Генеральным директором «Мосфильма» Иван Александрович стал в счастливое время оттепели. Прирожденный реформатор, вожак, он использовал очередную передышку — после смерти Сталина, ХХ, ХХII съездов, — позвал на студию целое поколение молодых режиссеров, не только вчерашних вгиковцев, но и воспитанников театральных вузов, выдал постоянные пропуска на «Мосфильм», привлек в редколлегии, худсоветы объединений молодежь — критиков, философов, театроведов, писателей. С безумным риском доверялась людям неизвестным — вчерашним студентам — постановка картин. Не один Пырьев, разумеется, творец этого возрождения — пришли ученики Ромма, Герасимова, Козинцева, Бабочкина, Пыжовой, операторы из мастерских Гальперина, Волчека, Головни, драматурги... Но как часто именно Иван Александрович брал ответственность на себя, «пробивал» идеи и кандидатуры, заступался, поддерживал, не чурался вторгаться в темные закоулки отделов кадров, вузовских приемных комиссий. Такое его вмешательство ничего общего не имело с блатом, системой взаимных услуг. Общественное было у наших «стариков» в крови (тут уместно было бы вспомнить и Ромма, Козинцева). Мы от них этот общественный темперамент не унаследовали.
Даже самые молодые мосфильмовцы за глаза называли его Иваном: Иван велел... Иван голову оторвет... Поговори с Иваном... О нем рассказывали анекдоты, байки, не всегда добродушные. Заставить говорить о себе — тоже талант нечастый. ‹…›
Вот надоело ему, что на сеансах в Доме кино полно посторонних — директора магазинов, держатели всякого дефицита... Пырьев, взмокший, дежурит на контроле, лично придерживает за грудки рвущуюся на просмотр публику:
— Член Дома?
— Нет, с собой! — находчиво откликается Иосиф Прут. — А что?
Студентов, между тем, Пырьев пропускал обязательно.
‹…› Или на студии гоняется с палкой за пожарником, нарушившим тишину синхронной съемки...
Он отстроил новые корпуса, павильоны, тонстудии, как хозяин ежедневно ходил по объектам, образно указывая строителям на неприличие невысоких переборок в кабинках туалетов, тесноты творческих буфетов, гримуборных.
Успешно завершались многолетние хлопоты Пырьева и Михаила Ильича Ромма по созданию Союза кинематографистов. При этом и тот, и другой не прерывали работу над большими картинами. Счастливое время. Время надежд.
В отличие от Союза писателей, изначально задуманного, вопреки мечтаниям Горького, как орган партии, собравшей до кучи все разрозненные писательские группы и ассоциации для присмотра за «инженерами человеческих душ», Союз кинематографистов мыслился как объединение противостоящее — как реальная сила, способная отстаивать какие-то принципы, позиции, кандидатуры, фильмы. Так оно и было при Пырьеве и Ромме.
И не их вина, что после них Союз быстро превратился в обычную советскую шарашку, послушно аккомпанирующую солистам с Новой площади и Гнездниковского. ‹…›
Мой скромный дебют связан с Пырьевым... Шла вторая половина пятидесятых годов. Восемь или десять раз переписывал я сценарий «Человек родился», доведя его до полного абсурда, картина то запускалась, то закрывалась.
И вот берется за эту безнадегу дебютант Вася Ордынский. С подачи Пырьева возвращаемся к первому (!) варианту.
Три машинистки в срочном порядке перешлепывают рукопись, тут же в закутке сценарного отдела я торопливо считываю листы, исправляю пропуски и опечатки.
Конец рабочего дня, заходит Пырьев.
— Ну, где сценарий?
— Сейчас, Иван Александрович, дочитываю...
— Давай сюда! — сгреб листы, сунул в боковой карман пальто. — Поехали!
Огромный правительственный ЗиЛ гендиректора заполняется стайкой хорошеньких редакторш сценарного отдела — нас довезут до метро.
Назавтра в четверть девятого утра звонок:
— Жду тебя в девять. Можешь?
У нас ведь считается нормальным, вполне приличным, когда товарищ, по должности обязанный знакомиться с рукописями и решать их судьбу, читает твое сочинение... месяцами. С Пырьевым было так: вечером взял сценарий — утром разговор. Решение. Туда или сюда.
Значит, без трех минут девять вхожу к нему.
Все прочитано самым тщательным образом — на полях пырьевские карандашные пометки, в общем, справедливые, соглашаюсь, возражаю, благодарю... Но вот последние страниц пятнадцать сложены вдвое.
— А это снимать не будем.
— То есть... как?!
— Лишнее. Я два раза прочитал, это не нужно. И домашние мои читали...
— Тогда вообще... не надо... ничего.
Добродушно соглашается.
Пытаюсь пробиться через директорскую категоричность.
— Иван Александрович! Там же мысль — главная!
Он недоверчиво, даже, кажется, вздрагивает испуганно.
— Где у тебя мысль?!
— Ну, вот же! — нахожу нужное место. — И вот...
Иван смотрит.
— А-а... Действительно. Хорошо. Перенесешь... повыше.
— Допустим. А это? Это!!!
— Спокойно... — Читает. — Да... Это нужно. И это — повыше, туда... найдешь место.
И терпеливо переждав паузу, битком набитую моей растерянностью и расстройством, Пырьев собирает листы сценария, с потрясающим дружелюбием сует их мне за пазуху, провожает, обнимает.
— Я тебя прошу, не тяни. В четверг худсовет.
Через несколько дней худсовет. Дружно одобрив какую-то бодрую картину с поющей на подоконнике Танечкой Конюховой, члены совета надевают очки и приступают к разборке моего опуса.
И снова в десятый или двадцатый раз слышу: «Клевета на действительность», «Откуда автор взял?», «Бездушное общество»...
Председательствующий Пырьев, кажется, наслаждается всей этой говорильней, беспечно улыбается, разгуливая по залу. Заметив, что я пятнами покрываюсь, тихо дохожу, наклоняется ко мне и шепчет, приобняв исключительно нежно:
— А ты молчи, так твою так...
Вот так. Я еще должен и молчать. Кляня в душе его, себя, кино, даю зарок: ноги моей больше тут не будет — и уже не слушаю, как стараются наперебой члены худсовета спасти от меня молодежь, народ, кинематограф, учат меня правде жизни. Наконец, кажется, высказались.
Пырьев с чувством удовлетворения благодарно оглядывает зал.
— Все? — И, продолжая улыбаться, твердо: — Значит, так и запишем: запускаем в производство.
И хотя не все в картине получилось так, как хотелось Ордынскому и мне, она шла широко. До сих пор показывает ее телевидение, и зрители хорошо отзываются.
Что же касается загнутых, отвергнутых пятнадцати страничек, Пырьев был прав — финал был там, где он поставил точку, дальше шло дорогое мне продолжение, но другая уже история, которую я тщетно пытался втиснуть в метраж полуторачасового фильма.
Агранович Л. Покаяние свидетеля, или Поиски сюжетов в век чумы. М.: Совпадение, 2010.