Думая о своей работе с Яковом Александровичем Протазановым, я понимаю теперь, что соприкасалась с человеческой драгоценностью. Тогда же легко, естественно, безотчетно наслаждалась общением с ним в совместной работе.

…Я разговариваю с директором картины о моей первой работе в кино в фильме Протазанова «Его призыв».

Яков Александрович сидит тут же в классической позе спокойного наблюдателя, не принимает никакого участия в разговоре и постукивает по столу легкой тросточкой.

Я волнуюсь, сбивчиво рассказываю о себе. Яков Александрович, не обращая ни малейшего внимания на смысл речей моих, встает из-за стола и, ритмично помахивая своей тросточкой, покойно, с искорками смеха в глазах, напевая, начинает ходить вокруг, рассматривая меня со всех сторон. Затем он подводит меня к свету, берет в обе руки мое лицо — умные, внимательные, чистые глаза смотрят на меня. Очевидно, они «переводят» на пленку мои плюсы и минусы. Такая уверенность в том, что он делает, такой покой, тепло, что я совершенно непроизвольно успокаиваюсь и радуюсь. Радуюсь. Хорошо!

…Была огромная дистанция между мной, тогда девочкой в искусстве, и Яковом Александровичем, созревшим, талантливейшим, опытным мастером; но всегда чистота его помыслов в искусстве, серьезность намерений, если можно так выразиться, радостная серьезность, сообщали ту особую атмосферу творческого самочувствия, в которой привольно работалось. Я заметила, эта привольность возникает всегда, когда художник истинно благорасположен к своей работе.

Яков Александрович все понимал в актере — все так называемые актерские капризы, требования, понимал, откуда и почему они приходят.

Вспоминается такая история. Умный, тонкий артист А. Кторов, игравший Каскарилью в «Процессе о трех миллионах», на предвкушающий прелесть работы вопрос Якова Александровича: «Ну, что придумали, ребятки?» — предложил мизансцену, при которой моя роль ‹…›, так сказать, умалялась. «Э, нет, — заартачилась я, — это сцена моя, а теперь получается, что эта сцена Каскарильи! У меня и так нет никакой роли, это единственное место в фильме мое! Нет, нет! Сцена моя!» Очень воспитанный человек, Кторов с улыбкой, обозначавшей «ах, вы догадались», уступил. Надо было видеть Якова Александровича! Он весь как-то застыл, наблюдая меня в моем азарте, и вдруг начал… хохотать. Как он хохотал! Привел всех своим отношением к возникшему казусу в превосходное настроение и решил сцену, удовлетворив обе стороны.

Да, он глубоко понимал все актерские «отчего и почему»…

И еще вспоминается случай. В павильоне было холодно, мне нездоровилось. К тому же было шумно. И как ни добивались тишины, сосредоточенности, ничего поделать было невозможно. Работа остановилась. И вдруг ни с того ни с сего наступила абсолютная тишина. Сама. Первый ее услышал Яков Александрович. Он весь засиял, преобразился и с таким задором предложил скорее, скорее, потихоньку от всех, кто шумел снять сцену, так заразил всех детской своей уверенностью, что, только обманув шумевших, можно наконец сцену снять и что вот именно сейчас-то она и выйдет. Точно, сцена вышла легко.

Его внимание было всеобъемлющим и неустанным. Вот пустяк — каждый раз после очередного дубля или в момент перезарядки пленки, словом, всегда, когда актеру предстояла пауза пережидания, именно Яков Александрович заботился, чтобы актеру дан был стул для отдыха. Он берег актера. Дело ведь не во внешней вежливости, а в способности его сердца слышать нужду человека. Люди благодарны за это. Жизнерадостность Протазанова на работе была неистощима. Я не видела его озлобленным, нервически-раздражительным, я не слышала его крика. Никогда…

А после работы Яков Александрович, по-моему, был еще свежее, бодрее. Исполненная работа заряжала его новой силой, и, когда все уставали, обмякали, Яков Александрович умел очаровательно шутить.

Этот человек всегда был легок, собран и любил найти эти свойства в партнерах по работе. У него был вкус к жизни, знание цены каждому мгновению, восхищение самим фактом своего бытия -это все и создавало его обаяние. И хотя он был старше нас, в то время с ним работавших, он был, конечно, самый молодой. Все: и его творческая страстность, и профессиональный опыт, и какая-то искристая сосредоточенность в глазах, — все это пронизано было истинной молодостью.

Профессиональная внимательность никогда не покидала его. Пережив личное горе, я явилась на фабрику похудевшей, изменившейся. Яков Александрович встретил меня во дворе, внимательно, долго смотрел в глаза (и опять от его взгляда на сердце тихо, боль отпускает) и очень тихо, про себя сказал: «Пожар способствовал ей много к украшенью».

…После эвакуации Москва окрыляла возвращавшихся из многих городов счастьем вновь обретенного родного и ощущением прилива сил своих, уже близкой, окончательной победы над проклятыми фашистами. Каждая встреча — чудесная находка! И как прекрасно, до внутреннего крика в сердце прекрасно было опять увидеть родного Якова Александровича!

Мы встретились в Комитете кинематографии, остановились, приветствуя друг друга. Похудевший Яков Александрович, по-прежнему не обращая внимания на проходивших мимо людей, берет в обе руки, поворачивает к свету мое лицо, внимательно, добро смотрит на меня и произносит удивительной ласковости слова.

Мы простились, это была последняя встреча. Всегда будет светла, радостна, почтительна и ничем не запятнана моя память об этом дорогом человеке…

Жизнева О. Вспоминая старшего друга // Советский экран. 1971. № 3.