В конце 1991 года наша семья (которая к тому времени включала и Анну Павловну) перебралась в Нью-Йорк. Буквально через несколько недель после нашего переезда я случайно встретил на Бродвее Соломона Моисеевича Волкова - я его тогда не знал, но он уже знал меня по записям и фотографиям, узнал, остановил и представился (потом выяснилось, что мы живём всего в нескольких минутах ходьбы друг от друга). Мы немного поговорили, я дал Соломону Моисеевичу наш тогдашний адрес - и не то на следующий день, не то через день получил от него экземпляр первого издания записанных им воспоминаний Шостаковича с дарственной надписью. О существовании этой книги я впервые услышал ещё в середине 1980 годов - от Петра Кирилловича Кондрашина, во время отслушивания записи моего дебюта в Большом Зале Московской консерватории с двумя концертами Шопена (Пётр Кириллович был звукорежиссёром той записи). И вот, несколько лет спустя, вскоре после переезда в Америку я, наконец, прочитал эту книгу, которую, вспоминая и размышляя о Тихоне Николаевиче Хренникове, просто невозможно не только не упомянуть, но и не разобрать подробнейшим образом.
Немало людей на Западе не верят в подлинность шостаковичевского "Свидетельства", приписывая его авторство самому Волкову, - но при этом, когда речь заходит о Хренникове, черпают материал для своих суждений именно из этой книги и с удовольствием на неё ссылаются. Я же не стану подвергать сомнению подлинность мемуаров Шостаковича и именно с этих позиций попытаюсь разобраться в том, что в них говорится о Хренникове.
Имя Тихона Николаевича в шостаковичевском "Свидетельстве" упоминается много раз - и в самом негативном свете. Но, если прочитать всё это внимательно, то замечаешь одну любопытную деталь: за исключением всего лишь двух (!) эпизодов, Шостакович не был непосредственным свидетелем ничего из того, что он рассказывает о Хренникове! Разумеется, абсолютно нормально и естественно, когда мемуарист сообщает не только о том, что сам видел, но и об услышанном от других. Но думаю, любой здравомыслящий человек, независимо от его политической позиции вообще и отношения к Хренникову в частности, согласится с тем, что в принципе всегда следует различать непосредственные свидетельства и информацию, полученную от третьих (а то и четвёртых, и пятых, и далее) лиц. Разберём же подробно, один за другим, все "хренниковские" эпизоды из шостаковичевских воспоминаний.
Прежде всего следует обратить должное внимание на слова, которыми Шостакович предваряет своё "Свидетельство":"...Мейерхольд любил рассказывать такую историю из своих университетских лет. Вы знаете, он изучал право в Московском университете. Один профессор читал лекцию о свидетельских показаниях, как вдруг какой-то хулиган вбежал в класс и учинил беспорядок. Началась драка, позвали охранников, которые вывели хулигана. Профессор предложил студентам рассказать о том, что только что произошло. Получилось так, что все они рассказали разное. У каждого была своя версия драки и своё описание хулигана, и некоторые даже утверждали, что хулиганов было несколько. Наконец профессор признался, что весь этот инцидент был подстроен специально для того, чтобы будущие юристы знали, чего стоят свидетельства очевидцев. То были молодые люди с хорошим зрением, и их отчёты о только что происшедшем отличались один от другого. Но иногда свидетели бывают пожилыми. И описывают они то, что произошло давно. Как можно ожидать от них достоверности?" (здесь и далее обратный перевод с английского мой - Е.К.).
Какие мудрые слова для начала любых воспоминаний! Но, к величайшему сожалению, те, кто судят о Хренникове по воспоминаниям Шостаковича, очевидно, не обращают внимания на это "вступление" к ним.
