Младший мой дружок — Алексей Фатьянов не уставал рассказывать о своем соавторе Василии Павловиче Соловьеве-Седом. Был Алексей человеком восторженным и добрым, широким, но и ревнивым: ему хотелось, чтобы композитор и товарищ работал только с ним. Не говорить 6 Седом Фатьянов не мог — таковы уж были свойства его открытого характера, но «отдавать» никому не собирался. По этой причине я с давних военных времен все знал об авторе «Соловьев» и «На солнечной поляночке», но лично знаком с ним не был. Фатьянов «прятал» соавтора, и делать это было, но так уж сложно, поскольку композитор жил в Ленинграде, а мы — в Москве.
Фатьянов по-детски надулся, когда узнал (да я и не скрывал), что Василий Павлович звонил мне по телефону из гостиницы «Москва», заочно познакомился, и мы договорились о встрече. А повод для встречи, оказывается, имел прямое отношение к Фатьянову — Василий Павлович хотел показать мне цикл стихотворений Алексея. Это был, так сказать, внешний повод, а внутренний, более глубокий, открылся уже на второй, или третий час нашей беседы:
— Я знаю, что вы близкий друг Алеши, и хочу, чтоб ему помогли. К песням, которые мы сочинили в войну, кажется, привыкли, а вот как стихотворец Фатьянов остается непризнанным. Ему уделяется место на задворках — какой-то кудрявый парень, мол, пишет песенки. А между тем у него очень живая есть поэма, немало стихов в «загашнике».
Я уж было пожалел, что рассказал Фатьянову о предстоящей встрече с его соавтором
— не надо было этого делать? — но Седой, как я понял позже, не признавал никаких закулисных, «заспинных» разговоров, во всяком случае, когда дело касалось товарищества.
Разговор наш как раз и был затеян Седым во имя дружбы и справедливости. Он правильно почувствовал снобистское отношение иных литературных законодателей мод, тщившихся вывести песню за пределы поэзии, объявить ее ремеслом. Я замечал их иронические взгляды и на себе, так что хорошо понял Василия Павловича. Мы договорились, что я организую выступление Фатьянова на собрании московской секции поэтов, но но с раз- товором о песне, а именно со стихами, да так, чтобы о песнях ни слова не было сказано, будто поэт ими не занимается. План наш был неуклюже построен, наивен и неправилен вообще, но Соловьев-Седой придумал его в расчете на «утверждение» Фатьянова как поэта, очень хотел помочь своему соавтору.
Тогда Василий Павлович напел мне — с гордостью надеюсь, что первому, — очаровательную песню «Где же вы теперь, друзья-однополчане?», ныне всенародно известную. Песня была частью большого сочинения, но, как это иногда бывает, одна песня вырывается из цикла и обрезает известность, полностью вобрав в себя энергию других. Прославился не весь цикл — одна его часть.
С этой встречи и началось наше знакомство, позже переросшее в дружбу. Не без огорчения могу добавить, что изменить утвердившуюся репутацию Алексея я не сумел тогда. Только задним числом возникают раздумья — а надо ли было стараться? Ведь иные «собственно» стихотворцы отдали бы все свои разноформатные сочинения за двадцать строк такого шедевра, как «Где же вы теперь, друзья-однополчане?»...
Но я рассказал о первой встрече для того, чтобы вспомнить о трогательной заботе Василия Павловича о своем товарище и соавторе. Эта забота относилась не только к Алексею, но и к ленинградцам — А. Чуркину, С. Фогельсону — в те далекие времена, а в последние годы жизни композитора — к поэту более молодого поколения Глебу Горбовскому.
Итак, мы познакомились. Неожиданным для меня было сообщение В. П., что он давно, еще в 40-м году (все, что происходило до войны, казалось нам, а мне и поныне кажется, событиями доисторическими, во всяком случае — древними), написал музыку на мое стихотворение «Прощальная песня»:
Последний денек ты находишься дома. /Мне стыдно за эту печаль. / Уходит твой год по приказу наркома, / Прощай, до свиданья, прощай.
Четвертая строка повторялась, взяла на себя роль рефрена, именно эту строку облюбовал композитор, сделал главной. В таком подходе сказался его метод работы с поэтами. Он находил в стихах строчку или сочетание слов и делал их основой и опорой для песни, заставляя соавтора подводить к кульминации другие строки или строфы. Он любил работать вместе с поэтом над текстом, озорно варьируя слова, придумывая не только варианты музыки, но и стихотворные строки. В его богатом наследии есть и песни с собственными словами, надо сказать, с точки зрения литературной — вполне профессиональными, непременно веселыми, изобилующими народными оборотами.
