Пожалуй, только Федор Михайлович Достоевский мог дерзнуть вместить в простенький, на первый взгляд, рассказ про сон смешного человека всю Библию и всю историю человечества — с его падениями, озарениями, заблуждениями. Пожалуй, только талант не менее мятущийся, мог осмелиться экранизировать этот рассказ, более того — создать по нему анимационный фильм.
«Сон смешного человека» Александра Петрова получил бессчетное количество наград. Среди последних Гран-при Международного фестиваля анимационного кино «Крок-93» и Приз Гильдии киноведов и кинокритиков, врученный на «Кроке» — за выдающееся живописное и пластическое решение фильма.
Прежде, чем я коснусь непосредственно кино, напомню читателю несколько литературоведческих фактов.
Трижды в произведениях Федора Михайловича появляется сон, навеянный картиной Клода Лоррена «Асис и Галатея», который ассоциировался у писателя с «земным раем человечества». Первый раз — в 9-й главе, не вошедшей по цензурным соображениям в роман «Бесы», в исповеди Ставрогина, оттеняя горделивый пафос покаяния героя. Второй — в романе «Подросток», в рассуждениях западника Версилова о «заходящем солнце последнего дня европейского человечества». Третий раз — собственно, в рассказе «Сон смешного человека». В нем как бы вынесено за скобки все, что касается биографии героя, не имеющего ни имени, ни фамилии. История его жизни обобщена до некоего универсального образа с детства смешного человека, дошедшего в горькой обиде на себя и людей до эгоистического безразличия ко всему на свете и однажды решившего застрелиться.
Именно сон, приснившийся Смешному человеку в тот день, когда он неожиданно для себя пожалел в душе несчастного ребенка,— составляет содержание рассказа и фильма. Исследователи творчества писателя называют этот сон философским, символическим. Все это так. Я же привыкла доверять буквальности слова, тем более Достоевского. Такие сны, пишет гениальный автор, «стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце». Он возвестил герою истину, заставил пережить состояние благодати и грехопадения, отчаяния, покаяния, искупления. Такие сны в духовной культуре называют зрения, они даются людям для постижения вещей Божественных и помогают духовному восхождению.
Вещий сон в рассказе Достоевского настолько преобразил душу героя, что он из смешного, жалкого, замкнутого человека превратился в блаженного, принявшего жизнь как подвиг. В фильме Петрова выстраивается свой, и это вполне естественно, смысл сна-истины. Попробуем его определить.
Традиционная образность, в которой работает художник-аниматор, не только не упростила, напротив — усложнила задачу. Ведь необходимо было создать визуальный ряд особой словесности Достоевского, передать «феноменологию духа», волнующий, едва уловимый аромат человеческой души.
Александр Петров снимает в трудной технике живописи на стекле, органично соединяя вибрирующую эскизность и почти станковую завершенность композиции кадра с тончайшей проработкой психологических нюансов в колорите, свете. Это придает мощный оптический эффект оживлению и особую выразительность пластическим переходам в смене эпизодов петербургской жизни смешного человека и картин его сна. Призрачен в фильме, как плод воображения, сам облик героя, похожего в иные мгновения на Федора Михайловича, в иные — на артиста Александра Кайдановского, читающего закадровый текст, и на самого Петрова, словно изнутри персонажа, взглянувшего на нас из сумрака серого вагона в неясных отблесках проносящихся мимо газовых фонарей.
Все тот же зыбкий свет фонаря в дождливый ноябрьский вечер освещает пронзительную встречу Смешного человека, зябнущего в ветхой одежонке Акакия Акакиевича, с девочкой лет восьми, простоволосой, в мокром платьице, в рваных башмаках, ворвавшейся в круг света из темноты и сырости, словно с полотен Крамского, Перова, Саврасова. Через несколько мгновений знакомый колорит живописи передвижников смешают буйные краски сна.
Петров, искусно стилизуя классициста Клода Лоррена, создает торжественно-эллегические картины жизни греческого Архипелага.
Облик людей-богов дышит хрупким равновесием чувственной красоты, готовым разрушиться от одного нескромного взгляда. В пластической точности «райской» фазы сна у Александра Петрова сквозит какая-то конкретная, уловимая глазом чистота помыслов и чувств, полнота бытия, убедительность благодати, явно дарованной некогда людям объективно. И надо сказать, чем острее это ощущение благодати, в которое вписывается уже знакомая нам петербургская девочка, тем неизбежнее и невозвратимой минута слома. Того самого, заключенного в безжалостно-откровенной фразе героя Достоевского: «Я развратил их всех!».
К сожалению, Александр Петров не доверяет силе слова. Иначе ему бы не потребовалась изобразительная деталь, обозначившая отсчет катастрофы. Он дал в руки герою маску, тут же приросшую к лицу. Возможно, у Петрова это произошло невинно — от одного лишь атома фальши, неточности, но в конечном итоге, думаю, от глубинного неприятия сна как истины. Лик маски-оборотня не просто разрушил хрупкий античный рай, но выступил знаком вечного зла — зла, присущего человеку онтологически.
Следующие за этим эпизодом картины раздоров, ссор, разъединения людей и зверей, жестокости, насилия, войн выступают лишь мастерской иллюстрацией к гибели мироощущения, питавшего века.
Герой Достоевского, познав реальность сна-зрения, принимает ее сердцем, как одному ему дарованное боговдохновенное откровение. Он постигает в этом сне всепричастность единичного греха и черпает в нем силы для дальнейшей борьбы с помыслами зла. Герой Петрова не находит опоры в зыбкой реальности сна.
Преображенного лика Смешного человека в фильме мы не запомним. Правда, выхватим в потоке сменяющихся эпизодов катастрофы образ девочки с ангельским ликом, строящий замки из песка на морском берегу. При всей мимолетности он останется в памяти символом вечности и покоя. Смешной человек захочет приблизиться к девочке — спасти ли, защитить ли, погубить ли — так и останется неизвестным, поскольку сам он гибнет в зыбучих песках сна.
«Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота...»
Знакомый мотив мандельштамовского стихотворения к финалу становится ведущим в фильме Александра Петрова, отразившем мироощущения человека конца XX столетия, в начале которого было провозглашено: «Бог умер!»
Татьяна МОСКВИНА-ЯЩЕНКО. «Шерри-бренди, мой ангел» // Экран и сцена. 1993. №43 с.4