15 июля 2012 г. канал «Культура» показал передачу «Тот самый Фоменко, или Посиделки на Тверском». Собственно, отмечали 80-тилетие Фоменко, но без поздравлений, прочувствованных речей. Человек двадцать близких друзей сидело в зальчике Музея-квартиры М. Н. Ермоловой и слушало Фоменко. Петр Наумович, сбросив пару десятков лет, выглядел молодым, весёлым, хулиганистым. Речь не шла об устных мемуарах. Перед нами разворачивался причудливый коллаж из театральных баек, колких оценок, одесских и даже полублатных куплетов. Пожалуй, молодые зрители по ту сторону экрана не всё поняли, когда он мимоходом бросал реплику о дурном вкусе Николая Охлопкова, «уничтожал» бывшего партийного босса Григория Романова или пародировал давнего проректора Школы-студии МХАТ. Зрители, вроде бы, случайно оказались на домашней встрече.
В беглых набросках, разумеется, не было академической обстоятельности. Говоря о Театре Комедии, он ограничился пересказом бессмысленного разговора в Смольном о необходимости крепить акимовские традиции. Фоменко послал Романова подальше. Об остальном умолчал — слишком болезненно. Зато восхитительный розыгрыш друга Александра Косолапова, переодевшегося Книппер-Чеховой, изобразил подробно и с блеском. Что сближало его с Акимовым, так это стойкая антипатия к официозному МХАТу 50-х годов. Однажды я спросил его, оказали ли на него влияние легендарные «Три сестры» В. И. Немировичи-Данченко. «Ни малейшего. Ходили по сцене три толстые тетки и что-то фальшиво говорили». Правда, он видел спектакль изрядно постаревшим.
Фоменко не терпел архаичности, торжественности, почтительности. Поэтому его так задело слово «нафталин», пущенное кем-то по отношению к «Мастерской». Фоменко вызывающе повторял историю про нафталин при всяком удобном случае. Рассказал про нафталин и на передаче, напомнив, что нафталин необходим для уничтожения расплодившейся моли (режиссёрской, критической).
Я заинтересовался, кто из критиков посмел назвать театр Фоменко нафталином. Нашел только высказывание блогера под оригинальной фамилией Семёнов. Товарищ Семёнов, оценивая третий вариант «Сказок Арденнского леса» (первые два — на Малой Бронной и в Комедии) с песнями Юлия Кима, заметил, что замысел двух «дедов» попахивает нафталином. Товарищ Семёнов начал свой текст фразой: «Молодешь играет комедию Шекспира...». Блогер не знает русского языка.
Впрочем, образ патриарха Фоменко создавался и теми, кто ПОМНИТ, как пишется «молодежь». Это очень смешно! Ни восхищенным собой, ни благостным, ни вещающим он никогда не выглядел. Чувство юмора не позволяло. Помню, как перед «Триптихом» Фоменко, довольно улыбаясь в усы, как бы покаянно сказал: «Мы тут нахулиганили в третьей части». Он до конца своих дней ощущал себя хулиганом. О проказах Фоменко-студента поведал Лев Дуров в книге «Грешные записки». О «проделках» пожилого Фоменко мы знаем сами" Сколько нужно дерзости, чтобы с такой эскизностью поставить хотя бы часть громады «Войны и мира»! Сколько нужно дерзости, чтобы отменить назидательный финал «Семейного счастья»! А Петр Наумович, в отличие от современных новаторов, по-настоящему знал и любил Толстого. Мог поставить на телевидении «Детство. Отрочество» Юность«, не меняя ни буквы, с тончайшим пониманием стиля и духа Толстого.
Недавно режиссёр Владимир Фунтусов вспоминал про форум театральных деятелей, посвященный Станиславскому. Докладчики глубокомысленно рассуждали о трудностях режиссёрской и актерской методологии. Следом вышел Фоменко и заявил: «По-моему, театр лёгкое и приятное дело». Он слегка лукавил, но, действительно, умел быть лёгким, как в «Милом старом доме» (1972), режиссёрском дебюте в Комедии. Михаил Левитин замечательно написал о «Старом доме»: «Мы увидели ликующую мужскую душу, глупую от счастья, неистовую до акробатизма, полное мальчишество, душу взахлёб». Где-то мне пришлось прочитать: «Без вины виноватые» про фрейдистский комплекс Незнамова. Да ни черта подобного! Это было шампанское, представление по-турандотовски карнавальное. И всё же, когда актёры проносились в танце мимо зрителей, держась за руки, почему-то сжималось сердце. А разве не сквозила гусарская лихость в одном из последних опусов Фоменко: «Графе Нулине»? Это не значит, что Фоменко легкомысленный. Однажды признался: хочется «втянуться в себя, как в центрифугу». И он углублялся в себя, а потом выплёскивал на сцену собственные противоречия, мечты, страсти.
Всё это надо транслировать через актера. Его последней идеальной актрисой оказалась Галина Тюнина. Она для Фоменко Эраст Гарин и Зинаида Райх одновременно. В ней спаяны острый ум, броскость пластики, насмешливость и женская изысканность. В «Триптихе» Пётр Наумович передал с её помощью гофмановскую смесь иронии и музыкального романтизма. Может быть, «Каменный гость» с Доной Анной-Тюниной — самое оригинальное театральное прочтение легенды о Дон Жуане.