Соловьев-Седой с огорчением говорил, что если бы мы тогда вместе работали над песней, она бы по-настоящему удалась, быть может, стала знаменитой. Впрочем, у В. П. еще не было знаменитых песен (пожалуй, лишь «Гибель Чапаева»). Все началось с «Вечера на рейде» (стихи А. Чуркина). Но он был автором балета «Тарас Бульба», музыки к фильмам) его, совсем юного, заметил и полюбил Дмитрий Шостакович. Мне позже не раз приходилось слышать от Шостакович высокую оценку песен Седого:
— Понимаете, совершенно необъятная история. Значит, понимаете, - начнет он значит, шутить, заниматься пустяковыми импровизациями, а вдруг подойдет к инструменту, сыграет волшебную мелодию, прекрасную и ничего понять невозможно...
В. П. объяснил мне, что не мог «дать ход» нашей песне с таким запоминающимся рефреном «Прощай, до свиданья, прощай», потому что на стихи эти уже была написана музыка., московским автором, а у нас не принято перебегать друг другу дорогу. И тут же признался, что фрагменты мелодии и — что для меня обидней — тему прощальной песни он позже возродил в содружестве с другим поэтом. В отношении его к нашей песне проявились черты противоречивого характера Седого, то внимательного и осторожного по отношению к соавтору, то холодно-безразличного.
В воспоминаниях о больших людях иные мемуаристы стараются нарисовать благостный портрет, придать живому человеку ангельские черты. Не хочу и не могу следовать дурной манере приукрашивания, таящей опасность по прошествии времени превратиться в очернение. Нет, мы жили как все, спорили, дружили, ссорились, не всегда были внимательны друг к другу, подводили товарища, того не желая, а потом, с опозданием, осознавали ошибку и раскаивались, а то и виду не подавали, что раскаиваемся.
За годы дружбы с Василием Павловичем я наблюдал и на себе испытывал разные качества его характера. Все перекрывается очарованием его мелодий, созданных его талантом, светлым и добрым, его миром, в котором так нуждаются люди, особенно в наше время, имеющее тенденцию к отчуждению и холодности.
Однажды Седой приехал в Москву по вызову Киностудии имени Горького, чтобы написать музыку к уже почти готовому фильму. Он предложил мне подтекстовать мелодию соответственно сюжету. Я не люблю и не умею подтекстовать, долго мучился, тонул в вариантах, нравившихся режиссеру и сценаристу, но сразу же отвергавшихся композитором. Я уже сознавал, что безнадежно втягиваюсь в очевидную неудачу, но сроки поджимали, и ни за что не хотелось подводить композитора. Когда уже ни дня не оставалось в запасе, Седой проявил удивительный такт, свалив мою неудачу на себя. Он объявил слабой свою музыку, сказал в дирекции, что песня оказалась лишней для данного фильма, а поэту надо оплатить работу (признаюсь, в то время карман мой был катастрофически пуст) ...
За судьбой Фатьянова композитор наблюдал неотступно, при каждом удобном и неудобном случае выдвигал его, и, надо сказать, некоторого успеха добился. Помогли и обстоятельства, которые почему-то принято именовать объективными: Фатьянов написал ряд превосходных песен и с другими композиторами, а песни военного времени становились популярными, вставали в один ряд со всенародными песнями на стихи М. Исаковского и Вл. Лебедева- Кумача. Кстати, с этими двумя поэтами Василий Павлович тоже работал. Особенно близок его творческой манере и взглядам был Михаил Исаковский, и композитор всюду находил его стихи и, не оповещая поэта и не требуя, как от других соавторов, дополнительной работы над текстом, сочинял музыку.