Теперь перейдём к первому в книге упоминанию о Хренникове. Его сопровождает ссылка, с которой мы и начнём:"Тихон Николаевич Хренников (род. 1913), композитор, глава Союза композиторов СССР, начиная с его Первого Съезда (1948). Был назначен на этот пост Сталиным (как и руководители аналогичных союзов писателей, художников и т. д.). В сталинские годы обязанности главы [творческого союза - Е.К.] включали одобрение списков членов союза, подлежавших репрессиям. Хренников является единственным первым лидером "творческого" союза, сохранившим свой пост до сегодняшнего дня [книга опубликована в 1979 году - Е.К.]. В течение многих лет подвергал Шостаковича и Прокофьева яростным нападкам. Обладатель всех высочайших советских орденов и премий".
Малоприглядная картина вырисовывается, ничего не скажешь. Но давайте обратим внимание на третье предложение этой ссылки: как же в свете упоминаемых обязанностей глав творческих союзов следует расценивать тот факт, что никаких списков подобного рода Хренников не одобрял, что из всех членов возглавляемого им Союза композиторов были арестованы всего двое, один в 1950 году, другой в 1953 - и, как очевидно из приведенных в предыдущей главе свидетельств разных людей, эти аресты прямо противоречили тому, что делал в те годы Хренников?!
Теперь прочитаем то, что говорит сам Шостакович:
"Кто-нибудь может сказать мне: почему Вы жалуетесь на других? А Вы? Разве Вы сами не боялись? Я честно отвечу, что боялся. Страх был тогда обычным чувством у всех, и я не избежал своей доли. Тогда могут сказать: чего Вы боялись? Ведь музыкантов не трогали. Я отвечу: неправда, трогали - и ещё как. Сказку, что музыкантов не трогали, распространяют Хренников и его приспешники, и поскольку у людей искусства короткая память, они ему верят..." - и дальше Шостакович рассказывает о шестерых репрессированных музыкантах: Жиляеве, Попове, Выгодском, Пшибышевском, Гачеве и Дельсоне (не упоминая имени последнего - оно приводится в сноске).
Рассказ Шостаковича - хороший ответ тем, кто, подобно процитированному мной выше читателю "Советской культуры", полагает, что "Сталин недооценивал роль музыки". Но опять же: все упоминаемые Шостаковичем музыканты были репрессированы в 1930 годах, задолго до того, как Хренников возглавил Союз композиторов, поэтому абсолютно никакого отношения к этим преступлениям Тихон Николаевич не имел и иметь не мог.
Следующее упоминание о Хренникове:
"Сталин ненавидел союзников [во Второй мировой войне - Е.К.] и боялся их <...> И самые верные его волкодавы разделяли ненависть Сталина к союзникам. Они чуяли запах. Им ещё не разрешали нападать и впиваться в горло. Волкодавы просто рычали, но это было ясно. Хренников был одним из волкодавов, и его нос и мозги были начеку. Он знал, чего хочет Хозяин. Один московский музыковед рассказал мне такую историю: он давал лекцию о советских композиторах и походя похвалил мою 8-ю симфонию. После лекции Хренников подошёл к нему, вне себя от гнева. Он почти кричал. 'Вы знаете, кого Вы хвалили? Знаете? Как только мы избавимся от союзников, мы Вашего Шостаковича - к ногтю!'".
Прочитав сие, зададимся вопросом: мог ли так говорить Хренников во время войны, минимум за 3 года до того, как Сталин назначил его главой Союза композиторов? Когда у него не было не только никакой власти, но даже намека на таковую?
Если я неправ, пусть читатели меня поправят, но мне кажется, что этот вопрос - самый что ни на есть риторический.
А теперь зададим себе другой вопрос: разве в "интеллигентской" (и, в частности, музыкантской) среде когда-нибудь ощущался недостаток в сплетниках, завистниках и интриганах, обожавших ссорить людей друг с другом?
