкнуть, а это иногда вредно. Я сейчас сержусь на очень многое: на погоду, на себя, на время, на грипп (у меня, кажется, опять вылез, маленький) и на массу повседневных мелочей. Надеюсь, что все это достаточно помогает работе. Адрес мой: Одесса, Лондонская гостиница. В Одессе есть несколько широких (грязноватых) улиц, вымощенных квадратным камнем, несколько частью раскрашенных (но уже облупленных, очень несвежих) зданий. Высокая набережная над плоским голубым морем с маяком и молом, и на набережной толстая, жирная, круглая пушка, из которой ужасно хочется выстрелить (направлена она прямо на морской горизонт). Сама она старинная, но и горизонт ведь старинный. Их взаимное молчание (не без воспоминаний) вызывает уважение и, естественно, некоторое мальчишество (выстрелить). Купаться нельзя — холодно. Номер темный, без солнца — серенький, а мебель серо-зеленая с черным (жабье гнездо — чтоб ему пропасть). Вероятно, сегодня переезд в другой, посветлее.
Вы мне сейчас очень неопределенны.
Как будто стоите спиной у остановки трамвая. Куда едете, неизвестно, но, видимо, по мелочам. Так-то. Узнайте, пожалуйста, какая у Леньки теперь душа и куда она колеблется или же стоит на месте (тоже каком). Передайте привет Ване, маме Вашей и сестре Соне, последней особо — ведь я ее уважаю за будущее и чрезвычайно боюсь ее неразрушимых заключений. О Ваших делах спрашивать боюсь — сами напишете, если нужно. Спросите у Лени, что я писал ему про работу. Не хочу писать два раза, да, может быть, Вам и неинтересно было бы. Лучше распорядитесь сами. Рассказ Вы еще не кончили, пишете урывками, но получается как будто правильно (во всяком случае, для первого опыта). Есть некоторые очень малопонятные места. Не знаю, стоит ли переделывать, или оставить так, как сразу вышло. Очень трудно разговаривать с человеком, стоящим спиной. Я чувствую, что начинаю краснеть и теряться. Пожалуйста, будьте добры, обернитесь или уж садитесь скорей на трамвай и поезжайте за Вашими карточками или за чем там. Единственно, боюсь, что, может быть, на самом деле Вам грустно, а я Вас обижаю — тогда простите.
В. Пудовкин
Кисловодск, май 1931 года
Дорогой мой Ас.
Получил Вашу записку, короткую и прекрасную, написанную без перечитывания и исправлений. И как всегда, нахожу там отдельную фразу, 2–3 слова, которые сразу говорят очень много, в тысячу раз больше, чем все другие. Вы пишете, «главное — нет настоящих чувств». Вот эти два слова «настоящие чувства» и замечательны. Ас, мой милый, Вы (как и я) из особой породы людей, не умеющих жить рассудком и не умеющих удовлетворяться своим или чужим одобрением. Если неперелилось через край, если не оказалось вдруг сильнее Вас, если нет бешено радостно замирания, смешанного с удивлением «так вот оно какое». Если не незнакомо допоследней степени, если, повторяю, не сильнее постоянного искушения остановить, рассмотреть, проверить — значит, не настоящее, и никакие силы, никакие убеждения и рассудки этого настоящего не заменят. Это еще очень мало. И очень плохо, что я написал. Я все хочу сказать о той жажде сильнейших, неоспоримеиших чувств и ощущений, которые так же огромны, так же несомненны, как огромность и прекрасность вдыхаемого воздуха, как утро и вечер (они ведь гигантские), протекающие над Вами, как жизнь и смерть, наконец. А самое замечательное, что эти ощущения могут быть очень маленькими,совсем не масштабными, не героическими и, вместе с тем, совсем не теряющими своей до конца пронизывающей значительности. Я все хочу сказать о том, что Вы так устроены, что Вам эти ощущения необходимы. Вы все время за ними тянетесь и уж без ошибки различаете: то или не то. И самое главное, что то должно быть непременно стопроцентное. Непременно сильнее Вас, непременно. Чтобы можно было закрыть глаза, удивляться, пугаться и благодарно радоваться в одно и то же время. Но весь ужас в том, что нужно же что-то делать в паузах, — а Вы умеете только ждать и поэтому страшно беспокойно и переменчиво жить. Вижу и знаю, как Вы благодарны отдельным минутам опрокидывающим Вас вполне. Так и нужно! Тут уж ничего не сделаешь — надо научиться выдерживать пустоты. Выдумывать, воспитывать себя на рассуждениях делать выводы и жить, сидя на этих нелепых кольях (выводах), так же глупо, как ходить по сухому месту на ходулях. Шаг делается больше, стоите Вы на два не ненужных аршина выше, но делаетесь мертвы — неповоротливым и обреченным на падение. Ходить лучше на ногах. Если Вы побежите на живых ногах — обгоните любого дурака на палках. Да что Вам говорить. Тихо идти по квадратикам, радуясь тому, что завтра Вы вступите именно в тот квадратик и ни в какой другой, — Вы все равно никогда не сможете. Вашей сестре, которая для этого оченьподходяща, и то не всегда это удавалось и удается (я не хочу Вашей сестры обижать — она просто особый исключительной честности человек, и от этого ее поступки всегда будут очень определенными). У Вас тоже есть точный и острый критерий. Вы и на одну тысячную не ошибетесь. Но все дело-то в том, что Вы все время тянетесь вперед и всехотите получать из неизвестнейшего, огромного будущего и ничем не можетеудовлетвориться из известного, испробованного, рекомендованного и одобренного. Вот в чем дело! Поэтому остается только ждать, жадно втягивать в себя дни как слепая рыба всасывает воду, и ждать, ждать, когда же, когда же само войдет в тебя и забьется новое «настоящее» мучиться, мучиться, когда его все нет. Вы должны радоваться, в конце концов. Ведь Вы же просасываете целый мир, и, ожидая случайности, Вы владеете всем.Только случайность идентична целому. Все, что наверняка и проверено, всегда только жалкая мертвая часть. Те, которые умные и честные, они могут удовлетвориться и половинкой, и четвертинкой, они никогда целого (или хоть тени целого) никогда и не получат, потому что попросту, по привычке, получивши, разрежут пополам, чтобы убедиться, что это именно целое, и будут себе кушать мертвенькие половинки. Я, кажется, опять впал в шаманскую малопонятность. Простите! Вы пишете — «только не подумайте, что я влюблена». Странный Вы, Ас! Если бы я мог это подумать, Вы бы этого не писали. Потому пусть будет написано, чтобы понимать наоборот. Вы сами не понимаете, какой в этих словах может быть гадкий смысл. «Подумать, что влюблена» значит отдать отчет, значит рассчитать, значит ощутить себя как бы рассчитывающим отдельно на какое-то использование или там черт знает, что — все скверное. Главное, поймите, что тут какое-то прескверное отдельное представление. Я не хочу больше об этом говорить, тем более что Вы это написали для себя, а не для меня. Вы же знаете, что я ничего не понимаю, ничего не называю и не могу понять и назвать. Есть то, что, вращаясь и двигаясь, улыбается или ранит, и, может быть, это называется таким словом, которое надо выдумать, которого нет. Пишите мне, если сможете. В Москве буду еще не скоро — числу к 15 июня.
Желаю счастья и радости.
Ваш В. Пудовкин
Публикация и примечания М. Кушнировича
Пудовкин В. Письма не о любви // Искусство кино. 1996. № 5. С. 106-112.