Иные авторы (я в их числе) считают песню состоявшейся, если она многократно издана, звучит по радио и на пластинках, вошла в репертуар видных исполнителей, если ее услышал вечером на улице. Седой относился к своим сочинениям проще: ему всего важней было создать песню, напевать ее себе самому, нескольким близким друзьям, потом — много позже — записать мелодию и положить ноты на крышку рояля. Некоторые его работы (в том числе и ставшие знаменитыми) не месяцы — годы оставались в рукописи. Соавтор-поэт, разумеется, нервничал, торопил композитора, подбивал редакторов отобрать у него ноты, ссылаясь на план и прочие полиграфические или исполнительские обстоятельства, но В. П. только отшучивался: куда торопиться, неужели прогресс человечества задерживается без этой песни? Или советовал обратиться к композитору такому-то — он прибежит с двадцатью новыми песнями, и план будет перевыполнен. Помучился в свое время и я, когда мы работали над песней «Если бы парни всей Земли». Итак, по порядку, как сохранилось, а памяти. (Удачи, по прошествии лет после распространения и утверждения, кажутся легкими, как-то сами собой возникшими. Забываются все трудности и сложности работы, все авторские сомнения и волнения. Забывается и внешнее сопротивление, характерное, когда в общем привычном ряду появляется произведение новое, оригинальное. Оно еще должно внедриться, стать любимым, дорогим кому-то, но кого-то будет и раздражать. Это тоже необходимо.)
Социологические и психологические исследования все чаще прикасаются ко многим областям нашей жизни, но психология восприятия искусства (да еще — по видам и жанрам) мало изучена, равно как и психология творчества. А ведь, наверное, можно научно объяснить всемирное распространение простенькой и незатейливой песенки «Подмосковные вечера», которую В. П. с поэтом Михаилом Матусовским однажды легко набросали для спортивного выпуска кинохроники...
Но вернемся к песне «Если бы парни всей Земли». Инициатором ее написания был мой старый (довоенного образца!) товарищ — артист Марк Бернес, которому идея песни явилась после просмотра французского фильма «Если бы парни всего мира», взволновавшего тогда, в 1956 году, многих зрителей. Могу признаться, что я этого фильма не видел — ни тогда, ни потом. Но Бернес только и говорил, что о картине, о ее благородной гуманистической идее. Он буквально заставил меня написать песню. Стихи дались мне трудно, я утопал в вариантах и набросках, Бернес был въедливым и неотступным редактором. У меня опускались руки, я восставал:
«Оставь меня, фильм уже существует, и без запущенной ему вдогонку песни он и так хорош. И вообще, я не нанимался к тебе в батраки...»
Старый товарищ Марк Бернес заставил меня довести сорок пятый вариант стихотворения.
Он почему-то выбрал для новых атак Соловьева-Седого, и мы принесли ему стихи в гостиницу «Москва». Музыковеды подтвердят: «Если бы парни...» стоит несколько особняком среди песен Седого. Много раз прочитав стихи, композитор сказал нам — как обычно, в своей шутливой манере, — что только Вамо Мурадели сумеет написать музыку, что стихи созданы и предназначены именно для Мурадели, ни для кого другого. Борное все-таки уломал Василия Павловича, убедил его, о может быть просто замучил своими неотступными просьбами, — уж проще было песню написать, чем отделаться от фанатичного артиста.
Бернес звонил по телефону в Ленинград по нескольку раз в день, услышав, что стихи лежат на пюпитре рояля, приободрился, в ту же ночь поехал к композитору, явился к нему, нарочно не сняв номера в гостинице, заставил показать ому наброски. Было два варианта, Бернес спел оба. Седого одолевали сомнения — хорошо ли!? Бернес принудил композитора отдать ему мелодическую строку и тут же отбыл в Москву. Мелодии было две, клавира — ни одного. Наверное, месяц, а то и дольше, работал «телефонный мост» Москва — Ленинград, пока композитор решился и выслал (не по почте, а с проводником «Красной стрелы») клавир.
Считается, что песня эта была создана специально к московскому Всемирному фестивалю молодежи и студентов 1957 года. В период подготовки к фестивалям проводятся национальные и всемирные конкурсы песен, получающая первую премию песня входит в символику фестиваля, ее авторы становятся лауреатами.
Конкурс-то был, уж не помню, какие песни были премированы, но символом московского фестиваля стала «Если бы парни всей Земли», на конкурс не представлявшаяся.
Быть может, старту своему песня обязана случайности. Тысячи зрителей собрались на трибунах Стадиона имени Ленина в Лужниках. Делегации из многих стран строились на золеном поле, у подножья трибун. Почему-то открытие фестиваля задерживалось; все ждали. А в это время радиотехники налаживали аппаратуру трансляции и без конца передавали через все рупора только вчера записанную на пленку нашу новую песню. Она заканчивалась и вновь начиналась. «Парни, парни, это в наших силах!» Мы с Бернесом нервничали: что у них, нет другой пленки?