Продолжение шостаковичевского рассказа о Хренникове:
"Хренников очень старался. Он ненавидел меня. Сейчас смешно об этом говорить, но было время, пока я не услышал хренниковскую оперу "В бурю", когда мой портрет стоял у Хренникова на столе. Плохая опера. Я считал Хренникова талантливым человеком, а тут было плохое подражание ужасной опере Дзержинского "Тихий Дон". Было очевидно, что Хренников спекулировал. Всё в этой опере было приспособлено к политической ситуации. Либретто было написано по роману, который очень нравился Сталину, а музыка основана на опере, которую Сталин одобрил. Это была бледная музыка, неинтересная, с примитивными гармониями и слабой оркестровкой. Было ясно, что Хренников хотел угодить отцу и учителю. Я написал Хренникову письмо об этом. Написал, что он встаёт на опасный путь. Я хотел его предостеречь. Я подробно разобрал его оперу, и письмо было длинным. Перед тем, как послать его, я показал его нескольким своим друзьям, думая, что лучше с кем-нибудь посоветоваться. Может быть, мне не следует посылать такое письмо, может быть, я напрасно вмешиваюсь. Но они все одобрили письмо, сказали, что это нужное, благотворное письмо, которое пошло им на пользу, так что подумайте, как хорошо оно было бы для Хренникова. Но Хренников не воспринял это так. Когда он прочитал моё письмо, он разорвал и растоптал его в припадке эмоций. Тогда же был растоптан мой портрет. Хренников был ужасно разгневан. Я думал, что поступаю в духе русской школы, - русские композиторы всегда советовались друг с другом и критиковали друг друга, и никто не обижался. Но Хренников не воспринял это так. Он думал, что я преграждаю ему путь к наградам и премиям и что я изо всех сил пытаюсь совратить его с пути истинного на тропки формализма. Дело было даже не в музыке, не в музыкальных идеях, так сказать. Для него главным было то, что Сталин не похвалит его за формализм, в то время как путь вниз по праведной дорожке примитивизма может дать ему возможность получить одобрение вождя и все сопутствующие блага".
Я не знаю оперы "В бурю" и потому не могу судить о ней, но и не вижу оснований не доверять суждению такого титана музыки, как Шостакович. Я вполне допускаю, что в страшные годы Большого террора, когда были репрессированы отец и двое братьев Хренникова, он действительно пошёл на музыкантский компромисс и написал оперу с целью "угодить отцу и учителю", надеясь обезопасить себя и свою семью (так же, как Шостакович после "исторического постановления" 1948 года написал "Песнь о лесах", "Над Родиной нашей солнце сияет" и другие произведения подобного рода). Сейчас мы говорим не о музыке Хренникова, а о его "политической роли" и в частности об отношениях с Шостаковичем. Прочитав процитированный рассказ Шостаковича, я не могу не задаться вопросом: откуда к Шостаковичу попали сведения о том, что Хренников, прочитав его письмо, разорвал и растоптал его, вместе с его портретом? Кто мог быть свидетелем этого? Да, Шостакович в силу обстоятельств, когда Хренникова заставили "подвергать его яростным нападкам", поверил этому рассказу - но должны ли мы, читая шостаковичевские воспоминания, слепо считать эти сведения достоверными?
Продолжаю цитату:
"Успех 7-й и 8-й симфоний был как нож в горле для Хренникова и компании. Они считали, что я преграждаю им свет, заграбастываю себе всю славу и ничего не оставляю им. Это вылилось в грязную историю. Вождь и учитель хотел преподать мне урок, а мои братья-композиторы хотели меня уничтожить <...>
Отместка подготавливалась загодя, подготовка началась с 7-й симфонии. Они говорили, что только первая её часть эффектна, и это, объявили критики, та часть, которая изображает врага. Другие части должны были показать мощь и силу Советской Армии, но Шостаковичу не хватило красок для этого. Они требовали от меня чего-то типа увертюры Чайковского "1812 год", и позднее сравнивание моей музыки с этой увертюрой стало популярным доводом, естественно, не в мою пользу. Когда была исполнена 8-я, её открыто объявили контрреволюционной и антисоветской. Почему, говорили они, Шостакович написал оптимистичную симфонию в начале войны, а сейчас трагичную? В начале войны мы отступали, а сейчас наступаем, громим фашистов. А Шостакович разводит трагедию - значит, он за фашистов".'