Его репетиции были фейерверком метафор, ассоциаций, афоризмов, актёрских показов. Репетиции почти не записаны и, тем более, не опубликованы. Да и как их публиковать, если они не годятся в качестве методпособия по режиссуре? Он не занимался тем, что Товстоногов называл режиссерским «шаманством». Однако, выражаясь словами Варравина, умел каким-то непостижимым инструментом вынимать из актёров душу. Простите за двусмысленность.
Пытаюсь определить, что выделяло его на фоне современной режиссуры (имею в виду отечественную). Среди сотен людей, подписывающих спектакли, есть выдающиеся, хорошие и случайные, «на все руки мастера». Подавляющее большинство из них строит спектакль рационально. Фоменко тоже уделял внимание архитектонике постановки. При этом все (или почти все) его работы окрашены страстью. В зависимости от эпохи эмоциональный настрой менялся. В «Смерти Тарелкина», уничтоженной «Мистерии-буфф», «Мизантропе», «Тёркине-Тёркине» это был яростный протест, отчаяние. После 60-ти пришла большая мудрость, но не успокоение, философская отстранённость. «Одна счастливая дереннн», «Война и мир», «Триптих» бурлят восхищением перед полнотой и разнообразием жизни, влюблённостью в людей. И, конечно, в женщин. Когда многие говорят о ненависти, страхе, он говорил о любви, о неутолённой жажде любви.
Фоменко нежно «подавал» прелесть сестёр Кутеповых, Мадлен Джабраиловой. Полины Агуреевой. Он перевоплощался в Наташу Ростову, в Машу из «Семейного счастья», прекрасно понимая: таких женщин сегодня нет и быть не может. Он их любовно сочинял, вымечтывал, купался в лучах женственности и заставлял нас тоже «купаться». Пока «фоменки» это сохраняют. И когда я смотрю «Самое важное» Евгения Каменьковича или «Пять вечеров» Виктора Рыжикова, я снова вижу женщин по-фоменковски романтизированных, акварельных. Испытывал ли он ревность, видя, как они «выбегают» к другим режиссерам, пытаются (например, Агуреева) сбросить найденные им форму и содержание. Наверно. Он всего лишь человек. В то же время приходилось слышать и такое: «Мои „Три сестры“ — ерунда, а вот у Каменьковича „Самое важное“ получилось».
По здоровью, он давно хотел уйти, но знал: его авторитет держит театр на плаву. Мучительно готовился к уходу, думая, где поставить точку. В последний раз, когда мы виделись, предупредил: «В этом сезоне я передам театр». Я не принял всерьёз его обещание, хотя понимал, сколько мужества нужно, чтобы продолжать. Работу над двумя постановками он прекратил — что-то не складывалось. И вот точка была найдена: «Театральный роман». В отличие от других инсценировщиков булгаковского трагического капустника, Фоменко сохранил подзаголовок «Записки покойника». В названии спектакля прозвучала макаберная шутка, которая ему импонировала. В «Театральном романе» Фоменко выразил свою любовь к театру и свою тоску от театра. Ведь мир закулисья ужасен! Вторая точка: передача «Театральные посиделки». Такой рывок в юность не мог пройти бесследно.
На гастролях 2001 г., завершая поклоны после особо удачных «Волков и овец», Фоменко в 69 лет лёгкими прыжками удалился в глубину арьерсцены. Теперь он перелетел в вечность. Что нам оставил? Воспоминания о былой культуре. Фоменко — редкий режиссер, которому не наплевать на историю. Дело не в том, что, вдохновляясь Пушкиным, Островским, Толстым, он стремился передать исторический антураж. Фоменко сам был концентратом культуры. После Мейерхольда только он по-настоящему занимался музыкальной режиссурой. Когда-то скрипач и до конца жизни меломан, Фоменко умел найти единственную мелодию, способную зажечь сцену. Вспомним «Времена года» Вивальди для Брюно («Великолепный рогоносец») и Моцарт, Моцарт... Впрочем, в нём уживалась половина муз: Эвтерпа, Талия, Эрато, Клио и, конечно, 10-я, Кино. Экранизации Толстого, Пушкина, «На всю оставшуюся жизнь» можно пересматривать бесконечно.
Он упрямо шёл своим путем, не оглядываясь на то, что происходит слева и справа, хотя и ощущал пригибающее время. Фоменко противостоял тотальной вульгаризации, огрублению театра, помоечной эстетике. Одиночество художника (несмотря на запоздалые награды) постоянно держало его в напряжении.
Что будет с памятью о Фоменко? Уже сегодня о нём пишут много вранья. Даже в некрологах ему приписывают чужие постановки и забывают о важном. Я не Кассандра, но для меня в жизни театра, более того, культуры, со смертью Фоменко что-то невозвратимо оборвалось. Боюсь, такого сращения фундаментального филологического, музыкального, театрального знания с яркостью, эмоциональностью мы больше не увидим.
2012 г.
Соколинский Е. Дерзкий нафталин // Соколинский Е. Странные люди. Странные спектакли. СПб., 2015.