Фрагмент оригинального сценария «Ты»
2000
<…> На бельевой верёвке сушится чужая фланелевая рубашка.
Во дворе — чужая машина.
Двое мальчиков — беленький десятилетний Давид и худой черноволосый двенадцатилетний Арчил — стоят во дворе[1]. Они только что подрались. Следы битвы слишком явные. Оба перемазаны в пыли. У Давида разбита нижняя губа. Из неё сочится кровь. Давид непрерывно сосёт её. У Арчила с мясом вырван карман на зелёной офицерской рубашке.
Арчил. Гости приехали... Вот достанется тебе, жирный! Посмотри, что с рубашкой сделал!
Давид. Ты губу мне разбил!
Арчил. За губу тебе ничего не будет, а вот за рубашку!.. Ещё гости приехали...
Мгновение, и мальчики напрягаются, как два гончих пса.
Они видят, как с террасы в сад выходит мать[2]. Одновременно срываются с места. Бегут изо всех сил, чтобы опередить друг друга, подбежать к матери первым. Подбегают одновременно.
И одновременно начинают орать.
Давид. Мамочка, мама! Он мне губу разбил — вот!
Давид оттягивает пальцами раненую и намеренно беспрерывным сосанием растравленную губу.
Арчил. Мамочка, зачем ты его слушаешь! Врёт всё, скотина жирная!
Давид. А! Он обзывается!..
Арчил. Рубашку мне порвал...
Мать (строгим шёпотом). Так! А ну-ка, тихо оба!
Давид начинает всхлипывать.
Мать. Тихо, я сказала!.. Отец спит!..
Глаза мальчишек становятся круглыми от удивления. Челюсти отвисают. Куда девались обида и злость? Заворожённо смотрят на мать.
Арчил (шёпотом). Кто?..
Давид. Кто спит, мамочка?
Мать. Отец.
И только сейчас эта парочка бандитов замечает, что мама, человек, роднее которого не было и нет, стала какой-то другой — немного чужой, красивой женщиной с загадочной светлой улыбкой на губах.
Мальчишки входят в дом[3]. Скованные, испуганные, словно дом уже не принадлежит им в полной мере, как раньше, а возможно, и вовсе не принадлежит. Словно они забрались в чужие владения и в любой момент из-за угла может выскочить истинный хозяин. И что тогда? Тогда, как обычно: ноги в руки — и спасайся кто может.
Комната. Стол накрыт празднично. Будто Новый год наступил[4]. Вино на столе.
Бабушка сидит за столом, подпирая голову рукой. Платок сбился набок. Из-под него торчат жидкие седые волосы. Что-то шепчет, глядя в пространство, которое никто, кроме неё, не видит[5]. Всегда так сидит, когда доведётся выпить лишний стакан вина. Однако всё видит вокруг. Видит внуков. Прикладывает палец к губам, чтобы не шумели. Грозит кулаком. Получат оба, если будут шуметь.
Мамина спальня. Крохотная. Шкаф, где висят мамины платья.
Зеркало-трюмо. Кровать. На кровати лежит незнакомый мужчина[6]. Чужое лицо. Рука свесилась из-под одеяла. На огромном правом бицепсе татуировка — обоюдоострый кинжал с крылышками[7].
Арчил. Такие десантники колют...
Давид. Десантники-спецназовцы.
Арчил. А то я без тебя не знаю, умник!
Сзади бесшумно подкрадывается бабушка. Они замечают её присутствие только тогда, когда её сухие сильные пальцы хватают их за уши.
Давид и Арчил (хором). Ай! Пусти!
Бабушка (шёпотом). Идите отсюда! Пусть спит!
Прогоняет детей. Закрывает дверь в спальню. А мужчина ничего этого не видит. Он спит. Непроницаемый. Недоступный. Изваяние с синими, гладко выбритыми щеками.

Из книги: Сценарии кинофильмов Андрея Звягинцева. — М. Альпина нон-фикшн. 2019
[1] Титры разбивают повествование на дни недели. С воскресенья по субботу. С первого до седьмого дня.
[2] Мать выходит из подъезда с зажжённой сигаретой. Становится возле перил. Курит. Гасит сигарету, потому что сзади бегут дети, оборачивается.
[3] Дети уходят в дом. Мы остаёмся на матери. М.б., мать не погасила сигарету, а пристроила её на перилах крыльца, а когда дети пошли в дом, вернулась к сигарете… (?)
[4] Стол был накрыт празднично. Теперь, после застолья, он выглядит немного разорённым. Недопитое вино.
[5] Звук радио. Возможно, «Орфей». Что-нибудь из Моцарта… Профиль бабушки. на фоне печки и углей тлеющих. В извечной позе «заботы», как страж, как скульптура. Она смотрит в пустоту прямо перед собой. Машинально собирает ладонью «несуществующие» крошки со стола. Медленно, именно что машинально... В конце сцены оборачивается на дверь, выйдя из сосредоточенного оцепенения, и не видит детей в проёме дверном — они уже ушли. Тлеющие угли крупно. Requiem. «Benedictus Domine». Из радиоприёмника. Едва слышно.
[6] Ракурс взгляда: Андреа Мантенья «Мёртвый Христос». И ракурс, и «длиннофокусная оптика» как в оригинале. Источник света — справа. Простыня. Поворот головы.
[7] Меч на фоне крыльев. Меч и крылья. Не нож, так как нож — инверсия символики меча. Нож для убийства. Меч — для битвы. Меч европейской, но не восточной формы!!! Прямой, обоюдоострый с рукоятью, означающий религиозное очищение, соединение.