Спрашивается: КТО всё это говорил? Хренников? Где? когда? кому? Даже самые яростные обличители Хренникова не могут привести ни одной компрометирующей его цитаты ДО пресловутого доклада на пленуме 1948 года. Очевидно, весь этот бред всё-таки принадлежал не ему...
Двумя страницами ниже: "Волкодавы подросли и обнажали клыки. Наши волкодавы упустили свою долю мяса. Никто за рубежом не требовал хренниковских сочинений или сочинений Коваля или Михаила Чулаки. Поступали заказы на произведения других композиторов. Ужасная несправедливость. Они думали, что покончили с формализмом, - и вот он поднимает свою мерзкую голову. Разочарованная группа забросала Сталина петициями, подписанными лично и коллективно".
Задумаемся: вероятность того, что Шостакович сам видел такие петиции, адресованные Сталину, равна нулю, не так ли? С другой стороны, сейчас сталинские архивы открыты, и на поверхность выплыло много всякого; но, опять же: до 1948 года - никаких компрометирующих свидетельств о Хренникове!
Теперь мы подошли, наконец, к первому в книге эпизоду, связанному с Тихоном Николаевичем, непосредственным свидетелем которого был Шостакович:
"Хренников, обрадованный историческим постановлением, решил, что моя песенка спета и мне конец. Мои оперы и балеты не ставились. Мои симфонии и камерная музыка были запрещены. Теперь единственное, что ему оставалось сделать, это выжать меня из кино, и тогда мой конец близок. И Хренников со своими приятелями активно приближали мой конец. Я не говорил бы этого с такой уверенностью, если бы не узнал об этом случайно. Я не люблю сплетен, и когда мне начинают рассказывать, кто про меня что сказал, я обычно стараюсь прекратить такой разговор. Мне рассказывали о шагах, которые Хренников предпринимал для того, чтобы меня ликвидировали. Я не верю этим историям".
Здесь я не могу не прервать на мгновение цитату, чтобы заметить: абсолютно правильно! но почему же Шостакович поверил тому московскому музыковеду и другим?!
"Но однажды я стал свидетелем весьма интересного разговора.
Вот что произошло. Хренников вызвал меня в Союз композиторов по какому-то делу. Я пришёл, и мы стали спокойно беседовать. Вдруг зазвонил телефон. Хренников по переговорному устройству сказал своей секретарше: "Я Вам сказал, чтобы Вы нам не мешали!". Но её ответ поверг нашего наследственного приказчика в дрожь. Он так разволновался, что вскочил и стал ждать звонившего, почтительно держа трубку. Наконец товарища Хренникова соединили. Это звонил Сталин. Такие совпадения действительно случаются в жизни. А именно: Сталин звонил по поводу меня, и Хренников был в таком замешательстве, что забыл выпроводить меня из своего кабинета, и я слышал весь разговор.
<...> Ситуация была следующая. Когда Хренников узнал, что мне заказали написать музыку к нескольким важным фильмам, он написал жалобу в ЦК. Он не понял, что жалуется Сталину на Сталина. И теперь Сталин давал ему это понять. Хренников поперхнулся и попытался сказать что-то в своё оправдание. Но какое тут могло быть оправдание - понятное дело, он признал, что был неправ".
Обратим внимание на то, что Шостакович слышал не весь разговор, а только половину (то, что говорил Хренников), и потому мог неправильно понять его общий смысл. Но даже если допустить, что Шостакович всё понял правильно и что Хренников действительно совершил нехороший поступок (а кто из нас никогда таковых не совершал? ) и попытался лишить Шостаковича участия в работе над этими несчастными фильмами, надеясь получить эту работу сам... учитывая то, что зачитать на пленуме доклад, клеймящий Шостаковича и других, Хренников был вынужден, а всё, что рассказывал Шостакович о Хренникове до того, НЕ ПОДТВЕРЖДЕНО, - должны ли читатели шостаковичевских воспоминаний истолковывать поступок Хренникова так же, как и автор: что Хренников хотел выжить его из "последнего прибежища" и погубить?