— Еще фестиваль не начался, а я, кажется, уж всем надоел, — сокрушался Бернес.
Но получилось другое: пробная трансляция оказалась утверждением песни! Василий Павлович поначалу даже не поверил своим ушам — буквально вся Москва ее пела. В составе иностранных делегаций были поэты, они тогда же перевели наше сочинение на свои языки.
О «фестивальном» успехе мы с Василием Павловичем не раз потом вспоминали. Однажды он наиграл мне второй вариант мелодии, получившейся у него, и засомневался — может быть надо именно этот, отвергнутый, вариант пустить в жизнь? Но поздно было рассуждать — песня улетела от нас, не догонишь... Через два года Соловьев-Седой за музыку к песням «Подмосковные вечера», «В путь!» и «Если бы парни всей Земли» был удостоен Ленинской премии. Мы встретились вновь в 1961 году в Берлине.
Я ездил з «свою» воинскую часть — ту, с которой прошел по военным дорогам и встретил Победу здесь, у Бранденбургских ворот. Товарищи не без гордости сообщили: у нас гостит сам Соловьев-Седой. Ездит по гарнизонам, выступает. Разумеется, мне очень хотелось встретиться с ним, и узнав, где он будет концертировать именно сегодня, я отправился в клуб. Концерт уже начинался, до него встретиться не удалось. Клуб был переполнен, я едва нашел место в послед- ном ряду.
(В подобном анонимном присутствии на выступлении товарища таится некоторая неловкость, словно ты подслушиваешь или подглядываешь.)
Концерт прошел триумфально. Композитор подкупал аудиторию своей простой, открытой и доверительной манерой, а иногда и грубоватостью, которая мне, признаться, казалась излишней. Воины признали его своим композитором. Действительно, солдат оставался его героем, главным персонажем песен и баллад. Вот что писал сам композитор по этому поводу в одной из статей: «Солдатская тема в советском песенном творчестве не существует отдельно, обособленно от других тем и сюжетов. Чувства и думы солдата, выраженные в песне, неразрывно связаны с думами и переживаниями всего народа. Не потому ли в городах и колхозах с песнями о труде и любви сливаются военные песни, а в строю и на дощатых помостах солдатских клубов легко и свободно чувствуют себя разные песни».
Слова эти прямо относятся к описываемому мной вечеру, и, наверное, «дощатый помост солдатского клуба» — это воспоминание о выступлении под Берлином. Когда отгремели аплодисменты, я протиснулся к товарищу, устало сидевшему в комнатке за сценой. Он улыбался:
— А я твое появление в последнем ряду сразу заметил, по ходу выступления выдал несколько фраз специально, чтоб тебя малость разозлить, чтоб ты решил, что я распустился на публике, позволяю себе то, что в Ленинграде не позволил бы.
Потом нас познакомили с сыном воина, погибшего при взятии Берлина, — ефрейтором Николаем Яковлевичем Васиным и рассказали: ефрейтор стоял на посту у памятника советским воинам, выстроенном неподалеку от рейхстага, в английском секторе Западного Берлина. И вдруг его взгляд остановился на фамилии «Васин»— выбитой на граните. Несмотря на то, что время наше было достаточно заполнено, мы выбрали два дня, заперлись в номере гостиницы «Унтер ден Линден» и сочинили балладу.
Начальник клуба совершил чудо: у самого Соловьева-Седого отобрал рукопись, и солдатский коллектив художественной самодеятельности через несколько дней уже исполнял песню. Ни В. П., ни мне не удалось присутствовать на премьере — мы выехали в разные города Германской Демократической Республики. Через две недели мы вернулись на родину. Седой тревожно звонит из Ленинграда, спрашивает, не у меня ли ноты «Баллады об отце и сыне». А ноты остались в солдатском клубе. Седой обладал крепкой памятью, всегда мог напеть мелодию чужой — понравившейся или не понравившейся песни. А «Баллада об отце и сыне» напрочь вылетела из головы! Он даже принялся сочинять песню заново, но не получалось. Лишь через несколько месяцев из ГДР прибыли ноты..
Осторожней, не трогайте сына, /Он стоит у могилы отца...
