Она уже шла по нашей земле, но, как свидетельствуют «Страницы из дневника актера», Павел с женой еще не знали этого, когда в воскресный полдень 22 июня зашли перекусить в кафе Летнего сада, чтобы потом разбежаться по своим делам — в театр, на студию. Озадачила непривычная тишина, заплаканное лицо официантки кафе. Что-то случилось...
И когда страшное известие дошло до них, то в первый момент сердце воспротивилось верить ему. Еще теплилась надежда, что вот-вот выяснится чудовищная, непостижимая в своей нелепости ошибка. А в голове уже зароились вопросы. Будет ли продолжена работа над фильмом: ведь предстоял еще монтажно-тонировочный период. Но если война, то кому нужна будет эта лирическая музыкальная комедия? И состоится ли поездка в Сталинград, или вся группа вернется теперь домой, в Ленинград? Но о том, какой долгой и трудной будет эта война, какого неимоверного напряжения физических и духовных сил потребует она от людей и каким ужасом обернется для его родпого города — об этом в тот первый день не возникало даже смутного предчувствия. Слишком велика была вера в несомненное превосходство нашей боевой техники, с гордостью демонстрируемой с экрана в таких оборонных предвоенных фильмах, как «Если завтра война», «Танкисты», «На границе», «Граница на замке», и других. В игрушечной войне, изображенной в них, победа доставалась «малой кровью». Уверенность в быстрой победе над врагом вселяла и непреложная твердость, звучавшая в словах боевых песен тех лет о том, что мол «броня крепка и танки наши быстры», что «в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ» и что «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим» и т. д.
Последнюю надежду на ошибку перечеркнул, как вспоминал Павел Петрович, мудрый, переживший уже одну мировую войну с немцами, режиссер Александр Викторович Ивановский, которого он встретил в съемочной группе «Антона Ивановича». Находившейся здесь Людмиле Целиковской, его партнерше, Александр Викторович с болью и горечью говорил: «К сожалению, нет, душенька моя. Это не игра. Эта война будет очень долгой и жестокой, и не на жизнь, а на смерть. Мы будем воевать с одной из самых сильных армий мира».
В райкоме комсомола, куда Кадочников отправился с заявлением о вступлении в народное ополчение, секретарь райкома показал ему письмо от «Ленфильма», в котором говорилось, что артист Кадочников закапчивает работу в картине «Антон Иванович сердится» и снимается в фильмах оборонного значения. Он заставил забрать заявление назад, порвать его, сурово сказав при этом слова, запомнившиеся Кадочникову на всю его долгую жизнь: «Искусство не должно умереть! В эти дни оно должно встать на вооружение... С этого дня считай себя солдатом... Иди на «Ленфильм», возьми командировку и без промедления отправляйся в Сталинград па съемки».
В справедливости этих слов ему довелось убедиться в самые тяжелые дни сражений за Москву. Произошло это в зале Новосибирского вокзала, где Павел разговорился с молодыми артиллеристами: «Вы даже не знаете, какая это военная картина! Там, в двух шагах от врага, паши ребята вдруг увидели праздничный зал Ленинградской филармонии, белые колонны, сверкающие люстры, орган, хор... Увидели безмятежные, добрые, сияющие лица людей. Представляете, как мы потом шли в бой! Фильм помогает выстоять, придает силы...» — вспоминал далее П. П. Кадочников.
Ио это случилось позднее. А тогда, получив у директора картины «Оборона Царицына» командировочное удостоверение и сопроводительное письмо с просьбой об оказании помощи в получении билетов до Сталинграда, он простился с женой и с тревогой на душе отправился в далекий путь.
Увидеть целиком комедию, в которожалась, защищала Ленинград. «У нас в Ленинграде перед самой войной должна была пойти музыкальная кинокомедия под таким названием, и потому почти к каждому фонарному столбу прикреплена была довольно крупная фанерная доска, па которой большими цветастыми буквами было написано «Антон Иванович сердится». Больше ничего не было написано. Кинокомедию мы посмотреть не успели, не успели снять в первые дни войны и эти афиши. Так они и остались под потушенными фонарями до конца блокады. И тот, кто шел по Невскому, сколько бы раз ни поднимал глаза, всегда видел эти афиши, которые по мере того как развертывалась война, штурм, блокада и бедствие города, превращались в некое предупреждение, напоминающее громкий упрек: «А ведь Антон Иванович сердится!» И в представлении нашем возник какой-то реальный, живой человек, очень добрый, но все понимающий, ужасно желающий людям счастья и по-доброму, с болью сердившийся на людей за все те ненужные, нелепые и страшные страдания, которым они себя зачем-то подвергли».