Переворачиваем страницу и читаем второй рассказ о Хренникове, не являющийся пересказом услышанного от других, - о действиях и публичных высказываниях Тихона Николаевича после резолюции ЦК 1958 года "Об исправлении ошибок в оценке опер 'Великая дружба', 'Богдан Хмельницкий' и 'От всего сердца' ":
"Хренников сперва был ошарашен, но быстро приспособился. Ничего ужасного не произошло, но на всякий случай он уволил главного редактора "Советской музыки" за ревизионизм. Ревизионизм стал новым ругательством, пришедшим на смену формализму. Ревизионизм означал, что редактор пытался писать о моих и сочинениях в более вежливой манере. Хренников быстро перегруппировался и начал контрнаступление. Партия ещё раз безоговорочно утверждает, что историческая резолюция об опере "Великая дружба"... и т. д.и т. д.
<...> "Партия раз и навсегда выбила почву из-под ног ревизионистов", - радостно объявил Хренников".
Упоминание Шостаковича о главреде "Советской музыки" сопровождается сноской: "Имеется в виду музыковед Георгий Никитич Хубов (род. 1902)".
Как говорится, понятно... что ничего не понятно. Не изменяет ли здесь Шостаковичу память (что, как он сам оговорил в начале воспоминаний, более чем возможно)? Ведь даже до постановления "Об исправлении ошибок..." и о Шостаковиче, и о Прокофьеве в советской прессе уже писали не просто "более вежливо", а очень даже хорошо! С другой стороны, согласно воспоминаниям близкого друга Шостаковича Исаака Гликмана, Хубов был одним из тех, кого во второй половине 1950 годов направили к Шостаковичу домой прослушать его оперу "Катерина Измайлова" (новый вариант "заклеймённой" и запрещённой за два десятка лет до того "Леди Макбет Мценского уезда") и вынести вердикт, можно ли её ставить или нет (двумя другими "направленными" были Кабалевский и Чулаки), и после того, как Шостакович сыграл им оперу, они стали поносить её на чём свет стоит, говорить, что напечатанную в "Правде" после премьеры "Леди Макбет" статью "Сумбур вместо музыки", в которой оперу и её автора обвиняли во всех смертных грехах, никто не отменял и т. д., - причём особенно усердствовали Хубов с Кабалевским! И наконец: какую контратаку мог повести на Шостаковича Хренников после постановления ЦК, в котором Шостаковича официально "реабилитировали"?! Против ЦК, против власти?!
Следующее упоминание о Хренникове в шостаковичевском "Свидетельстве" - это даже не воспоминание и не размышление Шостаковича, а просто предположение, причём Шостакович даже не счёл нужным назвать здесь имя Хренникова - оно упомянуто в сноске. Рассказывая о том, что при Сталине "незаменимых у нас не было", Шостакович говорит:
"Эти мысли преследовали меня довольно часто в связи с моей 4-й симфонией. Всё-таки в течение 25-ти лет её никто не слышал, и у меня была рукопись. Если бы я исчез, власти отдали бы её кому-нибудь за "усердие". Я даже знаю, кто бы это был, и вместо моей 4-й она стала бы 2-й симфонией другого композитора".
Сноска: "Имеется в виду Тихон Хренников".
Да, после всех рассказов многочисленных "музыковедов", спущенного сверху и зачитанного Тихоном Николаевичем доклада и инцидента с фильмами, такие мысли преследовали несчастного Шостаковича. Но нужно ли объяснять, что из этого нельзя делать выводов о личности Хренникова?! Кроме того, не забудем: Хренников начал писать свою собственную 2-ю симфонию ещё в 1940 году, и в самом начале 1943 года она была впервые исполнена. За какие же, собственно, заслуги перед властью Хренникову могли отдать 4-ю симфонию Шостаковича уже в начале 1940 годов?! Шостаковичу, как и любому мемуаристу, простительно ошибаться (тем более, когда он сам предваряет свои воспоминания оговоркой о неизбежных в любом свидетельстве неточностях) - но разве позволительно читателям слепо принимать на веру всё подряд, даже не удосуживаясь проверить всем доступные факты?