Мне кажется, что актуальность песни ослабла к тому часу, когда мы дали ей «всесоюзную» жизнь. Она стал» как бы местной песней в той воинской части, где служил ефрейтор Васин. Потом он уволился, но, бывая в ГДР, я узнавал, что в солдатской самодеятельности песня звучит. Для распространения песни не только не безразлично, но крайне важно, когда она появилась. Если в тот момент, когда заложенные в ней идеи, мысли, чувства волнуют многих, есть надежда, что песня распространится. В сто раз более яркая песня, но пропустившая свой срок, рискует увянуть, не успев расцвесть.
Написана «Баллада об отце и сыне» в острый момент, когда ГДР пришлось возводить стену вокруг своей столицы. К тому времени, когда мы отдали песню на радио, тревога улеглась.
А Василий Павлович «Балладу об отце и сыне» любил, в своих концертах исполнял ее, сопровождая рассказом о поездке в Германскую Демократическую Республику. Он очень большое значение придавал документальному происхождению нашей баллады. Впечатления от той же поездки через годы сподвигнули нас на написание песни «Солдат влюбиться не успел». Он» тоже не стала знаменитой, но написана (я говорю о музыке) в духе лучших солдатских песен Соловьева-Седого. Особенно «соловьевский» в ней припев, надо сказать — придуманный композитором, а затем уже выполненный мной.
Пожалуй, избалованные успехом и распространением иных своих сочинений, мы тяжко переносили равнодушный прием, который постигал некоторые из них. Если судить трезво, в песенном жанре (наверное, и в других, но сейчас разговор о песне, о поэте вместе с композитором) постоянных и запланированных удач не бывает, да и не может быть. Более того, — случается, что именно неудача одной работы заряжает новой энергией авторов и приводит к успеху. Но пока случится новое чудо, сколько возникнет- вокруг сладковатых сочувствий, сетований — вы, дескать, свое слово сказали! И заочных утверждений, что-такой-то выдохся, ничего уже не может. Не могу сказать, что люблю неудачи (да и кто их любит), но, понимая их непреложность, отношусь к ним с некоторой... теплотой.
Потому позволю себе вспомнить, как мы работали над фильмом «Товарищ песня». Без заказа, поначалу и без договора (что в кино абсолютно противопоказано) я сочинил сценарий полнометражного фильма. Идея его была немудреная: героиней песни должна была стать песня. Я предложил, как мне казалось, уже готовый сценарий Одесской киностудии. Начальником сценарного отдела студии был о то время поэт, о картине договорились два поэта, не скрывая друг от друга, что будет трудно, что у фильма непременно найдутся противники. Я дал прочитать сценарий Василию Павловичу — разумеется, желая поручить ему музыку, такую важную задачу она должна была играть в будущей картине!
Я полагал, что одесские кинематографисты с раскрытыми объятиями встретят виднейшего композитора. Не тут-то было! На студии для будущего фильма уже был намечен другой, «свой» композитор. Задерживалось оформление обещанного договора. Однако Седой сообщил мне, что на оставленные ему стихи уже написана музыка, так что собирайся, поедем в Одессу.
Наша наивная попытка нарушить во имя дела закосневшие кинематографические порядки не увенчалась успехом. "Этих песен не заказывали! Еще не утвержден первый вариант литературного сценария, чего на этом этапе заниматься музыкой? Критиковать ее, советовать, ставить какие-то задачи (этим, преимущественно, занимались люди, явно нечитавшие сценарий, — да и что было его читать? — надо, чтоб тема была в плане, чтоб договор был заключен; надо рассмотреть первый вариант, набросать замечания и поправки, отпустить срок на переделки, провести такую же операцию со вторым и третьим вариантами...
Поэт, руководивший сценарным отделом, постарался освободиться от своей безнадежной должности. В неловком положении оказались мы — незваные гости...
Получилось, что я втянул Седого в сомнительное дело. Но композитор оставался весел, ироничен, невозмутим. Его радовал интерес, проявленный к нему в Одессе — в театре, актерском клубе, на заводах, в музыкальных школах. Приехали гонцы из близлежащих городов, состоялись творческие вечера Соловьева-Седого. Именно тогда, когда надо было резко порвать неоформленные связи, нам было предложено подписать договор, и мы, проявив обоим нам не свойственную робость, уже не отдали сценарий и песни на другую студию, хотя надо было давно так поступить. Мы были так заморочены пустыми поправками и нелепыми замечаниями, что, окончательно запутавшись в вариантах, разъехались по домам. До выхода фильма В. П. Задержал опубликование песен на радио и в печати. А когда замороченный слабый фильм (новаторство: его делали четыре режиссера, разбив сюжет на четыре разностильные новеллы), наконец, вышел и проволочился кое-как по вторым экранам, с ним вместе умерли, не родившись, и четыре песни.