Сталинград, куда Кадочников наконец прибыл через шестнадцать дней изнурительного, ио богатого впечатлениями пути, жил уже по-военному. Затемненные окна, госпиталь, расположившийся в здании ресторана «Волга», люди, роющие ежедневно окопы и траншеи... Город, словно предчувствуя великую историческую битву, готовился к ней.
Между тем события развивались день ото дпя трагичнее. Сводки Информбюро сообщали о сдаче одного за другим советских городов — Киева, Харькова, Полтавы... Заметно увеличилось число раненых, прибывающих в Сталинград с передовой. От гнетущих мыслей работа уже не спасала. В Кадочникове крепло убеждение, что его место там, на фронте. И в один из дней он не выдержал и «подал заявление, требуя в категорической форме освобождения от картины и немедленной отправки на фронт» — так записано у Павла Петровича в дневниках тех лет. Как свидетельствует следующая запись, заявление вызвало возмущение режиссера фильма С. Васильева: «...почему вы считаете себя умнее и лучше других? И на каком основании вы считаете… что мы свое заявление и разорвите его на глазах у ваших товарищей!» — резко потребовал Васильев.
Сталинграда наступали тяжелые дни. Пришло время, когда группа фильма «Оборона Царицына» была эвакуирована в Алма-Ату, куда ранее перебазировались уже студии «Мосфильм» и «Ленфильм», образовавшие вместе Центральную объединенную киностудию (ЦОКС).
Здесь и произошла встреча молодого актера с знаменитым автором «Броненосца «Потемкин», в результате которой родилась одна из самых ярких актерских работ Кадочникова — Владимир Старицкпй в «Иване Грозном». Много лет спустя Павел Кадочников вспоминал: «Первую встречу с Эйзенштейном помню очень хорошо...
Перед этим я месяц и двенадцать дней добирался со съемочной группой «Оборона Царицына» из Сталинграда в Алма-Ату. Я был молод, худ и плохо одет. В костюмерной мне выдали венгерку, и в этаком-то виде я пришел в студийную столовую. Вдруг чувствую на себе пристальный взгляд: кто-то внимательно изучает, как я ем, как разговариваю. Борис Свешников, второй режиссер Эйзенштейна, передал мне его приглашение попробоваться на роль Старицкого».
Кадочникова утвердили на роль. Но через несколько дней он должен был отправляться в небольшой кузбасский городок Анжеро-Судженск, куда эвакуировался Новый ТЮЗ и где его возвращения очень ждали, так как труппа прибыла туда почти в половинном составе. Поэтому они с Эйзенштейном условились, что Павел будет приезжать на съемки в Алма-Ату по вызовам.
Чем же привлек внимание Эйзенштейна двадцативосьмилетний актер, на счету которого к этому времени было не так уж много киноработ, тем более таких крупных, ярких, как, скажем, Депутат Балтики и Александр Невский — у Н. Черкасова, Меншиков в «Петре Первом», анархист Дымба в трилогии о Максиме Г. Козинцева и Л. Трауберга — у М. Жарова, или Павел Куганов в «Партийном балете», Таврило Олексич в «Александре Невском» — у А. Абрикосова. Задавал себе этот вопрос и Павел
Эйзенштейн исходил не из впечатлений о моих прежних работах. Может, из моих внешних, типажных данных. Тоже нет. Ведь в «Грозном» я играл не одну роль Владимира. Когда я уже был утвержден на нее,
Эйзенштейн вдруг сказал: «Не сыграть ли тебе еще Евстафия?..» Между Евстафием и Владимиром нет сходства. Более того — это два полюса. Евстафий — духовник царя, младший Колычев, брат митрополита Филиппа— не просто шпиончик боярской оппозиции в стане Ивана, это принципиальный противник Грозного, один из главных героев третьей серии...
Это была моя вторая роль в фильме — человек умный, хитрый, отважный, совестливый... я сыграл третью роль — халдея... Роль небольшая, по она требовала совсем иной актерской техники, чем первые две. Наконец, я должен был играть короля польского Сигизмунда — четвертая роль. Совершенно непохожую на остальные. Как видите, Эйзенштейн судил об актере не по коридорным впечатлениям и не по типажному «экстерьеру» — он исходил из того, что в актере можно пробудить. Такое мог позволить себе лишь человек, глубоко понимающий природу актерского творчества и чувствующий грани индивидуальности актера»
К глубокому сожалению, две из названных актерских работ, обещавшие быть интересными, не состоялись в силу драматической незавершенности фильма. Но уже сам факт предложения актеру четырех столь разнообразных ролей говорит о том, что в Кадочникове Эйзенштейн увидел «своего» актера, творческая природа которого была близка, «удобна» ему.