(Кстати: не знаю, приходило ли когда-нибудь кому-либо на ум сравнить мелодические ходы начала первой темы Финала 4-ой симфонии Шостаковича и побочной партии 1-й части хренниковской 2-й симфонии... Совпадение? или, может быть, молодой Тихон Николаевич знал запрещенный шостаковичевский шедевр и был под его влиянием? )
"Многих, многих тянуло поближе к великому садовнику и корифею наук. Ходят лакейские легенды о том, что, якобы, Сталин обладал какой-то особой магической силой, и будто бы эта сила проявлялась в личном общении. Я сам слышал несколько таких историй. Это постыдные истории. И самое постыдное, что человек рассказывал сам о себе. Один случай кинорежиссёр рассказал. Не буду здесь называть его фамилию, он человек неплохой. Много раз давал мне работу..." - и затем Шостакович рассказывает о том, как этого режиссёра пригласили на просмотр одного из его фильмов к Сталину и во время просмотра Сталин, сидевший позади режиссёра, вдруг громко сказал: "Что это за чушь?". У режиссёра потемнело в глазах, он наделал в штаны и потерял сознание. Потом ему объяснили, что слова Сталина относились не к фильму, а к депеше, которую как раз в тот момент ему поднёс Поскрёбышев (чего режиссёр, сидевший к Сталину спиной, не видел).
Далее Шостакович рассказывает другую историю: "...Назову героя по имени. Он ведь, случалось тоже мою фамилию называл. В различных докладах и статейках. Не говоря уж о многочисленных рапортах по начальству. В магазинах у нас висят вдохновенные плакаты: "Покупатель и продавец, будьте взаимно вежливы". Вдохновлённый этими замечательными плакатами, буду вежлив. Я буду как покупатель, а он будет как продавец. Речь идёт о Тихоне Хренникове, руководителе Союза композиторов. А значит, и моём руководителе. Почему же я покупатель, а он продавец? Ну, во-первых, продавец у нас всегда главнее покупателя. От продавца вечно слышишь: "Вас много, а я один". Так и с Хренниковым. Нас, композиторов много, а он - один. Конечно, таких поискать. А во-вторых, у Хренникова отец был приказчик. В лавке у какого-то богатого купчины подвизался. По этой причине наш бессменный руководитель себя в анкетах именовал "сыном работника прилавка". Думаю, именно это обстоятельство и сыграло роль, когда Сталин выбирал "челаэка", чтобы назначить этого "челаэка" руководителем Союза композиторов. Сначала Сталин, как мне известно, [опять же: ОТ КОГО?! - Е.К.] изучил анкеты кандидатов в руководители. Потом велел принести их фото. Разложил фото на столе. И, подумав, ткнул пальцем в изображение Хренникова: "этот". И не ошибся. Удивительное чутьё было у Сталина на подобных людей. "Рыбак рыбака видит издалека".".
Не могу не остановиться и не напомнить, что упоминаемый Шостаковичем отец Хренникова (так же как и двое братьев) был в 1930 годах репрессирован. Наверняка, именно поэтому Хренников называл себя в анкетах "сыном работника прилавка" - чтобы показать, что происходит из семьи "социально близких". Может быть, это и явилось одной из причин сталинского выбора (вождь мог полагать, что, если у человека репрессированы ближайшие родственники, то тем больше он будет бояться и тем усерднее служить)?