Неунывающий Седой утешал меня: исторический случай, невероятное событие — мы, кажется, впервые тихо и незаметно провалились! Фильма «Товарищ песня» начисто выпал из наших творческих биографий, а все-таки В. П. считал, что нам есть чем гордиться. Ведь до нас сочетания слов «Товарищ песня» не существовало, это мы его придумали, появилось название передач, серия книг-песенников, выпускаемая уже почти двадцать лет.
Седой, вспоминая нашу печальную одесскую эпопею, только шутил:
— Песню раньше называли другом, а с нашей легкой руки стали называть товарищем. Разве это не здорово? Для того несчастного фильма была нами написана еще одна песня, но поскольку она была связана с эпизодом, еще на подступах к съемкам, вылетевшим из сценария, мы даже не успели показать ее на студии, вспомнили о ней через годы и принесли ее в Краснознаменный ансамбль Борису Александрову. Это — «Огненные годы».
Надо сказать, что ее сочинение потребовало немало сил, потому что композитор предложил трудную конструкцию: а каждой строфе (а по-песенному — куплете) — один из годов войны. Правда, сорок второй и сорок третий мне удалось втиснуть в одну строфу, а сорок пятый утвердился в припеве, так что песня не вышла за пределы необходимого размера (тридцать две строки), но, признаться, теперь кажется мне длинноватой. Песня «Огненные годы» укоренилась в репертуаре Краснознаменного и других военных ансамблей, нередко звучит по радио, много раз публиковалась и тиражировалась на пластинках. Так что можно полагать ее состоявшейся. Думаю, что жизнь ей гарантировал припев, абсолютно «соловьевский», лихой, требующий придыхания (музыканты скажут — начинающийся из затакта). Строфы были целиком «мои», а мелодию припева сочинил без слов композитор, заставил меня освоить его ритм, потом к нему привыкнуть (чтоб считал его своим и ничьим более!), а уж потом написать, «как водружен был алый флаг в Берлине на рейхстаг».
У меня сохранилась пухлая стопа вариантов, каждая строфа песни «Огненные годы» переписывалась неоднократно. Это была не ремесленная подтекстовка, но сложная совместная работа, в конечном итоге не прошедшая даром. Седой шутливо корил меня: у нас с тобой стали известными только две песни, а работал и над «Парнями...» и над «Огненными годами» я больше и дольше, чем над всеми своими опусами. Да, время отобрало для себя всего две наши песни, к тому же не подскажешь, сколько лет жизни у них впереди. Сразу или постепенно забылись созданные нами в противоречивом содружестве песни «Курганы», «Посошок», «Солдат влюбиться не успел», равно как и уже упомянутые сочинения для фильма «Товарищ песня».
Не скрою ни от себя, ни от читателя, что в 60-е и последующие годы новые сочинения — Соловьева-Седого, мои, некоторых наших собратьев по песенному направлению оказались менее прочными, чем те песни, которые мы с легкостью создавали в 40-е и 50-е годы. К тому же появились и другие авторы, выросло другое поколение «потребителей» песни. «На солнечной поляночке» или «Давно мы дома не были» у них в памяти, на слуху, но вряд ли они запели бы их, появись они сегодня. Многое изменилось и в восприятии, и в формах распространения песенных сочинений. Их легко получить и услышать в готовом, механически записанном виде, вот и слушают ныне охотней, чем поют.
Выросли новые авторы стихов и музыки, возникли новые направления, влияния, стили. Были и периоды, когда мелодия (главное богатство Седого) считалась второстепенной, а на первый план выходили ритм, инструментовка. Эта проблема требует дальнейших исследований, дальнейших обсуждений. Кстати, ее не раз поднимал в своих статьях и выступлениях Василий Павлович. Я упомянул об этом лишь чтобы дать понять, как его волновала жизнь песни. ...Невосполнимой потерей была для Соловьева-Седого ранняя кончина закадычного друга и самого близкого соавтора Алексея Фатьянова. С ним ушло золотое направление их общего творчества. Ни я, ни Г. Горбовский не смогли заменить ему песенного Алешу. Но песни Соловьева-Седого бесконечно близки мне, воспоминание о работе и дружбе с ним — одно из самых дорогих.
Евгений Долматовский.: «Вспоминаю Соловьева-Седого»//«Советская музыка» 1985, №11