Продолжаю цитату:
"Один раз мне на глаза попалось замечательное высказывание вождя и учителя. Я его тогда же для памяти выписал. Оно точно характеризует Хренникова. У меня даже такое создалось впечатление, что Сталин это именно про Хренникова и писал. "В рядах одной части коммунистов всё ещё царит высокомерное, пренебрежительное отношение к торговле вообще, к советской торговле в частности. Эти, с позволения сказать, коммунисты рассматривают советскую торговлю, как второстепенное, нестоящее дело, а работников торговли - как конченых людей. Эти люди не понимают, советская торговля есть наше, родное, большевистское дело, а работники торговли, в том числе работники прилавка, если только они работают честно - являются проводниками нашего, революционного, большевистского дела". Вот таким проводником "нашего дела" (Сталин любил говорить о себе во множественном числе) и оказался "наш" потомственный работник прилавка. История с Хренниковым тоже весьма примечательная, такова. Хренников, как руководитель Союза композиторов, должен был представлять Сталину кандидатуры композиторов, отобранные для присуждения ежегодных Сталинских премий. За Сталиным оставалось последнее слово...".
Здесь фрагмент, опубликованный на вышеуказанном сайте, обрывается, и далее до конца обратный перевод с английского мой; но прежде чем продолжить, я хотел бы, в связи с только что процитированным, задаться вопросом: если Хренников, с одной стороны, действительно так ненавидел Шостаковича и активно пытался "приблизить его конец", как казалось Дмитрию Дмитриевичу, а с другой - именно он должен был представлять Сталину кандидатуры композиторов на Сталинскую премию, то как же объяснить тот факт, что Шостакович получил вышеупомянутую премию в 1950 и 1952 годах (а Прокофьев, кстати, в 1951 - это к сведению тех, кто считает Тихона Николаевича "гонителем Прокофьева")?!"
...и это он [Сталин - Е.К.] выбирал имена из списка. Это происходило в его кабинете. Сталин работал или делал вид, что работает. Во всяком случае, писал. Хренников оптимистичным тоном бормотал имена из списка. Сталин писал, не поднимая глаз. Хренников закончил читать. Молчание. Вдруг Сталин поднял голову и уставился на Хренникова. Как говорится, положил на него глаз. Говорят, Сталин этот приём очень хорошо отработал. Во всяком случае, наследственный работник прилавка почувствовал под собой тёплую массу, что его ещё больше испугало. Он вскочил и, бормоча что-то, попятился к двери. "Наш" администратор допятился до приёмной, где его подхватили два дюжих санитара, которые были специально обучены и знали, что нужно делать. Они унесли Хренникова в специальную комнату, где его раздели, почистили и посадили на кроватку перевести дух. В это же время почистили его брюки. Всё-таки он администратор. Это была рутинная операция. Мнение Сталина относительно кандидатов на Сталинскую премию было ему передано позднее.
Как мы видим, герои обеих историй выглядят не очень хорошо. Оба наделали в штанишки, хотя оба, казалось бы, взрослые люди. И больше того, оба рассказывали о своём позоре с восторгом. Насрать в штаны на глазах у вождя и учителя - такое не каждому доступно; это своего рода честь, высшее наслаждение и высшая степень обожания. Какое низкое, отвратительное подхалимство. Из Сталина в этих историях делают какого-то сверхчеловека. И я уверен, что они оба очень постарались, чтобы эти рассказы до него дошли, для того чтобы он оценил их подхалимское усердие, их страх и верность.
Сталину нравилось слышать такое о себе. Ему нравилось знать, что он вызывает такой страх у своей интеллигенции, у своих артистов. Всё-таки это режиссёры, писатели, композиторы, строители нового мира, нового человека. Как их Сталин называл? Инженеры человеческих душ.
Вы, может быть, скажете: зачем Вы дискредитируете достойных людей своими недостойными мелочными жалобами? Хотели бы мы знать, как бы Вы, такой-сякой, повели себя со Сталиным? Вы бы, наверное, хорошо наделали в штаны.
Отвечаю: я видел Сталина и разговаривал с ним. Я не наделал в штаны и не видел в нём никакой магической силы".
И снова у меня сам собой возникает вопрос, риторичность которого, на мой взгляд, очевидна: при таких отношениях, какие были у Шостаковича с Хренниковым (как явствует из обсуждаемой книги), - возможно ли, чтобы Тихон Николаевич рассказывал Дмитрию Дмитриевичу такое о себе, да ещё "с восторгом"?!
А что касается шостаковичевской оценки... При всей моей безмерной любви к Шостаковичу, при всём моём преклонении перед ним - не согласен, по совести не могу с ним согласиться! Причина реакции человеческого организма, о которой он рассказывает, - это не "высшая степень обожания", а элементарный страх. Тот самый страх, который, по его собственным словам (см. выше), был в то время обычным чувством у всех, - и сам Шостакович не избежал своей доли. Тот самый страх, из-за которого Шостакович в ответ на подлые и идиотические обвинения в его адрес "признавался" и каялся; из-за которого он написал "Песнь о лесах", Десять поэм на слова революционных поэтов, "Над Родиной нашей солнце сияет" и пр.; из-за которого уже после смерти Сталина, когда американский критик Г. Таубман написал статью под названием "Шостакович заслужил право на небольшую свободу", он дал публичную отповедь "клеветнику-антисоветчику"; из-за которого до конца жизни он произносил все речи и подписывал все письма, которые от него требовали. Согласно опубликованной в 1994 году книге Э. Уилсон "Shostakovich: a life remembered", в марте 1956 года Шостакович сказал Марине Сабининой о своём выступлении на пресловутом 1-м пленуме (здесь и далее обратный перевод с английского мой - Е.К.): "Я встал на трибуну и начал зачитывать вслух эту идиотскую, отвратительную чушь, состряпанную каким-то ничтожеством. Да, я унизился, я прочитал то, что приняли за "мою собственную" речь. Я читал, как самый ничтожный негодяй, паразит, марионетка, бумажная кукла на верёвочке!".
А в октябре 1957 года, согласно той же книге, больной Шостакович, попросивший своего ученика Эдисона Денисова остаться у него на ночь, всю ночь "вспоминал своё прошлое и всё время повторял одну и ту же фразу: 'Когда я думаю о своей жизни, то осознаю, что был трусом. К сожалению, я был трусом'. Потом он прибавил, что, если бы я видел то, что пришлось увидеть ему, то и я был бы трусом". И, наконец, та же Уилсон ссылается на Льва Лебединского, свидетельствующего, что Шостакович, когда его заставили вступить в КПСС (1960), сказал ему: "Я их боюсь до смерти. Вы не знаете всей правды. С детства я делал то, чего хотел НЕ делать. Я жалкий пьяница. Я был, есть и всегда буду шлюхой".
Да, так было. И НИКТО НЕ ВПРАВЕ ОСУЖДАТЬ ЗА ЭТО НИ ШОСТАКОВИЧА, НИ ХРЕННИКОВА, НИ КОГО БЫ ТО НИ БЫЛО.
...Закончить эту главу хочу коротким воспоминанием. Однажды Юрий Хатуевич Темирканов сказал мне, что очень хорошо относится к Хренникову и терпеть не может, когда его ругают. Поскольку Юрий Хатуевич в свое время немало общался с Шостаковичем (он мне рассказывал о нём), я спросил у него: "А как Вы считаете: книга, которую издал Волков, - это подлинные воспоминания Шостаковича или нет? ". "Я думаю, что да," - ответил Темирканов, - "потому что как-то, ещё до того, как она была издана, мне на одном шведском острове дали почитать машинопись - и на каждой странице стояла подпись Шостаковича" (очевидно, Юрий Хатуевич немного перепутал: согласно Волкову, Шостакович поставил свою подпись не на каждой странице машинописи, а в конце каждой главы). "Скажите", - спросил я, - "а как Вы думаете... ведь Хренников в этих воспоминаниях выглядит очень плохо?" - "Да", - ответил мне Темирканов, - "Шостакович его воспринимал так, у них с Хренниковым не сложились отношения. Но объективно Хренников - замечательный человек. Ни один из членов Союза композиторов не был репрессирован - потому что их всех защищал Хренников. Он - замечательный человек", - повторил Юрий Хатуевич.
Обдумывая всё, что знаю, не могу с ним не согласиться.
Евгений Кисин.: «Воспоминания о Тихоне Хренникове»// «Семь искусств», №7 31.07.2012